Чарльз Диккенс «Лавка древностей»

Глава LXXI

В тусклых, красноватых отблесках огня, горевшего в камине, — комнату не освещала ни лампа, ни свеча, — глазам Кита предстал человек, который сидел спиной к нему, нагнувшись над трепетным идаменем, Что он — греется? Нет, не похоже. Весь сжался, сгорбился, но руки не протянуты вперед, ничто во всей этой склоненной фигуре не говорит о том, что человек наслаждается уютом и прелестью тепла, такого благодатного по сравнению с холодом, свирепствующим на улице. Голова низке спущена, пальцы стиснуты на груди. Он раскачивается на стуле взад и вперед, ни на минуту не прерывая этого движения и сопровождая его все теми же жалобными звуками, которые доносились до Кита сквозь закрытое окно.

Тяжелая дверь хлопнула, и Кит невольно вздрогнул. Но человек, сидевший у камина, не произнес ни слова, не оглянулся на стук, будто ничего не слышал. Это был старик, и его седые волосы белели, словно налет на углях, с которых он не сводил взгляда. Старик, полутьма, слабое мерцание умирающего огня, мрачные стены, одиночество, жизнь на исходе — как все это подходило одно к другому! Тление, прах, пепел!

Кит прошептал несколько слов, сам не зная, что говорит. Но страшные глухие стоны не смолкли, покачивание не превратилось, старик сидел по-прежнему сгорбившись, ничему не внимая, будто в комнате никого не было.

Кит уже протянул руку к щеколде, как вдруг обгоревшее полено рассыпалось на угли, и при яркой вспышке огня ему почудилось что-то знакомое в этой согбенной фигуре. Он снова вернулся на середину комнаты, потом шагнул ближе… еще ближе. Еще один шаг… и вот ему уже видно лицо. Да! Оно изменилось, так изменилось!

И все же сомнений быть не может!

— Хозяин, — крикнул Кит, опускаясь перед стариком на колени и беря его за руку. — Добрый мой хозяин! Скажите мне хоть слово!

Старик медленно повернулся к нему и глухо пробормотал: — Вот еще один! Сколько призраков побывало здесь сегодня!

— Хозяин, я не призрак! Я ваш верный слуга. Ведь вы узнали меня? А мисс Нелл… где… где она?

— И все они говорят об одном и том же! — воскликнул старик. — Каждый задает тот же самый вопрос! Призрак!

— Где она? — не унимался Кит. — Хозяин, добрый мой хозяин, ответьте мне!

— Она спит… спит, вон там.

— Благодарение богу!

— Да! Благодарение богу! — повторил старик. — Ему ли не знать, как я молился долгими, бесконечно долгими ночами, пока она спала. Тс!.. 3овет?

— Я не слышу.

— Неправда, неправда! Вот опять… И теперь не слышишь?

Он встал со стула и насторожился.

— Не слышишь? — Торжествующая улыбка скользнула у него по губам. — А я… я — то знаю этот голос! Тише! Тише!

Предостерегающе подняв руку, он тихонько прошел в соседнюю комнату, побыл там несколько минут, при говаривал что-то тихим, ласковым голосом, и вернулся назад с лампой.

— Верно! Спит! А мне почудилось, будто зовет… но, может, это она во сне? Знаете, сударь, сколько раз, бывало, сидишь около ее кровати и видишь — шевелит губами. Слов не слышно, но я и так знаю — она говорит обо мне. Я побоялся, как бы свет не разбудил ее, и принес лампу сюда.

Старик пробормотал все это, обращаясь больше к самому себе, поставил лампу на стол, тут же взял ее и поднес к самому лицу Кита, точно вспомнив о чем-то или повинуясь внезапно вспыхнувшему чувству любопытства. Потом, видимо забыв о своих намерениях, отвернулся и снова поставил лампу на прежнее место. — Она спит крепко, — продолжал он. — И не удивительно! Ангелы устлали всю землю снегом, чтобы самые легкие шаги стали еще легче. Птицы и те улетели, чтобы не потревожить ее сна. А знаете, сударь, ведь она кормила их! Других они боялись, и ни стужа, ни голод не могли побороть этот страх… других боялись, а ее никогда!

Он снова умолк и, затаив дыхание, слушал долго, долго. Потом открыл старинный сундучок, вынул оттуда детские платья и стал расправлять, разглаживать их с такой нежностью, точно это были живые существа.

— Что же ты так заспалась, Нелл? — приговаривал он. — Сколько красных ягод в саду ждет, когда ты сорвешь их! Что же ты так заспалась? Ведь твои маленькие друзья то и дело подбегают к дверям, спрашивают: «Где Нелл? Где наша милая Нелл?» — и вздыхают, плачут, не видя тебя. Как она умела обходиться с детьми! Отъявленные шалуны и те слушались маленькой Нелл. Как она была нежна и ласкова с ними!

Кит не мог произнести ни слова. На глазах у него выступили слезы. — Вот ее скромный наряд — самый любимый! — воскликнул старик, прижимая платье к груди и любовно проводя по нему морщинистой рукой. — Проснется и начнет искать, где он? Над ней подшутили, запрятали его сюда, но я не стану огорчать мою голубку — нет, ни за что на свете! — я все ей отдам, все! А вот, видите, — башмачки!

Какие они стоптанные! Она сберегла их на память о наших долгих странствиях. Смотрите! Подошва проносилась — значит, ее босая ножка касалась земли в этом месте. Мне говорили — говорили спустя долгое время, — что ноги у нее были сбиты, изранены об острые камни. А она сама никогда в этом не признавалась, никогда! Да благословит ее господь! И знаете, сударь, я потом вспоминал: бывало, она все держится сзади, чтобы я не заметил, как ей трудно идти, а руки моей не выпускает и будто ведет меня!

Он прижал детские башмаки к губам, бережно положил их на место и снова заговорил сам с собой, время от времени бросая тоскливые взгляды на дверь соседней комнаты.

— Экая соня! Раньше за ней этого не водилось. Впрочем, тогда она была здорова. Терпение, терпение! Вот поправится и снова будет подниматься чуть свет и гулять утром на свежем воздухе. Я часто пытался найти ее по следам, но эти маленькие ножки не оставляли отпечатков на росистой траве. Кто там? Затворите дверь! Затворите! Мы и так не можем согреть ее, холодную, как мрамор!

Дверь и в самом деле отворилась, впуская в комнату мистера Гарленда, его друга и еще двоих наших знакомцев. Это были учитель и бакалавр. Первый держал в руках лампу. Как оказалось потом, он уходил заправлять ее к себе домой, и поэтому Кит застал своего старого хозяина одного.

Старик успокоился при виде их обоих и, сразу забыв о своем гневе — если только такое слабое, убитое горем существо могло гневаться, — снова сел к камину, снова начал раскачиваться взад и вперед и стонать на тай же тоскливой, жалобной ноте.

Двое незнакомцев не привлекли к себе его внимания. Он видел их, но не выражал ни любопытства, ни интереса к ним. Младший брат стоял один, в стороне от всех. Бакалавр взял стул, сел рядом со стариком и после долгого молчания заговорил: — Вот уже вторая ночь, как вы не ложитесь. А я так надеялся на ваши обещания. Почему бы вам не отдохнуть хоть немного?

— Сон покинул меня, — ответил старик. — Он ушел к ней.

— А как бы она опечалилась, когда бы узнала, что вы проводите бессонные ночи! — продолжал бакалавр. — Неужели вам хочется причинить ей боль?

— Что ж, лишь бы она встала! Нельзя долго спать. Нет, зачем я так говорю! Ведь этот сон даст ей радость и счастье — правда?

— Правда! — воскликнул бакалавр. — Святая правда!

— Слава богу!.. А пробуждение? — несмело выговорил старик.

— И пробуждение! Оно принесет ей такую несказанную радость, о которой человек даже не может помыслить!

Они проводили его глазами, когда, поднявшись со стула, он на цыпочках ушел в соседнюю комнату, где горела лампа, принесенная бакалавром. Они прислушались к его голосу, который нарушил безмолвие, царившее там. Они переглянулись между собой, и по щекам у них побежали слезы. Он вернулся, шепча, что она все еще спит, но ему показалось, будто… будто легкое, совсем легкое движение рукой… да, рукой, может быть, искавшей его руку. Так бывало и раньше, хотя сейчас сон ее крепок! И с этими словами он упал на стул и, обхватив голову руками, испустил такой вопль, который, раз услышав, невозможно забыть.

Обменявшись взглядом с бакалавром, учитель подошел к старику, вдвоем они осторожно разжали ему пальцы, вцепившиеся в седые волосы, и взяли его руки в свои.

— Он не откажется выслушать меня, — заговорил учитель. — Он не откажется выслушать нас обоих, если вспомнит, что она всегда внимала нам.

— Я послушаюсь всех, кого она слушалась! — воскликнул старик. — Я люблю всех, кого она любила!

— Знаю, знаю, — сказал учитель — Как же может быть иначе! Подумайте о ней! Вспомните, какие невзгоды и страдания выпали на вашу общую долю, вспомните и горе и тихие радости, которые вам приходилось делить вместе с ней!

— Да, да! О чем же мне еще вспоминать!

— И пусть сегодня все ваши мысли будут только об этом, друг мой, и тогда ваше сердце смягчится, тогда прежние чувства, воспоминания о прежних днях успокоят его. Я говорю от ее имени — говорю так, как говорила бы она сама.

— Говорите, только тише, тише! — прошептал старик. — Не то она проснется. Как бы я хотел снова увидеть эти глаза, услышать этот смех! Ее губы и сейчас улыбаются, но улыбка застыла на них. А я хочу, чтобы она исчезала и вновь появлялась. Придет время и так оно и будет! Только не надо нарушать ее сон сейчас!

— Забудьте об ее сне, вспомните, какая она была, когда вы странствовали вместе далеко отсюда и когда жили в своем доме, который вам пришлось покинуть.

Вспомните веселые старые времена.

— Да, мы с ней жили весело! — воскликнул старик, глядя учителю прямо в глаза. — Она всегда, сколько я ее помню, была хоть и кроткая, тихая, но веселая.

— Вы рассказывали вам, — продолжал учитель, — что она была так похожа на свою мать. А о ней, об ее матери, вам не хочется вспомнить?

Старик ничего не ответил, но продолжал по-прежнему смотреть на него.

— Или о той, что была до нее? — сказал бакалавр. С тех пор прошло много лет, а когда человека постигает горе и беда, время тянется для него еще дольше. Ваша любовь к умершей перешла на эту девочку еще до того, как вы оценили ее, познали ее сердце. Вспомните все это и перенеситесь мыслями к той далекой поре — тюре вашей юности, когда вы, не в пример этому нежному цветку, не знали одиночества. Вспомните и те дня, когда вас любило еще одно детское сердце и когда вы сами были ребенком. Вспомните, что у вас был брат, давно разлучившийся с вами, давно забытый, — вспомните и узнайте его — вот он, вернулся утешить, поддержать вас в эти тяжкие дни.

— Теперь мы поменяемся с тобой местами! — воскликнул младший брат, опускаясь на колени перед стариком. — Клянусь! Заботами, участием, преданностью я вознагражу тебя за все! Моя любовь к тебе не угасла, хотя нас разделял океан. Прошлое живо во мне, я пронес память о нем сквозь все эти одинокие годы, прожитые на чужбине. Брат! Скажи хоть слово, скажи, что узнаешь меня, и клянусь, мы будем еще дороже друг другу, дороже, чем в те светлые дни нашей юности, когда нам, неразумным детям, думалось, что мы пройдем рука об руку всю жизнь!

Старик медленно обвел их взглядом, и губы у него беззвучно дрогнули.

— Если мы и прежде были неразлучны, — продолжал младший брат, — то какие же тесные узы свяжут нас теперь! Наша дружба и любовь зародились давно, когда перед нами была вся жизнь, но мы вернемся к прежнему чувству и, доказав его силу, снова станем как дети. Сколько беспокойных душ, метавшихся по всему свету в поисках утех, богатства и славы, возвращалось на склоне лет в родные места, надеясь обрести второе детство, прежде чем сойти в могилу! Так и мы, хоть и не столь удачливые в молодые годы, успокоимся на закате своих дней там, где все напомнит нам младенческие забавы, и принесем с собой туда не плоды сбывшихся мечтаний, а лишь прежнюю братскую любовь, не обломки крушения, а лишь то, что привязывало нас к жизни в самую раннюю пору, и познаем позднюю радость, став прежними детьми. И если, — дрогнувшим голосом проговорил он, — если то, о чем я боюсь сказать вслух, свершилось или свершится (да избавит нас от этого господь!) — помни, брат, что мы с тобой стоим рядом, и пусть это послужит отрадой нам обоим в час тяжкого испытания.

Слушая его, старик медленно отступал к двери соседней комнаты. Когда же до нее остался какой-нибудь шаг, он поднял руку и прошептал дрожащими губами: — Вы сговорились… вы хотите отнять у нее мою любовь. Но пока я жив, пока я дышу, вам это не удастся! У меня нет ни родных, ни друзей — только она одна. Нет, и не будет! Она для меня все. Слишком поздно вы вздумали разлучать нас!

Он отмахнулся от них и, тихо окликая ее по имени, переступил порог комнаты. А они, оставшиеся позади, сбились в кучку и, обменявшись несколькими словами прерывистыми, произнесенными с трудом, — последовали за ним. Они ступали бесшумно, но их горестные стоны и рыдания нарушали тишину.

Горестные — потому что она умерла. Вот она, перед ними — недвижно покоится на своей маленькой кроватке. И торжественное безмолвие этой комнаты перестало быть загадкой для них.

Она умерла. Что могло быть прекраснее этого сна, пленяющего глаз своей безмятежностью, не омраченною следами страданий и мук. Казалось, смерть не тронула ее, казалось, она, только что из рук творца, ждет, когда в нее вдохнут жизнь.

Ее ложе было убрано зелеными ветками и красными ягодами остролиста, сорванными там, где она любила гулять. «Когда я умру, положите около меня то, что тянется к свету и всегда видит над собой небо». Так она говорила в последние свои дни.

Она умерла. Кроткая, терпеливая, полная благородства, Нелл умерла. Птичка — жалкое, крохотное существо, которое можно было бы раздавить одним пальцем, — весело прыгала в клетке, а мужественное сердце ее маленькой хозяйки навсегда перестало биться.

Где же они, следы преждевременных забот, следы горя, усталости? Все исчезло. Ее страдания тоже умерли, а из них родилось счастье, озаряющее сейчас эти прекрасные, безмятежно спокойные черты.

И все же здесь лежала она — прежняя Нелл. Да! Родной очаг улыбался когда-то этому милому, нежному лицу; оно появлялось, словно сновидение, в мрачных пристанищах горя и нищеты, и летним вечером у дома бедного учителя, и у постели умирающего мальчика, и сырой, холодной ночью у огнедышащего горна. Вот как смерть открывает нашим глазам ангельское величие усопших!

Старик взял безжизненную руку и, грея, прижал ее к груди. Эта рука протянулась к нему, когда по ее губам скользнула прощальная улыбка; эта рука вела его, когда они странствовали вместе. Он поднес ее пальцы к губам, потом опять прижал их к груди, шепнул: «Потеплели!» и, словно умоляя помочь ей, оглянулся на тех, кто стоял рядом. Нелл умерла, и помощь была не нужна ей. Ветхий дом, который она наполняла жизнью, хотя ее дни быстро подходили к концу, сад, за которым она ухаживала, глаза, которые радовались ей, места, которые знали ее тихие задумчивые шаги, тропинки, по которым она, казалось, ходила только вчера, — все это потеряло ее навеки.

— Не на земле, — сказал учитель, касаясь губами ее щеки и не сдерживая слез, — не на земле свершается небесная справедливость. Что земля по сравнению с тем миром, куда так рано воспарила эта юная душа! И если бы нам достаточно было одного слова, чтобы вернуть ее к жизни, кто из нас решился бы выболтать его?