X
Она непринужденно, с независимым видом первого персонажа в
доме поздоровалась со всеми мужчинами и села около Сергея Ивановича, позади его
стула. Она только что освободилась от того самого немца в форме благотворительного
общества, который рано вечером остановил свой выбор на Мане Беленькой, а потом
переменил ее, по рекомендации экономки, на Пашу. Но задорная и самоуверенная
красота Жени, должно быть, сильно уязвила его блудливое сердце, потому что,
прошлявшись часа три по каким-то пивным заведениям и ресторанам и набравшись
там мужества, он опять вернулся в дом Анны Марковны, дождался, пока от Жени не
ушел ее временный гость – Карл Карлович из оптического магазина, – и взял
ее в комнату.
На безмолвный – глазами – вопрос Тамары Женя с от вращением
поморщилась, содрогнулась спиною и утверди тельно кивнула головой.
– Ушел... Бррр!..
Платонов с чрезвычайным вниманием приглядывало! к Жене. Ее
он отличал среди прочих девушек и почти уважал за крутой, неподатливый и дерзко-насмешливый
характер. И теперь, изредка оборачиваясь назад, он по ее горящим прекрасным
глазам, по ярко и неровно рдевшему на щеках нездоровому румянцу, по искусанным
запекшимся губам чувствовал, что в девушке тяжело колышется и душит ее большая,
давно назревшая злоба. И тогда же он подумал (и впоследствии часто вспоминал об
этом), что никогда он не видел Женю такой блестяще-красивой, как в эту ночь. Он
заметил также, что все бывшие в кабинете муж чины, за исключением Лихонина,
глядят на нее – иные откровенно, другие – украдкой и точно мельком, – с
любопытством и затаенным желанием. Красота этой женщины вместе с мыслью о ее
ежеминутной, совсем легкой доступности волновала их воображение.
– С тобой что-то такое творится, Женя, – сказал
тихо Платонов.
Она ласково, чуть-чуть провела пальцами по его руке.
– Не обращай внимания. Так... наши бабские дела... Тебе
будет неинтересно.
Но тотчас же, повернувшись к Тамаре, она страстно и быстро
заговорила что-то на условном жаргоне, представляющем дикую смесь из еврейского,
цыганского и румынского языков и из воровских и конокрадских словечек.
– Не звони метличка, метлик фартовы, – прервала ее
Тамара и с улыбкой показала глазами на репортера.
Платонов действительно понял. Женя с негодованием
рассказывала о том, что за сегодняшний вечер и ночь благодаря наплыву дешевой
публики несчастную Пашу брали в комнату больше десяти раз – и всё разные
мужчины. Только сейчас с ней сделался истерический припадок, закончившийся
обмороком. И вот, едва приведя Пашу в чувство и отпоив ее валерьяновыми каплями
на рюмке спирта, Эмма Эдуардовна опять послала ее в зал. Женя попробовала было
заступиться за подругу, но экономка обругала заступницу и пригрозила ей
наказанием.
– О чем это она? – в недоумении спросил Ярченко,
высоко подымая брови.
– Не беспокойтесь... ничего особенного... –
ответила Женя еще взволнованным голосом. – Так... наш маленький семейный
вздор... Сергей Иваныч, можно мне вашего вина?
Она налила себе полстакана и выпила коньяк залпом, широко
раздувая тонкие ноздри.
Платонов молча встал и пошел к двери.
– Не стоит, Сергей Иваныч. Бросьте... – остановила
его Женя.
– Да нет, отчего же? – возразил репортер. – Я
сделаю самую простую и невинную вещь, возьму Пашу сюда, а если придется – так и
уплачу за нее. Пусть полежит здесь на диване и хоть немного отдохнет... Нюра,
живо сбегай за подушкой!
Едва закрылась дверь за его широкой, неуклюжей фигурой в
сером платье, как тотчас же Борис Собашников заговорил с презрительной
резкостью:
– На кой черт, господа, мы затащили в свою компанию
этого фрукта с улицы? Очень нужно связываться со всякой рванью. Черт его знает,
кто он такой, – может быть, даже шпик? Кто может ручаться? И всегда ты
так, Лихонин.
– Ну какая тебе, Боря, опасность от шпика? –
добродушно возразил Лихонин.
– Это не Лихонин, а я его познакомил со всеми, –
сказал Рамзес. – Я его знаю за вполне порядочного человеке и за хорошего
товарища.
– Э! Чепуха! Хороший товарищ выпить на чужой счет.
Разве вы сами не видите, что это самый обычный тип завсегдатая при публичном
доме, и всего вероятнее, что он просто здешний кот, которому платят проценты за
угощение, в которое он втравливает посетителей.
– Оставь, Боря. Глупо, – укоризненно заметил
Ярченко.
Но Боря не мог оставить. У него была несчастная
особенность!: опьянение не действовало ему ни на ноги, ни на язык но приводило
его в мрачное, обидчивое настроение и толкало на ссоры. А Платонов давно уже
раздражал его своим небрежно-искренним, уверенным и серьезным тоном, так мало
подходящим к отдельному кабинету публичного дома Но еще больше сердило
Собашникова то кажущееся равнодушие, с которым репортер пропускал его злые
вставки в разговор.
– И потом, каким он тоном позволяет себе говорить в
нашем обществе! – продолжал кипятиться Собашников. – Какой-то апломб,
снисходительность, профессорский тон... Паршивый трехкопеечный писака!
Бутербродник!
Женя, которая все время пристально глядела на студента,
весело и злобно играя блестящими темными глазами, вдруг захлопала в ладоши.
– Вот так! Браво, студентик! Браво, браво, браво!.. Так
его, хорошенько!.. В самом деле, что это за безобразие! Вот он придет
сюда, – я ему все это повторю.
– Пож-жалуйста! С-сколько угодно! – по-актерски
процедил Собашников, делая вокруг рта высокомерно-брезгливые складки. – Я
сам повторю то же самое.
– Вот это – молодчина, за это люблю! – воскликнула
радостно и зло Женя, ударив кулаком о стол. – Сразу видно сову по полету,
доброго молодца по соплям!
Маня Беленькая и Тамара с удивлением посмотрели на Женю, но,
заметив лукавые огоньки, прыгавшие в ее глазах, и ее нервно подрагивавшие
ноздри, обе поняли и улыбнулись.
Маня Беленькая, смеясь, укоризненно покачала головой. Такое
лицо всегда бывало у Жени, когда ее буйная душа чуяла, что приближается ею же
самой вызванный скандал.
– Не ершись, Боренька, – сказал Лихонин. –
Здесь все равны.
Пришла Нюра с подушкой и положила ее на диван.
– Это еще зачем? – прикрикнул на нее
Собашников. – П'шла, сейчас же унеси вон. Здесь не ночлежка.
– Ну, оставь ее, голубчик. Что тебе? – возразила
сладким голосом Женя и спрятала подушку за спину Тамары.Погоди, миленький, вот
я лучше с тобой посижу.
Она обошла кругом стола, заставила Бориса сесть на стул и
сама взобралась к нему на колени. Обвив его шею рукой, она прижалась губами к
его рту так долго и так крепко, что у студента захватило дыхание. Совсем
вплотную около своих глаз он увидел глаза женщины – странно большие, темные,
блестящие, нечеткие и неподвижные. На какую-нибудь четверть секунды, на
мгновение ему показалось, что в этих неживых глазах запечатлелось выражение
острой, бешеной ненависти; и холод ужаса, какое-то смутное предчувствие
грозной, неизбежной беды пронеслось в мозгу студента. С трудом оторвав от себя
гибкие Женины руки и оттолкнув ее, он сказал, смеясь, покраснев и часто дыша:
– Вот так темперамент. Ах, ты Мессалина Пафнутьевна!..
Тебя, кажется, Женькой звать? Хорошенькая, шельма.
Вернулся Платонов с Пашей. На Пашу жалко и противно было
смотреть. Лицо у нее было бледно, с синим отечным отливом, мутные полузакрытые
глаза улыбались слабой, идиотской улыбкой, открытые губы казались похожими на
две растрепанные красные мокрые тряпки, и шла она какой-то робкой, неуверенной
походкой, точно делая одной ногой большой шаг, а другой – маленький. Она
послушно подошла к дивану и послушно улеглась головой на подушку, не переставая
слабо и безумно улыбаться. Издали было видно, что ей холодно.
– Извините, господа, я разденусь, – сказал Лихонин
и, сняв с себя пиджак, набросил его на плечи проститутке. – Тамара, дай ей
шоколада и вина.
Борис Собашников опять картинно стал в углу, в наклонном
положении, заложив нога за ногу и задрав кверху голову. Вдруг он сказал среди
общего молчания самым фатовским тоном, обращаясь прямо к Платонову:
– Э... послушайте... как вас?.. Это, должно быть, и
есть ваша любовница? Э? – И он концом сапога показал по направлению
лежавшей Паши.
– Что-о? – спросил протяжно Платонов, сдвигая
брови.
– Или вы ее любовник – это все равно... Как эта
должность здесь у вас называется? Ну, вот те самые, которым женщины вышивают
рубашки и с которыми делятся своим честным заработком?.. Э?..
Платонов поглядел на него тяжелым, напряженным взглядом
сквозь прищуренные веки.
– Слушайте, – сказал он тихо, хриплым голосом,
медленно и веско расставляя слова. – Это уже не в первый раз сегодня, что
вы лезете со мной на ссору. Но, во-первых, я вижу, что, несмотря на ваш трезвый
вид, вы сильно и скверно пьяны, а во-вторых, я щажу вас ради ваших товарищей.
Однако предупреждаю, если вы еще вздумаете так говорить со мною, то снимите
очки.
– Что за чушь? – воскликнул Борис и поднял кверху
плечи и фыркнул носом. – Какие очки? Почему очки? – Но машинально,
двумя вытянутыми пальцами, он поправил дужку пенсне на переносице.
– Потому что я вас ударю, и осколки могут попасть в
глаз, – равнодушно сказал репортер.
Несмотря на неожиданность такого оборота ссоры, никто не
рассмеялся. Только Манька Беленькая удивление ахнула и всплеснула руками. Женя
с жадным нетерпением перебегала глазами от одного к другому.
– Ну, положим! Я и сам так дам сдачи, что не
обрадуешься! – грубо, совсем по-мальчишески, выкрикнул Собашников. –
Только не стоит рук марать обо всякого... – он хотел прибавить новое
ругательство, но не решился, – со всяким... И вообще, товарищи, я здесь
оставаться больше не намерен. Я слишком хорошо воспитан, чтобы панибратствовать
с подобными субъектами.
Он быстро и гордо пошел к дверям.
Ему приходилось пройти почти вплотную около Платонова,
который краем глаза, по-звериному, следил за каждым его движением. На один
момент у студента мелькнуло было в уме желание неожиданно, сбоку, ударить
Платонова и отскочить. – товарищи, наверно, разняли бы их и не допустили
до драки. Но он тотчас же, почти не глядя на репортера, каким-то глубоким,
бессознательным инстинктом, увидел и почувствовал эти широкие кисти рук,
спокойно лежавшие на столе, эту упорно склоненную вниз голову с широким лбом и
все неуклюже-ловкое, сильное тело своего врага, так небрежно сгорбившееся и
распустившееся на стуле, но готовое каждую секунду к быстрому и страшному
толчку. И Собашников вышел в коридор, громко захлопнув за собой дверь.
– Баба с возу, кобыле легче, – насмешливо,
скороговоркой сказала вслед ему Женя. – Тамарочка, налей мне еще коньяку.
Но встал с своего места длинный студент Петровский и счел
нужным вступиться за Собашникова.
– Вы как хотите, господа, это дело вашего личного
взгляда, но я принципиально ухожу вместе с Борисом. Пусть он там неправ и так
далее, мы можем выразить ему порицание в своей интимной компании, но раз нашему
товарищу нанесли обиду – я не могу здесь оставаться. Я ухожу.
– Ах ты, боже мой! – И Лихонин досадливо и нервно
почесал себе висок. – Борис же все время вел себя в высокой степени пошло,
грубо и глупо. Что это за такая корпоративная честь, подумаешь? Коллективный
уход из редакций, из политических собраний, из публичных домов. Мы не офицеры,
чтобы прикрывать глупость каждого товарища.
– Все равно, как хотите, но я ухожу из чувства
солидарности! – сказал важно Петровский и вышел.
– Будь тебе земля пухом! – послала ему вдогонку
Женя.
Но как извилисты и темны пути человеческой души! Оба они – и
Собашников и Петровский – поступили в своем негодовании довольно искренно, но
первый только наполовину, а второй всего лишь на четверть. У Собашникова,
несмотря на его опьянение и гнев, все-таки стучалась в голову заманчивая мысль,
что теперь ему удобнее и легче перед товарищами вызвать потихоньку Женю и
уединиться с нею. А Петровский, совершенно с тою же целью и имея в виду ту же
Женю, пошел вслед за Борисом, чтобы взять у него взаймы три рубля. В общей зале
они поладили между собою, а через десять минут в полуотворенную дверь кабинета
просунула свое косенькое, розовое, хитрое лицо экономка Зося.
– Женечка, – позвала она, – иди, там тебе
белье принесли, посчитай. А тебя, Нюра, актер просит прийти к нему на
минуточку, выпить шампанского. Он с Генриеттой и с Маней Большой.
Быстрая и нелепая ссора Платонова с Борисом долго служила
предметом разговора. Репортер всегда в подобных случаях чувствовал стыд,
неловкость, жалость и терзания совести. И, несмотря на то, что все оставшиеся
были на его стороне, он говорил со скукой в голосе:
– Господа, ей-богу, я лучше уйду. К чему я буду
расстраивать ваш кружок? Оба мы были виноваты. Я уйду. О счете не беспокойтесь,
я уже все уплатил Симеону, когда ходил за Пашей.
Лихонин вдруг взъерошил волосы и решительно встал.
– Да нет, черт побери, я пойду и приволоку его сюда.
Честное слово, они оба славные ребята – и Борис и Васька. Но еще молоды и на
свой собственный хвост лают. Я иду за ними и ручаюсь, что Борис извинится.
Он ушел, но вернулся через пять минут.
– Упокояются, – мрачно сказал он и безнадежно
махнул рукой. – Оба.
|