Увеличить |
II
Пассажирский поезд весело бежал с юга на север, пересекая
золотые хлебные поля и прекрасные дубовые рощи, с грохотом проносясь по
железным мостам над светлыми речками, оставляя после себя крутящиеся клубы
дыма.
В купе второго класса, даже при открытом окне, стояла страшная
духота и было жарко. Запах серного дыма першил в горле. Качка и жара совсем
утомили пассажиров, кроме одного, веселого, энергичного, подвижного еврея,
прекрасно одетого, услужливого, общительного и разговорчивого. Он ехал с
молодой женщиной, и сразу было видно, особенно по ней, что они молодожены: так
часто ее лицо вспыхивало неожиданной краской при каждой, самой маленькой
нежности мужа. А когда она подымала свои ресницы, чтобы взглянуть на него, то
глаза ее сияли, как звезды, и становились влажными. И лицо ее было так
прекрасно, как бывают только прекрасны лица у молодых влюбленных еврейских
девушек, – все нежно-розовое, с розовыми губами, прелестно-невинно
очерченными, и с глазами такими черными, что на них нельзя было различить
зрачка от райка.
Не стесняясь присутствия трех посторонних людей, он
поминутно расточал ласки, и, надо сказать, довольно грубые, своей спутнице. С
бесцеремонностью обладателя, с тем особенным эгоизмом влюбленного, который как
будто бы говорит всему миру: «Посмотрите, как мы счастливы,-ведь это и вас
делает счастливыми, не правда ли?»-он то гладил ее по ноге, которая упруго и
рельефно выделялась под платьем, то щипал ее за щеку, то щекотал ей шею своими
жесткими, черными, завитыми кверху усами... Но хотя он и сверкал от восторга,
однако что-то хищное, опасливое, беспокойное мелькало в его часто моргавших
глазах, в подергивании верхней губы и в жестком рисунке его бритого,
выдвинувшегося вперед квадратного подбородка, с едва заметным угибом посредине.
Против этой влюбленной парочки помещались трое пассажиров:
отставной генерал, сухонький, опрятный старичок, нафиксатуаренный, с
начесанными наперед височками; толстый помещик, снявший свой крахмальный
воротник и все-таки задыхавшийся от жары и поминутно вытиравший мокрое лицо
мокрым платком, и молодой пехотный офицер. Бесконечная разговорчивость Семена
Яковлевича (молодой человек уже успел уведомить соседей, что его зовут Семен
Яковлевич Горизонт) немного утомляла и раздражала пассажиров, точно жужжание
мухи, которая в знойный летний день ритмически бьется об оконное стекло
закрытой душной комнаты. Но он все-таки умел подымать настроение: показывал
фокусы, рассказывал еврейские анекдоты, полные тонкого, своеобразного юмора.
Когда его жена уходила на платформу освежиться, он рассказывал такие вещи, от
которых генерал расплывался в блаженную улыбку, помещик ржал, колыхая
черноземным животом, а подпоручик, только год выпущенный из училища, безусый
мальчик, едва сдерживая смех и любопытство, отворачивался в сторону, чтобы
соседи, не видели, что он краснеет.
Жена ухаживала за Горизонтом с трогательным, наивным
вниманием: вытирала ему лицо платком, обмахивала его веером, поминутно
поправляла ему галстук. И лицо его в эти минуты становилось смешно-надменным и
глупо-самодовольным.
– А позвольте узнать, – спросил, вежливо
покашливая, сухонький генерал. – Позвольте узнать, почтеннейший, чем вы
изволите заниматься?
– Ах, боже мой! – с милой откровенностью возразил
Семен Яковлевич. – Ну, чем может заниматься в наше время бедный еврей? Я
себе немножко коммивояжер и комиссионер. В настоящее время я далек от дела. Вы,
хе! хе! хе! сами понимаете, господа. Медовый месяц, – не красней,
Сарочка, – это ведь не по три раза в год повторяется. Но потом мне
придется очень много ездить и работать. Вот мы приедем с Сарочкой в город,
нанесем визиты ее родственникам, и потом опять в путь. На первый вояж я думаю
взять с собой жену. Знаете, вроде свадебного путешествия. Я представитель
Сидриса и двух английских фирм. Не угодно ли поглядеть: вот со мной
образчики...
Он очень быстро достал из маленького красивого, желтой кожи,
чемодана несколько длинных картонных складных книжечек и с ловкостью портного
стал разворачивать их, держа за один конец, отчего створки их быстро падали
вниз с легким треском.
– Посмотрите, какие прекрасные образцы: совсем не
уступают заграничным. Обратите внимание. Вот, например, русское, а вот
английское трико или вот кангар и шевиот. Сравните, пощупайте, и вы убедитесь,
что русские образцы почти не уступают заграничным. А ведь это говорит о прогрессе,
о росте культуры. Так что совсем напрасно Европа считает нас, русских, такими
варварами.
Итак, мы нанесем наши семейные визиты, посмотрим ярмарку,
побываем себе немножко в Шато-де-Флер, погуляем, пофланируем, а потом на Волгу,
вниз до Царицына, на Черное море, по всем курортам и опять к себе на родину, в
Одессу.
– Прекрасное путешествие, – сказал скромно
подпоручик.
– Что и говорить, прекрасное, – согласился Семен
Яковлевич, – но нет розы без шипов. Дело коммивояжера чрезвычайно трудное
и требует многих знаний, и не так знаний дела, как знаний, как бы это
сказать... человеческой души. Другой человек и не хочет дать заказа, а ты его
должен уговорить, как слона, и до тех пор уговариваешь, покамест он не
почувствует ясности и справедливости твоих слов. Потоку что я берусь только
исключительно за дела совершенно чистые, в которых нет никаких сомнений.
Фальшивого или дурного дела я не возьму, хотя бы мне за это предлагали
миллионы. Спросите где угодно, в любом магазине, который торгует сукнами или
подтяжками Глуар, – я тоже представитель этой фирмы, – или пуговицами
Гелиос, – вы спросите только, кто такой Семен Яковлевич Горизонт, – и
вам каждый ответит: «Семен Яковлевич, – это не человек, а золото, это
человек бескорыстный, человек брильянтовой честности». – И Горизонт уже
разворачивал длинные коробки с патентованными подтяжками и показывал блестящие
картонные листики, усеянные правильными рядами разноцветных пуговиц.
– Бывают большие неприятности, когда место избито,
когда до тебя являлось много вояжеров. Тут ничего не сделаешь: даже тебя совсем
не слушают, только махают себе руками. Но это только для других. Я – Горизонт!
Я сумею его уговорить, как верблюда от господина Фальцфейна из Новой Аскании.
Но еще неприятнее бывает, когда сойдутся в одном городе два конкурента по
одному и тому же делу. Да и еще хуже бывает, когда какой-нибудь шмаровоз и сам
не сможет ничего и тебе же дело портит. Тут на всякие хитрости пускаешься:
напоишь его пьяным или пустишь куда-нибудь по ложному следу. Нелегкое ремесло!
Кроме того, у меня еще есть одно представительство – это вставные глаза и зубы.
Но дело невыгодное. Я хочу его бросить. Да и всю эту работу подумываю оставить.
Я понимаю, хорошо порхать, как мотылек, человеку молодому, в цвете сил, но раз
имеешь жену, а может быть и целую семью... – Он игриво похлопал по ноге
женщину, отчего та сделалась пунцовой и необыкновенно похорошела. – Ведь
нас, евреев, господь одарил за все наши несчастья плодородием... то хочется
иметь какое-нибудь собственное дело, хочется, понимаете, усесться на месте,
чтобы была и своя хата, и своя мебель, и своя спальня, и кухня. Не так ли, ваше
превосходительство?
– Да... да... э-э... Да, конечно, конечно, –
снисходительно отозвался генерал.
– И вот я взял себе за Сарочкой небольшое приданое. Что
значит небольшое приданое?! Такие деньги, на которые Ротшильд и поглядеть не
захочет, в моих руках уже целый капитал. Но надо сказать, что и у меня есть
кое-какие сбережения. Знакомые фирмы дадут мне кредит. Если господь даст, мы
таки себе будем кушать кусок хлеба с маслицем и по субботам вкусную рыбу-фиш.
– Прекрасная рыба: щука по-жидовски! – сказал
задыхающийся помещик.
– Мы откроем себе фирму «Горизонт и сын». Не правда ли,
Сарочка, «и сын»? И вы, надеюсь, господа, удостоите меня своими почтенными
заказами? Как увидите вывеску «Горизонт и сын», то прямо и вспомните, что вы
однажды ехали в вагоне вместе с молодым человеком, который адски оглупел от
любви и от счастья.
– Об-бязательно! – сказал помещик.
И Семен Яковлевич сейчас же обратился к нему:
– Но я тоже занимаюсь и комиссионерством. Продать
имение, купить имение, устроить вторую закладную – вы не найдете лучшего
специалиста, чем я, и притом самого дешевого. Могу вам служить, если
понадобится, – и он протянул с поклоном помещику свою визитную карточку, а
кстати уже вручил по карточке и двум его соседям.
Помещик полез в боковой карман и тоже вытащил карточку.
– «Иосиф Иванович Венгженовский», – прочитал вслух
Семен Яковлевич. – Очень, очень приятно! Так вот, если я вам
понадоблюсь...
– Отчего же? Может быть... – сказал раздумчиво
помещик. – Да что: может быть, в самом деле, нас свел благоприятный
случай! Я ведь как раз еду в К. насчет продажи одной лесной дачи. Так, пожалуй,
вы того, наведайтесь ко мне. Я всегда останавливаюсь в Гранд-отеле. Может быть,
и сладим что-нибудь.
– О! Я уже почти уверен, дражайший Иосиф
Иванович, – воскликнул радостный Горизонт и слегка кончиками пальцев
потрепал осторожно по коленке Венгженовского.Уж будьте покойны: если Горизонт
за что-нибудь взялся, то вы будете благодарить, как родного отца, ни более ни
менее!
Через полчаса Семен Яковлевич и безусый подпоручик стояли на
площадке вагона и курили.
– Вы часто, господин поручик, бываете в К.? –
спросил Горизонт.
– Представьте себе, только в первый раз. Наш полк стоит
в Чернобобе. Сам я родом из Москвы.
– Да, ай, ай! Как это вы так далеко забрались?.
– Да так уж пришлось. Не было другой вакансии при
выпуске.
– Да ведь Чернобоб же – это дыра! Самый паскудный
городишко во всей Подолии.
– Правда, но уж так пришлось.
– Значит, теперь молодой господин офицер едет в К.,
чтобы немножко себе развлечься?
– Да. Я думаю там остановиться денька на два, на три.
Еду я, собственно, в Москву. Получил двухмесячный отпуск, но интересно было бы
по дороге поглядеть город. Говорят, очень красивый;.
– Ох! Ч!то вы мне будете говорить? Замечательный город!
Ну, совсем европейский город. Если бы вы знали, какие улицы,, электричество,
трамваи, театры! А если бы вы знали, какие кафешантаны! Вы сами себе пальчики
оближете. Непременно, непременно советую вам, молодой человек, сходите в
Шато-де-Флер, в Тиволи, а также проезжайте на остров. Это что-нибудь особенное.
Какие женщины, ка-ак-кие женщины!
Поручик покраснел, отвел глаза и спросил дрогнувшим голосом:
– Да, мне приходилось слышать. Неужели так красивы?
– Ой! Накажи меня бог! Поверьте мне, там вовсе нет
красивых женщин.
– То есть как это?
– А так: там только одни красавицы. Вы понимаете, какое
счастливое сочетание кровей: польская, малорусская и еврейская. Как я вам
завидую, молодой человек, что вы свободный и одинокий. В свое время я таки
показал бы там себя! И замечательнее всего, что необыкновенно страстные
женщины. Ну прямо как огонь! И знаете, что еще? – спросил он вдруг
многозначительным шепотом.
– Что?! – испуганно спросил подпоручик.
– Замечательно то, что нигде – ни в Париже, ни в
Лондоне, – поверьте, это мне рассказывали люди, которые видели весь белый
свет, – никогда нигде таких утонченных способов любви, как в этом городе,
вы не встретите. Это что-нибудь особенное, как говорят наши еврейчики. Такие
выдумывают штуки, которые никакое воображение не может себе представить. С ума
можно сойти!
– Да неужели? – тихо проговорил подпоручик, у
которого захлестнуло дыхание.
– Да накажи меня бог! А впрочем, позвольте, молодой
человек! Вы сами понимаете. Я был холостой, и, конечно, понимаете, всякий
человек грешен... Теперь уж, конечно, не то. Записался в инвалиды. Но от
прежних дней у меня осталась замечательная коллекция. Подождите, я вам сейчас
покажу ее. Только, пожалуйста, смотрите осторожнее.
Горизонт боязливо оглянулся налево и направо и извлек из
кармана узенькую длинную сафьяновую коробочку, вроде тех, в которых обыкновенно
хранятся игральные карты, и протянул ее подпоручику.
– Вот, поглядите. Только прошу осторожнее.
Подпоручик принялся перебирать одну за другой карточки
простой фотографии и цветной, на которых во всевозможных видах изображалась в
самых скотских образах, в самых неправдоподобных положениях та внешняя сторона
любви, которая иногда делает человека неизмеримо ниже и подлее павиана.
Горизонт заглядывал ему через плечо, подталкивал локтем и шептал:
– Скажите, разве это не шик? Это же настоящий парижский
и венский шик!
Подпоручик пересмотрел всю коллекцию от начала до конца.
Когда он возвращал ящичек обратно, то рука у него дрожала, виски и лоб были влажны,
глаза помутнели и по щекам разлился мраморно-пестрый румянец.
– А знаете что? – вдруг воскликнул весело
Горизонт. – Мне все равно: я человек закабаленный. Я, как говорили в
старину, сжег свои корабли... сжег все, чему поклонялся. Я уже давно искал случая,
чтобы сбыть кому-нибудь эти карточки. За ценой я не особенно гонюсь. Я возьму
только половину того, что они мне самому стоили. Не желаете ли приобрести,
господин офицер?
– Что же... Я то есть... Почему же?.. Пожалуй...
– И прекрасно! По случаю такого приятного знакомства я
возьму по пятьдесят копеек за штуку. Что, дорого? Ну, нехай, бог с вами! Вижу,
вы человек дорожный, не хочу вас грабить: так и быть по тридцать. Что? Тоже не
дешево?! Ну, по рукам. Двадцать пять копеек штука! Ой! Какой вы несговорчивый!
По двадцать! Потом сами меня будете благодарить! И потом знаете что? Я когда
приезжаю в К., то всегда останавливаюсь в гостинице «Эрмитаж». Вы меня там
очень просто можете застать или рано утречком, или часов около восьми вечера. У
меня есть масса знакомых прехорошеньких дамочек. Так я вас познакомлю. И
понимаете, не за деньги. О нет. Просто им приятно и весело провести время с
молодым, здоровым, красивым мужчиной, вроде вас. Денег не надо никаких
абсолютно. Да что там! Они сами охотно заплатят за вино, за бутылку
шампанского. Так помните же; «Эрмитаж», Горизонт. А если не это, то все равно
помните!.. Может быть, я вам буду полезен. А карточки – это такой товар, такой
товар, что он никогда у вас не залежится. Любители дают по три рубля за
экземпляр. Ну, это, конечно, люди богатые, старички. И потом, вы знаете, –
Горизонт нагнулся к самому уху офицера, прищурил один глаз и произнес лукавым
шепотом, – знаете, многие дамы обожают эти карточки. Ведь вы человек
молодой, красивый: сколько у вас еще будет романов!
Получив деньги и тщательно пересчитав их, Горизонт еще имел
нахальство протянуть и пожать руку подпоручику, который не смел на него поднять
глаз, и, оставив его на площадке, как ни в чем не бывало, вернулся в коридор
вагона.
Это был необыкновенно общительный человек. По дороге к
своему купе он остановился около маленькой прелестной трехлетней девочки, с
которой давно уже издали заигрывал и строил ей всевозможные смешные гримасы. Он
опустился перед ней на корточки, стал ей делать козу и сюсюкающим голосом
расспрашивал:
– А сто, куда зе балисня едет? Ой, ой, ой! Такая
больсая! Едет одна, без мамы? Сама себе купила билет и еде! одна? Ай! Какая
нехолосая девочка. А где же у девочки мама?
В это время из купе показалась высокая, красивая,
самоуверенная женщина и сказала спокойно:
– Отстаньте от ребенка. Что за гадость привязываться к
чужим детям!
Горизонт вскочил на ноги и засуетился:
– Мадам! Я не мог удержаться... Такой чудный, такой
роскошный и шикарный ребенок! Настоящий купидон! Поймите, мадам, я сам отец, у
меня у самого дети... Я не мог удержаться от восторга!..
Но дама повернулась к нему спиной, взяла девочку за руку и
пошла с ней в купе, оставив Горизонта расшаркиваться и бормотать комплименты и
извинения.
Несколько раз в продолжение суток Горизонт заходил в третий
класс, в два вагона, разделенные друг от друга чуть ли не целым поездом. В
одном вагоне сидели три красивые женщины в обществе чернобородого, молчаливого
сумрачного мужчины. С ним Горизонт перекидывался странными фразами на каком-то
специальном жаргоне. Женщины глядели на него тревожно, точно желая и не решаясь
о чем-то спросить. Раз только, около полудня, одна из них позволила себе робко
произнести:
– Так это правда? То, что вы говорили о месте?.. Вы
понимаете, у меня как-то сердце тревожится!
– Ах! Что вы, Маргарита Ивановна! Уж раз я сказал, то
это верно, как в государственном банке. Послушайте, Лазер, – обратился он
к бородатому, – сейчас будет станция. Купите барышням разных бутербродов,
каких они пожелают. Поезд стоит двадцать пять минут
– Я бы хотела бульону, – несмело произнесла
маленькая блондинка, с волосами, как спелая рожь, и с глазами как васильки.
– Милая Бэла, все, что вам угодно! На станции я пойду и
распоряжусь, чтобы вам принесли бульону с мясом и даже с пирожками. Вы не
беспокойтесь. Лазер, я все это сам еде лаю.
В другом вагоне у него был целый рассадник женщин, человек
двенадцать или пятнадцать, под предводительством старой толстой женщины с
огромными, устрашающими, черными бровями. Она говорила басом, а ее жирные
подбородки, груди и животы колыхались под широким капотом в такт тряске вагона,
точно яблочное желе. Ни старуха, ни молодые женщины не оставляли ни малейшего
сомнения относительно своей профессии.
Женщины валялись на скамейках, курили, играли в кар ты, в
шестьдесят шесть, пили пиво. Часто их задирала мужская публика вагона, и они
отругивались бесцеремонным языком, сиповатыми голосами. Молодежь угощала их
папиросами и вином.
Горизонт был здесь совсем неузнаваем: он был
величественно-небрежен и свысока-шутлив. Зато в каждом слове, с которым к нему
обращались его клиентки, слышалось подобострастное заискивание. Он же, осмотрев
их всех – эту странную смесь румынок, евреек, полек и русских – и удостоверясь,
что все в порядке, распоряжался насчет бутербродов и величественно удалялся. В
эти минуты он очень был похож на гуртовщика, который везет убойный скот по
железной дороге и на станции заходит поглядеть на него и задать корму. После
этого он возвращался в свое купе а опять начинал миндальничать с женой, и
еврейские анекдоты, точно горох, сыпались из его рта.
При больших остановках он выходил в буфет для того только,
чтобы распорядиться о своих клиентках. Сам же он говорил соседям:
– Вы знаете, мне все равно, что трефное, что кошерное.
Я не признаю никакой разницы. Но что я могу поделать с моим желудком! На этих
станциях черт знает какой гадостью иногда накормят. Заплатишь каких-нибудь
три-четыре рубля, а потом на докторов пролечишь сто рублей. Вот, может быть,
ты, Сарочка, – обращался он к жене, – может быть, сойдешь на станцию
скушать что-нибудь? Или я тебе пришлю сюда?
Сарочка, счастливая его вниманием, краснела, сияла ему
благодарными глазами и отказывалась.
– Ты очень добрый, Сеня, но только мне не хочется. Я
сыта.
Тогда Горизонт доставал из дорожной корзинки курицу, вареное
мясо, огурцы и бутылку палестинского вина, не торопясь, с аппетитом закусывал,
угощал жену, которая ела очень жеманно, оттопырив мизинчики своих прекрасных
белых рук, затем тщательно заворачивал остатки в бумагу и не торопясь аккуратно
укладывал их в корзинку.
Вдали, далеко впереди паровоза, уже начали поблескивать
золотыми огнями купола колоколен. Мимо купе прошел кондуктор и сделал Горизонту
какой-то неуловимый знак. Тот сейчас же вышел вслед за кондуктором на площадку.
– Сейчас контроль пройдет, – сказал
кондуктор, – так уж вы будьте любезны постоять здесь с супругой на
площадке третьего класса.
– Ну, ну, ну! – согласился Горизонт.
– А теперь пожалуйте денежки, по уговору.
– Сколько же тебе?
– Да как уговорились: половину приплаты, два рубля
восемьдесят копеек.
– Что?! – вскипел вдруг Горизонт. – Два рубля
восемьдесят копеек?! Что я сумасшедший тебе дался? На тебе рубль, и то
благодари бога!
– Простите, господин! Это даже совсем несообразно: ведь
уговаривались мы с вами?
– Уговаривались, уговаривались!.. На тебе еще полтинник
и больше никаких. Что это за нахальство! А я еще заявлю контролеру, что
безбилетных возишь. Ты, брат, не думай! Не на такого напал!
Глаза у кондуктора вдруг расширились, налились кровью.
– У! Жидова! – зарычал он. – Взять бы тебя, подлеца,
да под поезд!
Но Горизонт тотчас же петухом налетел на него:
– Что?! Под поезд?! А ты знаешь, что за такие слова
бывает?! Угроза действием! Вот я сейчас пойду и крикну «караул!» и поверну
сигнальную ручку, – и он с таким решительным видом схватился за рукоятку
двери, что кондуктор только махнул рукой и плюнул.
– Подавись ты моими деньгами, жид пархатый!
Горизонт вызвал из купе свою жену:
– Сарочка! Пойдем посмотрим на платформу: там виднее.
Ну, так красиво, – просто, как на картине!
Сара покорно пошла за ним, поддерживая неловкой рукой новое,
должно быть, впервые надетое платье, изгибаясь и точно боясь прикоснуться к
двери или к стене.
Вдали, в розовом праздничном тумане вечерней зари, сияли
золотые купола и кресты. Высоко на горе белые стройные церкви, казалось,
плавали в этом цветистом волшебном мареве. Курчавые леса и кустарники сбежали
сверху и надвинулись над самым оврагом. А отвесный белый обрыв, купавший свое
подножье в синей реке, весь, точно зелеными жилками и бородавками, был
изборожден случайными порослями. Сказочно прекрасный древний город точно сам
шел навстречу поезду.
Когда поезд остановился. Горизонт приказал носильщикам
отнести вещи в первый класс и велел жене идти за ним следом. А сам задержался в
выходных дверях, чтобы пропустить обе свои партии. Старухе, наблюдавшей за
дюжиной женщин, он коротко бросил на ходу:
– Так помните, мадам Берман! Гостиница «Америка»,
Иванюковская, двадцать два!
А чернобородому мужчине он сказал:
– Не забудьте, Лазер, накормить девушек обедом и
сведите их куда-нибудь в кинематограф. Часов в одиннадцать вечера ждите меня. Я
приеду поговорить. А если кто-нибудь будет вызывать меня экстренно, то вы
знаете мой адрес: «Эрмитаж». Позвоните. Если же там меня почему-нибудь не
будет, то забегите в кафе к Рейману или напротив, в еврейскую столовую. Я там
буду кушать рыбу-фиш. Ну, счастливого пути!
|