Увеличить |
IX
В то раннее утро, когда Лихонин так внезапно и, может быть,
неожиданно даже для самого себя увез Любку из веселого заведения Анны Марковны,
был перелом лета. Деревья еще стояли зелеными, но в запахе воздуха, листьев и
травы уже слегка чувствовался, точно издали, нежный, меланхолический и в то же
время очаровательный запах приближающейся осени. С удивлением глядел студент на
деревья, такие чистые, невинные и тихие, как будто бы бог, незаметно для людей,
рассадил их здесь ночью, и деревья сами с удивлением оглядываются вокруг на
спокойную голубую воду, как будто еще дремлющую в лужах и канавах и под
деревянным мостом, перекинутым через мелкую речку, оглядываются на высокое,
точно вновь вымытое небо, которое только что проснулось и в заре, спросонок,
улыбается розовой, ленивой, счастливой улыбкой навстречу разгоравшемуся солнцу.
Сердце студента ширилось и трепетало: и от красоты этого
блаженного утра, и от радости существования, и от сладостного воздуха,
освежавшего его легкие после ночи, проведенной без сна в тесном и накуренном
помещении. Но еще более умиляла его красота и возвышенность собственного
поступка.
«Да, он поступил, как человек, как настоящий человек, в
самом высоком смысле этого слова! Вот и теперь он не раскаивается в том, что
сделал. Хорошо им (кому это „им“, Лихонин и сам не понимал как следует), хорошо
им говорить об ужасах проституции, говорить, сидя за чаем с булками и колбасой,
в присутствии чистых и развитых девушек. А сделал ли кто-нибудь из коллег
какой-нибудь действительный шаг к освобождению женщины от гибели? Ну-ка? А то
есть еще и такие, что придет к этой самой Сонечке Мармеладовой, наговорит ей
турусы на колесах, распишет всякие ужасы, залезет к ней в душу, пока не доведет
до слез, и сейчас же сам расплачется и начнет утешать, обнимать, по голове
погладит, поцелует сначала в щеку, потом в губы, ну, и известно что! Тьфу! А
вот у него, у Лихонина, слово с делом никогда не расходится».
Он обнял Любку за стан и поглядел на нее ласковыми, почти
влюбленными глазами, хотя сам подумал сейчас же, что смотрит на нее, как отец
или брат.
Любку страшно морил сон, слипались глаза, и она с усилием
таращила их, чтобы не заснуть, а на губах лежала та же наивная, детская,
усталая улыбка, которую Лихонин заметил еще и там, в кабинете. И из одного угла
ее рта слегка тянулась слюна.
– Люба, дорогая моя! Милая, многострадальная женщина!
Посмотри, как хорошо кругом! Господи! Вот уже пять лет, как я не видал как
следует восхода солнца. То карточная игра, то пьянство, то в университет надо
спешить. Посмотри, душенька, вон там заря расцвела. Солнце близко! Это – твоя
заря, Любочка! Это начинается твоя новая жизнь. Ты смело обопрешься на мою
сильную руку. Я выведу тебя на дорогу честного труда, на путь смелой, лицом к
лицу, борьбы с жизнью!
Любка искоса взглянула на него. «Ишь, хмель-то еще
играет, – ласково подумала она. – А ничего, – добрый и хороший.
Только немножко некрасивый». И, улыбнувшись полусонной улыбкой, она сказала
тоном капризного упрека:
– Да-а! Обма-анете небось? Все вы мужчины такие. Вам бы
сперва своего добиться, получить свое удовольствие, а потом нуль внимания!
– Я?! О! чтобы я?! – воскликнул горячо Лихонин и
даже свободной рукой ударил себя в грудь. – Плохо же ты меня знаешь! Я
слишком честный человек, чтобы обманывать беззащитную девушку. Нет! Я положу
все свои силы и всю свою душу, чтобы образовать твой ум, расширить твой
кругозор, заставить твое бедное, исстрадавшееся сердце забыть все раны и обиды,
которые нанесла ему жизнь! Я буду тебе отцом и братом! Я оберегу каждый твой
шаг! А если ты полюбишь кого-нибудь истинно чистой, святой любовью, то я
благословлю тот день и час, когда вырвал тебя из этого дантова ада!
В продолжение этой пылкой тирады старый извозчик
многозначительно, хотя и молча, рассмеялся, и от этого беззвучного смеха
тряслась его спина. Старые извозчики очень многое слышат, потому что извозчику,
сидящему спереди, все прекрасно слышно, чего вовсе не подозревают
разговаривающие седоки, и многое старые извозчики знают из того, что происходит
между людьми. Почем знать, может быть, он слышал не раз и более беспорядочные,
более возвышенные речи?
Любке почему-то показалось, что Лихонин на нее рассердился
или заранее ревнует ее к воображаемому сопернику. Уж слишком он громко и
возбужденно декламировал. Она совсем проснулась, повернула к Лихонину свое
лицо, с широко раскрытыми, недоумевающими и в то же время покорными глазами, и
слегка прикоснулась пальцами к его правой руке, лежавшей на ее талии.
– Не сердитесь, мой миленький. Я никогда не сменю вас
на другого. Вот вам, ей-богу, честное слово! Честное слово, что никогда! Разве
я не чувствую, что вы меня хочете обеспечить? Вы думаете, разве я не понимаю?
Вы же такой симпатичный, хорошенький, молоденький! Вот если бы вы были старик и
некрасивый...
– Ах! Ты не про то! – закричал Лихонин и опять
высоким слогом начал говорить ей о равноправии женщин, о святости труда, о
человеческой справедливости, о свободе, о борьбе против царящего зла.
Из всех его слов Любка не поняла ровно ни одного. Она
все-таки чувствовала себя в чем-то виноватой, и вся как-то съежилась,
запечалилась, опустила вниз голову и замолчала. Еще немного, и она, пожалуй,
расплакалась бы среди улицы, но, к счастью, они в это время подъехали к дому,
где квартировал Лихонин.
– Ну, вот мы и дома, – сказал студент. –
Стой, извозчик!
А когда расплатился, то не удержался, чтобы не произнести
патетически, с рукой, театрально протянутой вперед, прямо перед собой:
И в дом мой смело и спокойно
Хозяйкой полною войди!
И опять непонятная пророческая улыбка съежила старческое
коричневое лицо извозчика.
|