Увеличить |
Знаю, что многие найдут эту повесть безнравственной и
неприличной, тем не менее от всего сердца посвящаю ее матерям и юношеству .
А. К.
Часть первая
I
Давным-давно, задолго до железных дорог, на самой дальней
окраине большого южного города жили из рода в род ямщики – казенные и вольные.
Оттого и вся эта местность называлась Ямской слободой, или просто Ямской,
Ямками, или, еще короче, Ямой. Впоследствии, когда паровая тяга убила конный
извоз, лихое ямщичье племя понемногу растеряло свои буйные замашки и молодецкие
обычаи, перешло к другим занятиям, распалось и разбрелось. Но за Ямой на много
лет – даже до сего времени – осталась темная слава, как о месте развеселом,
пьяном, драчливом и в ночную пору небезопасном.
Как-то само собою случилось, что на развалинах тех
старинных, насиженных гнезд, где раньше румяные разбитные солдатки и
чернобровые сдобные ямские вдовы тайно торговали водкой и свободной любовью,
постепенно стали вырастать открытые публичные дома, разрешенные начальством, руководимые
официальным надзором и подчиненные нарочитым суровым правилам. К концу XIX
столетия обе улицы Ямы – Большая Ямская и Малая Ямская – оказались занятыми
сплошь, и по ту и по другую сторону, исключительно домами терпимости. Частных
домов осталось не больше пяти-шести, но и в них помещаются трактиры, портерные
и мелочные лавки, обслуживающие надобности ямской проституции.
Образ жизни, нравы и обычаи почти одинаковы во всех тридцати
с лишком заведениях, разница только в плате, взимаемой за кратковременную
любовь, а следовательно, и в некоторых внешних мелочах: в подборе более или
менее красивых женщин, в сравнительной нарядности костюмов, в пышности
помещения и роскоши обстановки.
Самое шикарное заведение – Треппеля, при въезде на Большую
Ямскую, первый дом налево. Это старая фирма. Теперешний владелец ее носит
совсем другую фамилию и состоит гласным городской думы и даже членом управы.
Дом двухэтажный, зеленый с белым, выстроен в ложнорусском, ёрническом,
ропетовском стиле, с коньками, резными наличниками, петухами и деревянными
полотенцами, окаймленными деревянными же кружевами; ковер с белой дорожкой на
лестнице; в передней чучело медведя, держащее в протянутых лапах деревянное
блюдо для визитных карточек; в танцевальном зале паркет, на окнах малиновые
шелковые тяжелые занавеси и тюль, вдоль стен белые с золотом стулья и зеркала в
золоченых рамах; есть два кабинета с коврами, диванами и мягкими атласными
пуфами; в спальнях голубые и розовые фонари, канаусовые одеяла и чистые
подушки; обитательницы одеты в открытые бальные платья, опушенные мехом, или в
дорогие маскарадные костюмы гусаров, пажей, рыбачек, гимназисток, и большинство
из них – остзейские немки, – крупные, белотелые, грудастые красивые
женщины. У Треппеля берут за визит три рубля, а за всю ночь – десять.
Три двухрублевых заведения – Софьи Васильевны,
«Старо-Киевский» и Анны Марковны – несколько поплоше, победнее. Остальные дома
по Большой Ямской – рублевые; они еще хуже обставлены. А на Малой Ямской,
которую посещают солдаты, мелкие воришки, ремесленники и вообще народ серый и
где берут за время пятьдесят копеек и меньше, совсем уж грязно и скудно: пол в
зале кривой, облупленный и занозистый, окна завешены красными кумачовыми
кусками; спальни, точно стойла, разделены тонкими перегородками, не достающими
до потолка, а на кроватях, сверх сбитых сенников, валяются скомканные кое-как,
рваные, темные от времени, пятнистые простыни и дырявые байковые одеяла; воздух
кислый и чадный, с примесью алкогольных паров и запаха человеческих извержений;
женщины, одетые в цветное ситцевое тряпье или в матросские костюмы, по большей
части хриплы или гнусавы, с полупровалившимися носами, с лицами, хранящими
следы вчерашних побоев и царапин и наивно раскрашенными при помощи послюненной
красной коробочки от папирос.
Круглый год, всякий вечер, – за исключением трех
последних дней страстной недели и кануна благовещения, когда птица гнезда не
вьет и стриженая девка косы не заплетает, – едва только на дворе стемнеет,
зажигаются перед каждым домом, над шатровыми резными подъездами, висячие
красные фонари. На улице точно праздник пасха:, все окна ярко освещены, веселая
музыка скрипок и роялей доносится сквозь стекла, беспрерывно подъезжают и
уезжают извозчики. Во всех домах входные двери открыты настежь, и сквозь них
видны с улицы: крутая лестница, и узкий коридор вверху, и белое сверканье
многогранного рефлектора лампы, и зеленые стены сеней, расписанные швейцарскими
пейзажами. До самого утра сотни и тысячи мужчин подымаются и спускаются по этим
лестницам. Здесь бывают все: полуразрушенные, слюнявые старцы, ищущие
искусственных возбуждений, и мальчики – кадеты и гимназисты – почти дети;
бородатые отцы семейств, почтенные столпы общества в золотых очках, и
молодожены, и влюбленные женихи, и почтенные профессоры с громкими именами, и
воры, и убийцы, и либеральные адвокаты, и строгие блюстители нравственности –
педагоги, и передовые писатели – авторы горячих, страстных статей о женском
равноправии, и сыщики, и шпионы, и беглые каторжники, и офицеры, и студенты, и
социал-демократы, и анархисты, и наемные патриоты; застенчивые и наглые,
больные и здоровые, познающие впервые женщину, и старые развратники,
истрепанные всеми видами порока; Ясноглазые красавцы и уроды, злобно
исковерканные природой, глухонемые, слепые, безносые, с дряблыми, отвислыми
телами, с зловонным дыханием, плешивые, трясущиеся, покрытые паразитами –
брюхатые, геморроидальные обезьяны. Приходят свободно и просто, как в ресторан
или на вокзал, сидят, курят, пьют, судорожно притворяются веселыми, танцуют,
выделывая гнусные телодвижения, имитирующие акт половой любви. Иногда
внимательно и долго, иногда с грубой поспешностью выбирают любую женщину и
знают наперед, что никогда не встретят отказа. Нетерпеливо платят вперед деньги
и на публичной кровати, еще не остывшей от тела предшественника, совершают
бесцельно самое великое и прекрасное из мировых таинств – таинство зарождения
новой жизни, И женщины с равнодушной готовностью, с однообразными словами, с
заученными профессиональными движениями удовлетворяют, как машины, их желаниям,
чтобы тотчас же после них, в ту же ночь, с теми же словами, улыбками и жестами
принять третьего, четвертого, десятого мужчину, нередко уже ждущего своей
очереди в общем зале.
Так проходит вся ночь. К рассвету Яма понемногу затихает, и
светлое утро застает ее безлюдной, просторной, погруженной в сон, с накрепко
закрытыми дверями, с глухими ставнями на окнах. А перед вечером женщины
проснутся и будут готовиться к следующей ночи.
И так без конца, день за днем, месяцы и годы, живут они в
своих публичных гаремах странной, неправдоподобной жизнью, выброшенные
обществом, проклятые семьей, жертвы общественного темперамента, клоаки для
избытка городского сладострастия, оберегательницы семейной чести четыреста
глупых, ленивых, истеричных, бесплодных женщин.
|