Глава 26
От страха
не бледнели эти щеки,
И руки
огрубели от оружья,
Но твой
рассказ, правдивый и печальный,
Меня
гнетет и мужества лишает.
Я весь
дрожу от странного озноба,
И слезы
по моим глубоким шрамам
Бегут из
глаз солеными ручьями.
Дуо
Родные
Генри Уортона были так твердо уверены в его невиновности, что не могли понять,
какая опасность ему угрожает. Однако чем больше приближался день суда, тем
Генри становился тревожнее; просидев накануне со своей опечаленной семьей до
глубокой ночи, он встал наутро после неспокойного и короткого сна, ясно
сознавая всю серьезность своего положения и понимая, как мало у него
возможностей сохранить жизнь. Высокий чин Андре, значительность задуманных им
планов, а также видное положение связанных с ним лиц привлекли к его казни
гораздо больше внимания, чем к другим подобным событиям.
А между
тем шпионов ловили очень часто, и военные власти, не откладывая, подвергали их
суровому наказанию. Эти факты были хорошо известными Данвуди и заключенному,
вот почему приготовления к суду вызывали у обоих сильную тревогу. Однако они
ничем не выдавали своего беспокойства, так что ни мисс Пейтон, ни Френсис не
догадывались, как основательны были их опасения. Усиленная охрана была
расставлена вокруг фермы, где содержался узник, на ведущих к ней дорогах стояли
караулы, а от дверей его комнаты не отходил часовой. Уже был назначен состав
суда для разбора дела Генри и решения его судьбы.
Наконец
наступила минута, когда все участники предстоящею расследования были в сборе.
Френсис, вошедшая в зал суда вместе со своими родными, оглядела присутствующих,
и у нее перехватило дыхание. Трое судей, в парадных мундирах, сидели поодаль за
столом с важным видом, соответствующим данному случаю и их высокому званию. В
центре сидел человек преклонного возраста, весь облик которого носил отпечаток
долгих лет военной службы. То был председатель суда, и Френсис, окинув быстрым
недоверчивым взглядом его помощников, повернулась к нему, думая, что только
человек с таким доброжелательным выражением лица может стать спасителем се
брата. В чертах старого ветерана проглядывало что-то мягкое и снисходительное,
резко отличавшееся от суровой холодности его сотоварищей, и это привлекло к
нему Френсис. На нем был парадный мундир, как того требовал в подобных
обстоятельствах военный устав; но, хотя он держался строго по-военному, его
пальцы бессознательным движением непрерывно теребили кусок крепа, обвивавший
эфес сабли, на которую он слегка опирался, и во всей его фигуре было что-то
старозаветное. В нем чувствовалась внутренняя тревога, хотя его мужественное
лицо оставалось торжественным и не выдавало сострадания, которое вызывал в нем
этот процесс. Помощниками его были офицеры из восточных полков, которые
охраняли крепость Вест-Пойнт и примыкающие к ней горные проходы. Это были люди
среднего возраста, и мы тщетно стали бы искать в их лицах следы страстей или
волнений: казалось, человеческие слабости им чужды. Они держались с суровой,
холодной сдержанностью. Если черты их не выражали ни свирепости, ни пугающей
жестокости, то не было в них и участия, способного вызвать доверие. То были
люди, издавна привыкшие слушаться лишь строгих приказаний рассудка, и все их
чувства, казалось, полностью подчинялись ему.
Перед
этими вершителями его судьбы и предстал Генри Уортон, которого ввели в зал под
конвоем. Едва он вошел, наступила глубокая, зловещая тишина, и у Френсис застыла
в жилах кровь при виде мрачной торжественности этого собрания. Обстановка суда
не отличалась пышностью и не подействовала на ее воображение, но суровая
бесстрастность этой сцены показала ей, как серьезно дело ее брата, и она
поняла, что на карту поставлена его жизнь. Двое членов суда с холодным
вниманием разглядывали человека, которого они собирались допрашивать, но
председатель по-прежнему рассеянно осматривался вокруг, и мускулы его лица
конвульсивно подергивались, свидетельствуя о волнении, несвойственном человеку
его возраста и положения. Это был полковник Синглтон, который только накануне
узнал о трагической участи Изабеллы, но, несмотря на свое горе, твердо выполнял
долг, порученный ему родиной. Воцарившаяся в комнате тишина и множество глаз,
устремленных на него с выражением ожидания, наконец заставили его опомниться,
и, сделав усилие, он овладел собой.
— Подведите
подсудимого, — сказал он тоном человека, привыкшего отдавать приказания, и
сделал знак рукой. Часовые опустили штыки, и Генри Уортон твердым шагом вышел
на середину зала. Все смотрели на него — одни с волнением, другие с
любопытством. Френсис почувствовала за спиной тяжелое, прерывистое дыхание
Данвуди и на мгновение с благодарностью обернулась к нему, но ее внимание
тотчас снова сосредоточилось на брате, и в сердце остался лишь страх за него.
В
глубине комнаты разместились члены семьи владельца фермы, а позади них
выглядывали черные как уголь лица негров с блестевшими от любопытства глазами.
Среди невольников виднелось и потускневшее, печальное лицо Цезаря.
— Говорят,
что вы Генри Уортон, — начал председатель, — капитан шестидесятого
пехотного полка его британского величества.
— Да,
сэр, это так.
— Мне
нравится ваша правдивость, сэр; она свидетельствует о благородных чувствах
истинного солдата и должна произвести благоприятное впечатление на суд.
— Следует
предупредить подсудимого, — сказал один из судей, — что он обязан
говорить лишь то, что считает нужным, и, хотя у нас тут военный суд, мы
признаем законы всех свободных государств.
Молчавший
член суда одобрительно кивнул головой на это замечание, и председатель продолжал,
внимательно сверяясь с протоколом предварительного следствия, который он держал
в руках.
— Против
вас выдвинуто обвинение, что двадцать девятого октября вы, офицер вражеской армии,
прошли через пикеты американских войск возле Уайт-Плейна, переодевшись в чужое
платье, а потому вас подозреваю г в действиях, враждебных Америке, и хотят
подвергнуть наказанию, как шпиона.
Мягкий,
по решительный тон председателя, медленно и четко излагавшего сущность обвинения,
звучал очень внушительно. Обвинение было выражено так ясно, доказательства так
просты, улики столь очевидны, а наказание столь заслуженно, что, казалось,
невозможно его избежать.
Однако
Генри ответил просто и серьезно:
— То,
что я прошел через ваши пикеты в чужом платье, верно, но…
— Стойте! —
прервал его председатель. — Законы войны и так достаточно строги, вам
незачем ничего добавлять и тем усугублять свою вину.
— Подсудимый
может взять обратно свои слова, вся” захочет, — заметил первый
судья. — Его признание лишь подтверждает обвинение.
— Я
не отрекаюсь от правдивых показаний, — гордо сказал Генри.
Два
члена суда выслушали его молча и бесстрастно, на их суровых лицах не мелькнуло
и тени торжества. Теперь председатель как будто стал проявлять больше интереса
к происходящему.
— Ваши
чувства благородны, сэр, — заметил он, — и я жалею, что молодой
солдат в своем рвении мог зайти так далеко, что ста! обманщиком.
— Обманщиком! —
воскликнул Уортон. — Я считал, что действую благоразумно, стараясь не
попасть в плен к моим врагам.
— Солдат
должен встречаться с врагом только открыто, с оружием в руках, капитан Уортон.
Я служил двум королям Англии, а теперь служу моей родине, но никогда не
приближался к неприятелю иначе, как при свете дня и с честной уверенностью, что
он меня видит.
— Вы
можете объяснить, что побудило вас зайти на территорию, занятую нашими
войсками, переодевшись в чужое платье? — спросил первый судья, слегка
скривил рот.
— Я
сын престарелого джентльмена, который сидит здесь перед вами, — ответил
Генри. — Чтобы повидаться с отцом, я не побоялся подвергнуть себя
опасности. Кроме того, ваши войска редко спускаются в низины, и само название
“нейтральная территория” дает право обоим противникам свободно проходить по
этой земле.
— Однако
это название не утверждено законом — оно появилось лишь в военной обстановке.
Но, куда бы ни двигалась армия, она везде утверждает свои правила, а первое из
них — умелая защита от врага.
— Я
не казуист, сэр, — ответил молодой человек, — я только знал, что мой
отец имеет право на мою любовь, и, принимая во внимание его возраст, готов был
пойти на еще больший риск, лишь бы доказать ему свою привязанность.
— Весьма
похвальное чувство! — воскликнул председатель. — Кажется,
джентльмены, дело предстает в другом освещении. Признаюсь, вначале оно казалось
мне весьма мрачным; но никто не может осудить сына за желание повидаться с
родителями.
— А
есть у вас доказательства, что вы ставили себе только эту цель?
— Да,
вот они, — ответил Генри, и в душе у него блеснул луч надежды, — вот
мои доказательства: мой отец, моя сестра, майор Данвуди — все они это знают.
— В
таком случае, — сказал бесстрастный судья, — мы еще можем оправдать
вас. Но нужно произвести дальнейшее расследование дела.
— Несомненно, —
с охотой подтвердил председатель. — Пусть подойдет мистер Уортон-старший,
и даст присягу.
Старый
отец собрался с духом и, подойдя неверными шагами, выполнил все формальности,
требуемые судебной процедурой.
— Вы
отец обвиняемого? — спросил Синглтон мягко, немного помолчав из уважения к
чувствам свидетеля.
— Он
мой единственный сын.
— Что
вы знаете о его посещении вашего дома двадцать девятого октября?
— Он
пришел, как уже сказал вам, чтобы повидаться со мной и со своими сестрами.
— Он
был одет в чужое платье? — спросил первый судья.
— Да.
Он не был в мундире своего полка.
— Чтобы
повидаться с сестрами, — с волнением повторил председатель. — У вас
есть и дочери, сэр?
— Да,
у меня две дочери, и обе они здесь.
— На
нем был парик? — вмешался первый судья.
— Я
как будто заметил у него на голове что-то вроде парика.
— А
как давно вы не видались с сыном? — спросил председатель.
— Год
и два месяца.
— Он
был в широком плаще из грубого сукна? — спросил судья, просматривая
материалы обвинения.
— Да,
он был в плаще.
— И
вы думаете, он пришел только для того, чтобы повидаться с вами?
— Да,
со мной и с моими дочерьми.
— Смелый
юноша, — шепнул председатель суда своему молчаливому коллеге. — Я не
вижу большого зла в этой выходке. Он поступил неосторожно, но благородно.
— Вы
уверены, что ваш сын не получал никакого поручения от сэра Генри Клинтона и что
поездка к родным не была лишь предлогом, чтобы скрыть его истинную цель?
— Как
я могу знать об этом? — ответил испуганный мистер Уортон. — Разве сэр
Генри доверил бы мне такое дело?
— Известно
ли вам что-нибудь об этом пропуске? — И судья протянул ему бумагу, которая
осталась у Данвуди после ареста Уортона.
— Нет,
даю слово, мне ничего не известно о нем! — воскликнул старик и отшатнулся
от бумаги, словно она была заразной.
— Вы
клянетесь?
— Клянусь!
— Есть
у вас еще свидетели, капитан Уортон? Этот не может быть вам полезен. Вас
задержали при обстоятельствах, которые могут стоить вам жизни, и вам остается
только самому доказать свою невиновность. Обдумайте все хорошенько и не теряйте
спокойствия.
Было
что-то пугающее в бесстрастии этого судьи, и Генри побледнел. Заметив
сочувствие полковника Синглтона, он чуть не позабыл о грозившей ему опасности,
но суровый и сосредоточенный вид двух других судей напомнил ему, какая ждет его
участь. Он замолк и лишь бросал умоляющие взгляды на своего друга. Данвуди
понял его и вызвался выступить как свидетель. Оп дал присягу и пожелал
рассказать все, что знает. Но его показания не могли изменить существа дела, и
Данвуди вскоре почувствовал это. Сам он знал очень немного, да и это немногое
скорее шло во вред Генри, чем на пользу. Показания Данвуди были выслушаны в
полном молчании, и безмолвный судья в ответ лишь покачал головой, но так
выразительно, что всем стало ясно без слов, какое впечатление они произвели.
— Вы
тоже считаете, что у обвиняемого не было иной цели, кроме той, в которой он
признался?
— Никакой,
я готов поручиться собственной жизнью! — горячо воскликнул Данвуди.
— Вы
можете присягнуть в этом?
— Как
я могу дать присягу? Один бог читает в сердцах людей. Но я знаю этого человека
с детства: он был всегда правдив. Он выше лжи.
— Вы
говорите, что он бежал и был снова взят в плен с оружием в руках? —
спросил председатель.
— Да,
и был ранен в бою. Вы видите, он и сейчас еще не вполне владеет рукой. Неужели
вы полагаете, сэр, что он бросился бы туда, где рисковал снова попасть к нам в
руки, если бы не был уверен в своей невиновности?
— А
как вы думаете, майор Данвуди, Андре сбежал бы с поля боя, если бы близ
Территауна [46]
разгорелось сражение? — спросил бесстрастный судья. — Разве молодость
не жаждет славы?
— И
вы называете это славой? — воскликнул майор. — Позорную смерть и
запятнанное имя!
— Майор
Данвуди, — ответил судья с непоколебимой важностью, — вы поступили
благородно. Вам пришлось выполнить тяжелый и суровый долг, но вы справились с
ним, как честный человек и верный сын своей родины; и мы должны поступить точно
так же.
Все
собравшиеся в зале суда с величайшим вниманием следили за допросом. Отдаваясь
безотчетному чувству, которое мешает нам разбираться в причинах и следствиях,
большая часть слушателей считала, что если даже Данвуди не удалось смягчить
сердца судей, то это уж никому не удастся. Тут из толпы выдвинулась нескладная
фигура Цезаря; его выразительное лицо, на котором была написана глубокая
печаль, так резко отличалось от физиономий остальных негров, глазевших на все с
пустым любопытством, что обратило на себя внимание молчаливого судьи. Он
впервые разжал губы и произнес:
— Пусть
негр пройдет вперед.
Теперь
было поздно отступать, и Цезарь, не успев собраться с мыслями, оказался перед
офицерами американской армии. Допрашивать негра предоставили тому судье,
который его вызвал, и он приступил к делу с подобающей строгостью:
— Знаете
ли вы подсудимого?
— Еще
бы не знать, — ответил Цезарь таким же внушительным тоном, как и судья,
задавший вопрос.
— Когда
он снял парик, он отдал его вам?
— Цезарю
не нужен парик, — проворчал негр, — у него свои хорошие волосы.
— Передавали
вы кому-нибудь письма или, может, выполняли какие-нибудь другие поручения, когда
капитан Уортон был в доме вашего хозяина?
— Я
всегда делал, что велит хозяин.
— Но
что он велел вам делать?
— Как
когда: то одно, то другое…
— Довольно, —
сказал с достоинством полковник Синглтон, — вы получили благородное признание
джентльмена, — что можете вы услышать нового от этого невольника? Капитан
Уортон, вы видите, о вас создается неблагоприятное мнение. Можете вы
представить суду других свидетелей?
У Генри
оставалось очень мало надежды. Появившаяся было вера в благополучный исход дела
понемногу таяла, но тут у него мелькнула неясная мысль, что милое личико сестры
окажет ему поддержку, и он устремил на побледневшую Френсис умоляющий взгляд.
Она встала и нерешительно направилась к судьям; однако бледность ее сразу
сменилась ярким румянцем, и она подошла к столу легкой, но решительной
походкой. Френсис откинула густые локоны со своего гладкого лба, и судьи
увидели такое прелестное и невинное лицо, которое могло бы смягчить и более
жестокие сердца. Председатель на минуту прикрыл глаза рукой, словно пылкий
взгляд и выразительные черты Френсис напомнили ему другой образ. Но он тотчас
овладел собой и сказал с жаром, который выдавал его скрытое желание ей помочь:
— Вероятно,
брат сообщил вам о своем намерении тайно повидаться со своей семьей?
— Нет,
нет! — ответила Френсис, прижимая руку ко лбу, словно стараясь собраться с
мыслями. — Он ничего не говорил мне — мы не знали об этом, пока он не
пришел к нам. Но разве надо объяснять благородным людям, что любящий сын готов
подвергнуться опасности, лишь бы повидаться с отцом, да еще в такое трудное
время и зная, в каком положении мы находимся?
— Но
было ли это в первый раз? Он никогда раньше не говорил о том, что придет к
вам? — спрашивал полковник, наклоняясь к девушке с отеческой мягкостью.
— Говорил,
говорил! — воскликнула Френсис, заметив, что он смотрит на нее с
участием. — Он пришел к нам уже в четвертый раз.
— Я
так и знал, — сказал председатель, с удовлетворением потирая руки. —
Это отважный, горячо любящий сын, и ручаюсь, джентльмены, — пылкий воин в
бою. В каком костюме приходил он к вам раньше?
— Ему
но надо было переодеваться: в ту пору королевские войска стояли в долине и
свободно пропускали его.
— Значит,
теперь он в первый раз пришел не в мундире своего полка? — спросил
полковник упавшим голосом, избегая пристальных взглядов своих помощников.
— Да,
в первый раз! — воскликнула девушка. — Если в этом его вина, то он
провинился впервые, уверяю вас.
— Но
вы, наверное, писали ему и просили навестить вас; уж конечно, молодая леди, вы
хотели повидать вашего брата, — настаивал полковник.
— Разумеется,
мы хотели его видеть и молили об этом бога — ах, как горячо молили! Но, если б
мы держали связь с офицером королевской армии, мы могли бы повредить нашему
отцу и потому не смели ему писать.
— Выходил
ли он из дому по приезде и встречался ли с кем-нибудь, кроме родных?
— Ни
с кем. Он никого не видел, за исключением нашего соседа — разносчика Бёрча.
— Кого? —
вскричал полковник, внезапно побледнев, и отшатнулся, словно его укусила змея.
Данвуди
громко застонал, стиснул голову руками и, вскрикнув: “Он погиб!” — выбежал из
комнаты.
— Только
Гарви Бёрча, — повторила Френсис, растерянно глядя на дверь, за которой
исчез майор.
— Гарви
Бёрча! — словно эхо проговорили все судьи. Два бесстрастных члена суда
обменялись быстрыми взглядами и испытующе уставились на обвиняемого.
— Для
вас, джентльмены, конечно, не новость, что разносчика Гарви Бёрча подозревают в
том, что он служит королю, — сказал Генри, снова выступив вперед. —
Он был приговорен вашим судом к тому же наказанию, какое, я вижу, грозит и мне.
Поэтому я хочу объяснить вам, что с его помощью я только добыл себе платье, в
котором прошел через ваши дозоры; по пусть меня ждет смерть, я до последнего
вздоха буду твердить, что намерения мои были так же чисты, как слова невинной
девушки, стоящей здесь перед вами.
— Капитан
Уортон, — проговорил торжественно председатель суда, — противники
свободы Америки находят множество хитрых способов подорвать наше могущество. И
среди наших врагов пет более опасного, чем этот разносчик из Вест-Честера. Это
шпион — ловкий, коварный, проницательный, ему нет равных среди людей его
породы. Сэр Генри не мог придумать ничего лучше, чем установить связь между ним
и своим офицером для последней попытки спасти Андре. Без сомнения, молодой
человек, это знакомство может оказаться роковым для вас.
Благородное
негодование, отразившееся на лице старого ветерана, встретило полную поддержку
в суровых взорах его товарищей.
— Я
погубила его! — вскрикнула Френсис, в ужасе до-мая руки. — Вы тоже
отвернулись от нас? Тогда он погиб!
" —
Молчите, невинное дитя, молчите! — сказал полковник в сильном
волнении. — Вы никого не погубили, не приводите всех нас в отчаяние.
— Неужели
любить своих близких — преступление? — ч пылко продолжала Френсис. —
Неужели Вашингтон — великодушный, справедливый, беспристрастный Вашингтон —
судил бы так жестоко? Обождите, пусть Вашингтон сам рассудит это дело.
— Это
невозможно, — ответил председатель, прикрывая рукой глаза, как будто
стараясь не видеть прелестную девушку.
— Невозможно?
Ах, отложите суд хотя бы на неделю! На коленях молю вас, ведь и вы сами тоже
будете нуждаться в милосердии в тот час, когда человеческое могущество
становится бессильным. Молю вас, дайте ему хоть один день!
— Невозможно, —
повторил полковник еле слышным голосом. — Мы выполняем строгие
предписания, и так мы уже дали ему слишком долгую отсрочку.
Он
отвернулся от стоявшей на коленях девушки, по не мог или не захотел вырвать у
нее свою руку, которую она сжимала с отчаянной горячностью.
— Уведите
арестованного, — сказал один из судей офицеру, охранявшему Генри. —
Полковник Синглтон, мы удалимся из зала?
— Синглтон,
Синглтоп! — как эхо, повторила Френсис. — Значит, вы сами отец и
можете понять, что значит горе отца: вы не станете, не захотите ранить и без
того кровоточащее сердце. Выслушайте меня, полковник Синглтон, как господь бог
выслушает ваши предсмертные молитвы, и пощадите моего брата!
— Уведите
ее, — сказал полковник, пытаясь осторожно высвободить свою руку.
Но никто
не двинулся с места. Френсис силилась прочесть выражение его лица, но он отвернулся,
а она все не отпускала его.
— Полковник
Синглтон! Еще совсем недавно ваш сын был тоже в смертельной опасности. Его
приютили под крышей моего отца; в нашем доме он нашел покровительство и
заботливый уход. Представьте себе, что этот сын — ваша гордость и утешение, что
он единственный покровитель ваших младших детей, и тогда, если сможете, осудите
моего брата!
— —
Какое право имеет Хис [47]
делать из меня палача! — с болью вскричал старый воин и вскочил — кровь
прилила к его лицу, вены на висках вздулись от волнения. — Но я забылся,
идемте, джентльмены, мы должны выполнить этот тяжелый долг.
— Нет,
нет, не уходите! — закричала Френсис. — Можете ли вы так спокойно
отнять сына у отца, брата у сестры? И этого требует дело, которое я так горячо
любила? И это люди, которых я привыкла глубоко уважать? Но вы, кажется,
медлите, вы слушаете меня, вы сжалитесь и простите ею!
— Выходите,
джентльмены, — сказал полковник, указывая на дверь; он выпрямился с величественным
видом, тщетно пытаясь смирить свои чувства.
— Постойте,
выслушайте меня! — воскликнула Френсис, судорожно схватив ого за
руку. — Полковник Синглтон, вы же отец — будьте милосердны! Сжальтесь над
сыном! Сжальтесь над дочерью! Ведь и у вас была дочь. У меня на груди она
испустила свой последний вздох. Вот эти руки в смертный час закрыли ей глаза…
Да, да, эти руки, которые сейчас с мольбой сжимают ваши, оказали ей последние
услуги. Неужто теперь мне придется оказать их и моему несчастному брату,
которого вы хотите осудить!
Старого
воина охватило сильное волнение, но он поборол себя, и лишь тяжелый стон
вырвался из его груда. Гордясь этой победой над собой, он огляделся кругом, но
тут им овладел новый приступ горя, и он склонил свою убеленную семьюдесятью
зимами голову на плечо горячей просительницы. Верный меч, старый товарищ во
многих кровавых битвах, выпал из его ослабевшей руки, и он воскликнул:
— Да
благословит вас за это господь! — и громко зарыдал.
Долго не
мог справиться полковник Синглтон с бушевавшими в нем чувствами, по наконец,
взяв себя в руки, передал потерявшую сознание Френсис ее тетке и, с
непреклонным видом повернувшись к своим товарищам, сказал:
— Теперь,
джентльмены, нам надлежит выполнить наш долг офицеров. Своим чувствам мы
предадимся потом. Какое решение вы приняли по делу подсудимого?
Один из
судей вручил ему приговор, который он написал, пока полковник говорил с
Френсис, и заявил, что такого же мнения придерживается и второй член суда.
В бумаге
коротко сообщалось, что Генри Уортон был пойман как шпион, когда он переходил
линию американских войск, переодевшись в чужое платье. По военным законам за
это полагается смерть, и суд приговаривает капитана Уортона к казни через
повешение; приговор должен быть приведен в исполнение не позже девяти часов
следующего утра.
Применять
самую суровую кару, даже к врагу, было не принято без утверждения главнокомандующего,
а во время его отсутствия — без санкции заменяющего его офицера. Главный штаб Вашингтона
помещался в Нью-Виндзоре, на западном берегу Гудзона, а потому можно было
вполне успеть получить от него ответ.
— Срок
очень короткий, — сказал полковник, держа в руке перо и медля без видимой
причины. — Меньше суток — и за это время такой молодой человек должен
успеть приготовиться к смерти!
— Королевские
офицеры дали Хэлю [48]
всего один час, — ответил член суда. — Мы же даем положенный срок. Но
Вашингтон может продлить его и даже помиловать виновного.
— Тогда
я сам поеду к Вашингтону! — воскликнул полковник, возвращая подписанную им
бумагу. — Если заслуги такого старого воина, как я, что-нибудь значат и
генерал согласится выслушать меня, я спасу этого юношу!
С этими
словами он уехал, горя великодушным желанием помочь Генри Уортону.
Решение
суда было с должной осторожностью сообщено заключенному. Отдав нужные распоряжения
дежурному офицеру и отправив в главный штаб курьера с донесением, два члена
суда сели на лошадей и с тем же бесстрастным видом поборников высшей
справедливости, с каким они держались на суде, отправились в свои воинские
части.
|
