Глава 20
На
похвалы, на лесть ее ловите,
Чернавка
божьим ангелом зовите, -
На то
Мужчине и дается речь,
Чтоб мог
он в сети женщину завлечь.
Шекспир,
“Два веронца”
Приказав
капитану Лоутону остаться с сержантом Холлистером и двенадцатью драгунами
охранять раненых и Тяжелый обоз, Данвуди не только выполнил распоряжения,
отданные ему в письме полковником Синглтоном, но и позаботился о своем
пострадавшем от ушибов товарище. Напрасно Лоутон клялся, что он в силах
выполнить любую задачу, и уверял, что его солдаты не пойдут в атаку за Томом
Мейсоном с такой охотой и рвением, как за ним самим, — его начальник остался
непоколебим, и раздосадованный капитан вынужден был скрепя сердце подчиниться.
Перед выступлением Данвуди повторил ему свою просьбу хорошенько следить за
обитателями “Белых акаций” и оберегать их; а в случае, если поблизости будет
намечено что-нибудь подозрительное, майор приказал капитану покинуть лагерь и
перебраться с отрядом в усадьбу мистера Уортона. Слова разносчика заронили в
сердце Данвуди смутную тревогу за обитателей коттеджа, хотя он и не представлял
себе, какая им может грозить опасность и откуда ее следует ожидать.
Вскоре
отряд ушел, а капитан остался. Он шагал взад и вперед перед “отелем”, проклиная
в душе судьбу, которая обрекла его на бесславную праздность как раз в ту
минуту, когда появилась надежда на встречу с врагом. Изредка он отвечал на
вопросы Бетти, а та, сидя у окна, то и дело пронзительным голосом спрашивала
его о подробностях бегства разносчика: оно все еще казалось ей непостижимым.
Тут к капитану подошел доктор Ситгривс; все это время он занимался своими пациентами,
которых разместили довольно далеко от постоялого двора, и не подозревал ни о
том, что без него произошло, ни об уходе отряда.
— Куда
девались часовые, Джон? — спросил он, с удивлением озираясь вокруг. —
И почему вы остались один?
— Ушли,
все ушли! Данвуди увел их к реке. А нас о вами оставили охранять раненых и женщин.
— Я
очень рад, — сказал доктор, — что у майора Данвуди хватило
благоразумия не перевозить раненых. Эй вы, миссис Элизабет Фленеган, дайте-ка
мне чего-нибудь поесть, я очень голоден! И поскорей, мне еще предстоит
вскрывать труп.
— Эй
вы, мистер доктор Арчибальд Ситгривс, — отвечала тем же тоном Бетти,
высовывая в разбитое кухонное окошко свое краснощекое лицо, — вы, как
всегда, опоздали; здесь можно закусить только шкурой Дженни да еще тем трупом,
о котором вы говорите.
— Женщина, —
ответил доктор в сердцах, — вы, верно, принимаете меня за людоеда! Как вы
смеете так разговаривать со мной? Уймите ваш мерзкий язык и дайте поскорей
что-нибудь подходящее для пустого желудка.
— И
вы думаете, что обед тотчас же выскочит на стол, будто ядро из пушки? —
ответила Бетти, подмигивая капитану. — А я говорю, что вам придется
поголодать, пока я не приготовлю для вас кусок шкуры Дженни. Ребята слопали все
подчистую.
Тут в
разговор вмешался Лоутон и, желая восстановить мир, стал уверять доктора, что
уже послал людей за провиантом для отряда.
Это
заявление немного утихомирило хирурга, а вскоре он и вовсе забыл про голод и
объявил, что немедля приступит к вскрытию трупа.
— А
чей же это труп? — спросил Лоутон.
— Разносчика, —
ответил Ситгривс, взглянув на столб, с которого сняли вывеску. — Я велел
Холлистеру установить помост на такой высоте, чтобы шея не сместилась, когда
труп опустится вниз, и теперь постараюсь сделать из него самый хорошенький
скелетик во всех Северных Штатах. У парня много достоинств и кости хорошо
сочленены. Уж я превращу его в настоящего красавчика. Я давно мечтал послать
что-нибудь в этом роде на память моей старой тетушке в Виргинию — она была
очень добра ко мне, когда я был еще мальчишкой.
— Черт
возьми! — воскликнул Лоутон. — Неужели вы собираетесь послать старой
леди кости мертвеца?
— А
почему бы и нет? — ответил доктор. — Разве есть в природе что-нибудь
совершеннее тела человека? А скелет можно назвать его первоосновой. Но что же
вы сделали с трупом?
— Он
тоже исчез.
— Как
исчез? Кто посмел унести мою собственность?
— Не
иначе, как сам дьявол, — заметила Бетти. — Погодите, вас он тоже
скоро унесет, не спросивши у вас разрешения.
— Помолчи-ка
ты, ведьма! — сказал Лоутон, давясь от смеха. — Как ты смеешь так
разговаривать с офицером?
— А
зачем он назвал меня мерзкой Элизабет Фленеган? — закричала маркитантка и
с презрительной гримасой прищелкнула пальцами. — Друга я помню целый год,
а врага не забуду целый месяц.
Однако
доктора не трогали ни дружба, ни вражда миссис Фленеган: он думал только о
своей потере, и Лоутону пришлось наконец объяснить своему приятелю, что без
него произошло.
— и
это счастье для вас, драгоценный мой доктор, — воскликнула Бетти, когда
капитан закончил рассказ. — Сержант Холлистер столкнулся с ним лицом к
лицу и уверяет, что это был дьявол, а вовсе не разносчик, пли, вернее, тот
торговец, что разносит повсюду ложь, воровство и прочий непотребный товар.
Хороши бы вы были, кабы вздумали потрошить самого сатану, если б только майору
удалось его повесить. Да, нелегко бы вам пришлось, уж наверное обломали бы свой
нож!
Ситгривс
потерпел двойное разочарование: ему не удалось ни пообедать, ни заняться
любимым делом, и он заявил, что в таком случае отправится в коттедж и
посмотрит, как чувствует себя капитан Синглтон. Лоутон вызвался его
сопровождать, они сели на лошадей и вскоре выехали на дорогу; однако доктору
пришлось выслушать еще немало насмешек Бетти, прежде чем ее голос замер вдали.
Некоторое время всадники охали молча, по Лоутон видел, что его спутник сильно
помрачнел, обманувшись в своих ожиданиях и попав на острый язычок маркитантки,
а потому постарался его развлечь.
— Вчера
вечером вы начали петь прелестную песню, Арчибальд, — сказал он, — но
вас прервали люди, которые привели разносчика. Намек на Галена был очень
кстати.
— Я
так и знал, что песня вам понравится, Джек, когда винные пары вылетят у вас из
головы. Поэзия — благородное искусство, хотя ей недостает ясности точных наук и
полезности естественных. Рассматривая поэзию с точки зрения жизненных
потребностей человека, я скорее, назвал бы ее средством размягчающим, чем
подкрепляющим.
— Однако
в вашей оде было много пищи для подкрепления ума.
— Мою
песню ни в коем случае нельзя назвать одой; я считаю ее классической балладой.
— Весьма
возможно, — заметил капитан, — но, прослушав лишь один куплет, трудно
определить характер всего произведения.
Тут
доктор невольно начал откашливаться и прочищать горло, вовсе но думая о том, к
чему он делает эти приготовления. Капитан устремил темные глаза на приятеля и,
видя, что тот все еще не успокоился и недовольно вертится в седле, продолжал:
— Кругом
тишина и дорога пустынна, почему бы вам теперь не закончить свою песню? Никогда
не поздно наверстать упущенное.
— Дорогой
мой Джон, если я могу рассеять этим заблуждения, которым вы предаетесь в силу
привычки и по легкомыслию, то с большой радостью исполню вашу просьбу.
— Сейчас,
мы подъедем к скалам по левой стороне дороги, там эхо усилит ваш голос, и мое
удовольствие еще увеличится, — заметил Лоутон.
Получив
такое поощрение и считая, что он и вправду с большим вкусом сочиняет стихи и
поет, доктор весьма серьезно приготовился выполнить свою задачу. Он еще раз
откашлялся и как бы настроил свой голос, а затем не мешкая принялся за дело, к
тайной радости Лоутона:
Когда
стрела любви…
— Тш-шш-шш!.. —
внезапно прервал его капитан. — Что это за шорох среди скал?
— Наверное,
это трепещет мелодия. Мощный голос подобен дыханию ветра, — ответил доктор
и продолжал:
Когда
стрела любви…
— Слушайте!.. —
закричал Лоутон, останавливая лошадь.
Он не
успел промолвить и слова, как вдруг к его ногам упал камень и, никому не
причинив вреда, скатился с дороги.
— Это
дружеский выстрел! — воскликнул капитан. — Ни снаряд, ни сила удара
не говорят о злых намерениях.
— Удар
камнем обычно причиняет только контузию, — заметил доктор, тщетно
оглядываясь по сторонам, чтобы увидеть, чья рука метнула этот безобидный
снаряд. — Уж не метеорит ли упал с неба? Кругом, кроме нас с вами, нет ни
души.
— Ну,
за этими скалами мог бы спрятаться целый полк, — возразил капитан и,
спрыгнув с коня, поднял камень.
— Э,
да тут, кажется, есть и объяснение тайны, — сказал он, увидев записку,
искусно привязанную к обломку скалы, так неожиданно упавшему к его ногам;
развернув ее, Лоутон прочел следующие довольно неразборчиво написанные строки:
Пуля
летит дальше камня, и в скалах Вест-Честера есть кое-что поопаснее, чем
целебные травы для раненых солдат. А ведь и самый добрый конь не взберется на
крутую скалу.
— Ты
сказал правду, странный человек, — заметил Лоутон, — отвага и
ловкость не спасут нас от тайных убийц, которые прячутся в скалистых
ущельях. — И, снова вскочив на коня, он громко крикнул:
— Спасибо,
неизвестный друг! Мы не забудем твоего предупреждения.
Из-за
выступа скалы на мгновение показалась худая рука и тут же скрылась. Больше
ничего не было ни видно, ни слышно — двух приятелей окружала глубокая тишина.
— Вот
удивительное происшествие! — сказал изумленный доктор. — И какое
загадочное послание!
— Ну,
это просто глупая шутка какого-нибудь деревенщины, вообразившего, будто двух виргинцев
можно запугать подобной чепухой, — ответил капитан, спрятав записку в
карман. — Но позвольте сказать вам, мистер Арчибальд Ситгривс, что вы
только что собирались распотрошить чертовски честного пария.
— Я
собирался вскрыть труп разносчика, одного из самых опасных шпионов нашего
врага; и должен заметить, что считаю великой честью для подобного человека,
если он может послужить на пользу науке.
— Возможно,
что он шпион.., да, вернее всего, шпион, — сказал Лоутон задумчиво, —
но сердце у него не злопамятное, а душа сделала бы честь истинному солдату.
Пока
капитан произносил эту тираду, доктор стоял, устремив на него рассеянный
взгляд; между тем зоркие глаза Лоутона уже успели разглядеть впереди группу
высоких скал, которые огибала дорога.
— Преграду,
недоступную для конских копыт, могут преодолеть человеческие ноги! — воскликнул
капитан.
Снова
спрыгнув с седла, он перескочил через невысокую каменную ограду и начал так
быстро взбираться на холм, что вскоре был уже на вершине и с высоты птичьего
полета мог рассмотреть упомянутые нами скалы, со всеми их ущельями. Как только
капитан поднялся наверх, он увидел какого-то человека, который тотчас скользнул
между камней и скрылся по другую сторону холма.
— Вперед,
Ситгривс, пришпорьте копя! — закричал капитан, бросаясь вниз, не разбирая
дороги. — Подстрелите негодяя, пока он не сбежал!
Доктор
тотчас исполнил первую часть приказания: не прошло и минуты, как он увидел
впереди вооруженного мушкетом человека, перебегавшего дорогу с явным намерением
укрыться в густом лесу.
— Остановитесь,
мой друг, подождите, пожалуйста, пока не подъедет капитан Лоутон! — закричал
наш доктор, глядя, как тот улепетывает с такой быстротой, что за ним не
угнаться и лошади.
Однако
эти слова, казалось, только усилили страх беглеца, и он помчался еще быстрей,
пока не достиг лесной опушки; тут он вдруг обернулся, выстрелил в своего
преследователя и мгновенно пропал в чаще. Пока Лоутон спустился на дорогу,
вскочил в седло и прискакал к товарищу, беглец уже исчез.
— В
какую сторону он побежал? — спросил офицер.
— Джон, —
ответил спокойно врач, — не забывайте, что я принадлежу к тем, кто не
участвует и сражениях.
— Куда
сбежал этот негодяй? — закричал Лоутон нетерпеливо.
— Туда,
куда вы не пуститесь за ним, — в лес. Но повторяю, Джон: не забывайте, что
я не участвую в сражениях.
Раздосадованный
капитан, убедившись, что враг исчез, повернулся к доктору и бросил на него
гневный взгляд; но мало-помалу лицо его смягчилось, сурово сдвинутые брови
распрямились, резкие складки разгладились и в сердитых глазах снова зажглись
искорки смеха, которые так часто в них мелькали. Доктор с достоинством сидел на
лошади, выпрямив свое тощее тело и высоко вскинув голову, как человек,
возмущенный несправедливым обвинением.
— Почему
вы дали этому негодяю сбежать? — спросил капитан. — Если б я только
достал его своей саблей, вы получили бы хороший труп для вскрытия.
— Я
ничего не мог поделать, — ответил доктор, указывая на изгородь, перед
которой он остановил свою лошадь. — Мошенник перепрыгнул через ограду, а я
остался по эту сторону, как видите. Он не пожелал слушать мои уговоры и не
обратил никакого внимания на то, что вы хотели побеседовать с ним.
— Этакий
невежа, что и говорить! Но почему вы не перескочили через забор и не задержали
его? Смотрите, в нем не хватает нескольких перекладин — даже Бетти Фленеган
могла бы перебраться через него верхом на корове.
Только
тут доктор оторвал взгляд от места, где скрылся беглец, и посмотрел на
товарища. Однако он все так же гордо держал голову, когда ответил:
— По
моему скромному разумению, капитан Лоутон, ни миссис Элизабет Фленеган, ни ее корова
не могут служить примером для доктора Арчибальда Ситгривса: было бы
сомнительной честью для науки, если бы доктор медицины безрассудно сломал себе
обе ноги, ударившись о перекладины какой-то загородки.
И с
этими словами доктор вытянул своп нижние конечности, придав им почти
горизонтальное положение, — поза, в которой он и вправду не мог бы
преодолеть никакое препятствие; но капитан не стал смотреть на это наглядное
доказательство невозможности действовать и сердито возразил:
— Какие
глупости! Тут вас ничто бы не задержало.
Я мог бы
перескочить через этот забор с целым взводом в полна” вооружении, даже не пришпорив
коня. Когда мы ходили в атаку на пехоту, мы не раз брали барьеры куда опаснее
вашего забора!
— Я
попросил бы вас помнить, капитан Джон Лоутон, что я отнюдь не берейтор вашего
полка, не сержант, обучающий солдат, и не взбалмошный корнет; нет, сэр, говорю
это с должным уважением к чинам, установленным Континентальным конгрессом, и я
не ветреный капитан, который так же мало ценит свою жизнь, как и жизнь своих
врагов. Я только бедный, скромный ученый, сэр, всего лишь доктор медицины,
недостойный питомец Эдинбургского университета и хирург драгунского полка;
только и всего, капитан Джон Лоутон, смею вас уверить.
Закончив
свою речь, доктор повернул лошадь и двинулся по направлению к коттеджу “Белые
акации”.
— Увы,
вы говорите правду, — проворчал капитан. — Будь со мной самый
плохонький всадник из моего отряда, я изловил бы мерзавца и отдал бы хоть одну
жертву правосудию. Но право, Арчибальд, ни один человек не может хорошо ездить
верхом, так широко расставив ноги, словно колосс Родосский [41]. Вы не должны стоять все
время на стременах: сжимайте посильнее бока лошади коленями.
— Хотя
я отношусь с должным уважением к вашей опытности, капитан Лоутон, —
ответил доктор, — однако не считаю себя неспособным судить о мускульной
силе, будь то в коленях или в другой части человеческого тела. И, если даже
образование у меня довольно скромное, я все же отлично знаю, что чем шире
основание, тем прочнее держится постройка.
— Значит,
вы хотите загородить всю дорогу, на которой могли бы уместиться шесть всадников
в ряд, и потому вытягиваете ноги в стороны подобно косам на древних колесницах [42]?
Упоминание
о древнем обычае немного смягчило возмущенного доктора, и он ответил уже не так
высокомерно:
— Вы
должны отзываться с почтением об обычаях наших предков, ибо, хотя они и были
несведущи в вопросах науки и особенно в хирургии, им принадлежит немало
блестящих догадок, которые нам пришлось только развивать. И я не сомневаюсь,
сэр, что Гален оперировал воинов, раненных именно теми косами, о которых вы
упоминали, хотя мы и не встречаем подтверждения этому у современных писателей.
О, эти косы, наверное, наносили ужасные раны и, без сомнения, причиняли немало
затруднений медикам того времени.
— Иногда
тело бывало перерезано пополам, и лекарям приходилось проявлять все свое мастерство,
чтобы соединить куски в одно целое. Но я не сомневаюсь, что при их учености и
великом искусстве им это удавалось.
— Как!
Соединить человеческое тело, разрезанное на две части острым инструментом, и
вдохнуть в него жизнь?
— Ну
да, части тела, разрезанного косой, вновь соединяли в одно для выполнения
военных задач.
— Но
это невозможно, совершенно невозможно! — воскликнул доктор. —
Напрасно человеческое искусство пыталось бы бороться с законами природы,
капитан Лоутон. Вы только подумайте, дорогой мой, ведь в таком случае разрезали
все артерии, все внутренние органы, разрывали все нервы, сухожилия, и вдобавок,
что еще существенней…
— Довольно,
довольно, доктор Ситгривс. Вы убедили бы даже члена враждебной вам школы.
Теперь ничто не заставит меня добровольно подвергнуть себя подобному
непоправимому расчленению.
— Разумеется,
надо радости получить рану, которая по природе своей неизлечима.
— Я
тоже так думаю, — сухо заметил Лоутон.
— А
как вы полагаете, что приносит в жизни больше всего радости? — вдруг
спросил доктор.
— Как
на чей вкус.
— Вовсе
нет! — вскричал доктор. — Всего радостнее убеждаться или чувствовать,
как свет науки, действуя заодно с силами природы, побеждает всевозможные
болезни. Однажды я нарочно сломал себе мизинец, для того чтобы срастить перелом
и следить за его излечением. Это был лишь небольшой опыт, вы понимаете, милый
Джон, и все же, с трепетом наблюдая, как срастается кость, как искусство
человека действует заодно с природой, я пережил такую радость, какой никогда не
испытывал в жизни.
А если б
поврежден был более важный член, например нога или рука, насколько сильнее было
бы испытанное мной удовольствие!
— А
еще лучше — шея, — заметил капитан.
Тут они
подъехали к усадьбе Уортона, и их довольно бессвязный разговор прервался. Никто
не вышел им навстречу, не пригласил их войти, и капитан направился прямо в
комнату, где, как он знал, обычно принимали гостей. Он отворил дверь, но
остановился на пороге, удивленный открывшейся ему картиной. Прежде всего его
взгляд упал на полковника Уэлмира: наклонившись к раскрасневшейся Саре, он
что-то так горячо говорил ей, что они оба не заметили прихода посторонних. Острый
взгляд капитана сразу схватил кое-какие многозначительные подробности этой
сцены, и он тут же разгадал тайну молодых людей. Он уже собирался тихонько
удалиться, не выдавая своего присутствия, но тут Ситгривс отстранил его и
стремительно вошел в комнату. Доктор направился прямо к креслу Уэлмира и,
схватив его за руку, воскликнул:
— Что
это? Пульс учащенный и неровный, лицо красное, глаза блестят. Явные признаки
лихорадки. Надо сразу же принять меры.
С этими
словами доктор, привыкший действовать быстро и не раздумывая — обычай многих
врачей на войне, — тут же вытащил ланцет и взялся за приготовления,
свидетельствовавшие о том, что он намерен немедля приступить к делу.
Но
полковник Уэлмир, быстро овладев собой, встал со своего места и надменно
сказал:
— Не
беспокоитесь, сэр, в комнате душно, вот почему меня бросило в жар. К тому же я
и так слишком многим обязан вашему искусству и не хочу вас больше утруждать.
Мисс Уортон подтвердит, что я совсем здоров, а я могу вас заверить, что никогда
не чувствовал себя лучше и счастливей.
Последние
слова были сказаны с особым пылом и, должно быть, доставили удовольствие мисс
Саре, ибо ее щеки снова зарделись. Доктор, следивший за взглядом своего
пациента, тотчас же это заметил.
— Прошу
вас, сударыня, дайте мне руку, — сказал он, подойдя к ней с
поклоном. — Тревога и бессонница, должно быть, отразились на вашем хрупком
здоровье, и я вижу кое-какие симптомы, которыми не следует пренебрегать.
— Простите,
сэр, — ответила Сара, как истая женщина быстро справившись со своим смущением, —
тут слишком душно, я выйду и извещу мисс Пейтон о вашем приходе.
Бесхитростного,
вечно погруженного в свои мысли доктора ничего не стоило обмануть, но Саре
пришлось еще поднять глаза на Лоутона, чтобы ответить на его поклон, когда он,
почтительно склонив голову, растворил перед нею дверь. И этот взгляд ему все
объяснил. У Сары хватило выдержки, чтобы со спокойным достоинством выйти из
комнаты, но едва она осталась наедине с собой, как сразу бросилась в кресло и
предалась смешанному чувству стыда и радости. Слегка уязвленный упрямством
английского полковника, Ситгривс еще раз предложил ему своп услуги, но снова
получил отказ и отправился в комнату молодого Синглтона, куда Лоутон ушел еще
раньше.
|