Джеймс Фенимор Купер «Шпион, или Повесть о нейтральной территории»

Глава 19

Сомненья наполняют грудь,

От скорбных мыслей не уснуть,

Остаться — смерть, уйти — безумье,

Скорее прочь, оставь раздумья.

Лапландская любовная песня

Товарищи майора Данвуди крепко спали, позабыв обо всех волнениях и опасностях, но сам майор был встревожен и то и дело просыпался. Истомленный беспокойно проведенной ночью, Данвуди поднялся со своей жесткой постели, на которую бросился накануне как был, в одежде, и, не разбудив никого, вышел из дому, надеясь, что свежий воздух принесет ему облегчение. Мягкие лучи луны уже начали бледнеть в свете раннего утра; ветер стих, а легкий туман предвещал еще один из тех теплых дней, которые в этом непостоянном климате со сказочной быстротой сменяют бурю. Час, назначенный для выступления отряда, еще не настал, и Данвуди, предоставив своим воинам отдыхать, побрел в сторону сада, где ночью драгуны выпороли скиннеров, размышляя о своем сложном положении, в котором долг столкнулся с любовью. Хотя он нисколько не сомневался в чистых намерениях Генри Уортона, однако он не был уверен, что военный трибунал разделит это мнение; Данвуди не только мучила мысль о судьбе Генри — он прекрасно понимал, что смертный приговор навсегда лишит его надежды на брак с сестрой осужденного. Накануне вечером Данвуди отправил нарочного к полковнику Сипглтону с донесением о взятии в плен английского капитана; написав, что считает его невиновным, майор спрашивал у начальника, как поступить с пленным. Приказ полковника вот-вот должен был прийти, и, но мере того как приближалась роковая минута, которая могла лишить друга его покровительства, волнение Данвуди все возрастало. В таком душевном смятении он прошел через сад и задержался у холмов, под защиту которых бежали скиннеры. Все еще не отдавая себе отчета, где он оказался, Данвуди хотел было повернуть назад, но тут его остановил повелительный окрик:

— Стой, или смерть тебе!

Данвуди, пораженный, обернулся и увидел неподалеку от себя, на выступе скалы, человека, целившегося в него из мушкета. Дневной свет еще только разгорался, и трудно было что-нибудь разглядеть в окружающем мраке; однако пристальнее всмотревшись в силуэт незнакомца, Данвуди, к своему удивлению, узнал разносчика. Он мгновенно пенял, какая опасность ему угрожает, но, не желая просить о пощаде или бежать, если бы это и было возможно, с твердостью сказал:

— Если хочешь меня убить — стреляй, пленником твоим я не стану.

— Нет, майор Данвуди, — ответил разносчик, опуская ружье, — я не собираюсь ни убивать вас, ни брать в плен.

— Тогда чего же ты хочешь, загадочное существо? — спросил майор, с трудом заставляя себя поверить, что перед ним человек, а не призрак, созданный воображением.

— Чтобы вы не думали обо мне дурно, — с чувством сказал разносчик. — Мне хотелось бы, чтоб все хорошие люди судили меня по справедливости.

— Разве тебе не все равно, как судят о тебе люди? Ты, кажется, недосягаем для их суда.

— Когда господь находит нужным, он сохраняет жизнь своим слугам, — торжественным тоном произнес разносчик. — Несколько часов назад я был вашим пленником и мне угрожала виселица, теперь вы в моей власти, по вы свободны, майор Данвуди. В этих скалах прячутся люди, которые не обойдутся с вами так милостиво, как я. Какой толк был бы вам от вашей сабли, если у меня в руках ружье? Послушайтесь совета того, кто никогда не делал и не сделает вам зла: не подходите к лесной опушке один и пешком.

— У тебя, наверное, есть друзья, которые помогли тебе бежать, и они не так великодушны, как ты?

— Нет.., нет.., я совсем одинок… Меня знают только бог и он.

— Кто — он? — спросил майор с нескрываемым интересом.

— Никто, — овладев собой, ответил разносчик. — Но у вас иная судьба, майор Данвуди. Вы молоды и счастливы, есть люди, которые вам дороги, они недалеко отсюда. Тем, кого вы любите больше всего, угрожает опасность… У них в доме и за его стенами. Удвойте осторожность, усильте дозоры и молчите… Если я скажу больше, вы при вашем недоверии ко мне заподозрите ловушку. Охраняйте тех, кто вам всего дороже!

С этими словами он выстрелил в воздух и бросил ружье к ногам Данвуди. Когда дым рассеялся, Данвуди, едва придя в себя от удивления, посмотрел на скалу, там никого по было.

Конский топот и трубные звуки вывели молодого офицера из оцепенения, в которое повергла его эта странной сцена. Выстрел услышали дозорные и подняли тревогу. Данвуди поспешил вернуться в лагерь, где застал всех под ружьем, наготове к выступлению; отряд ждал только своего командира. Офицер, распоряжавшийся приготовлениями к казни шпиона, приказал сорвать вывеску “Отель Фленеган”, и столб был превращен в виселицу. Данвуди сказал, что выстрелил он сам из ружья, видимо брошенного удиравшими скиннерами, — он уже знал о том, как капитан Лоутон расправился с ними, — а о своей встрече с разносчиком решил промолчать.

Офицеры предложили майору совершить казнь над шпионам прежде, чем отряд тронется с места. Данвуди все еще казалось, что ему привиделся сон. Однако он пошел с группой офицеров вслед за Холлистером к темнице разносчика.

— Ну, сэр, — сказал майор часовому, караулившему у двери, — надеюсь, пленник в целости и сохранности?

— До сих пор дрыхнет, — ответил солдат, — да так хранит, что я чуть не прослушал тревогу. , — Отвори дверь и выведи его.

Дверь тут же отворили, и, к величайшему удивлению честного сержанта, в каморке оказался немалый беспорядок; на кровати валялся сюртук разносчика, а большая часть гардероба Бетти была раскидана по полу. Сама она крепко спала в том самом наряде, в каком ее видели в последний раз, — недоставало только неизменной черной наколки, украшавшей ее голову днем, а ночью, как все думали, служившей ей чепчиком. Шум и восклицания разбудили маркитантку.

— Вам чего, завтракать захотелось? — протирая глаза, спросила она. — Вид у вас такой, будто вы готовы слопать меня живьем. Потерпите малость, соколики мои, и я такое жаркое вам подам, что пальчики оближете.

— Жаркое! — вскричал сержант, забыв о своих религиозных воззрениях и о присутствии офицеров. — Мы тебя зажарим, чертовка! Это ты помогла треклятому разносчику бежать?

— Ax, чтоб ты провалился заодно с этим окаянным разносчиком! Это я-то чертовка, мистер сержант? — завопила Бетти, которую нетрудно было вывести из себя. — Что еще за разносчики такие, кто бежал, куда бежал? А я тут при чем? Я могла бы стать женой торговца и ходила бы в шелку, кабы у меня хватило ума выйти за Соуни Мак-Твила, а не таскаться следом за бессовестными драгунами, у которых нет никакого уважения к одинокой вдове.

— Негодяй бросил мою библию, — сказал сержант, поднимая с пола книгу. — Вместо того чтоб ее читать да готовиться к смерти, как подобает христианину, он замышлял побег.

— А кому охота дожидаться, пока его повесят, как собаку! — вскричала Бетти, начиная понимать, что случилось. — Не всякому на роду написан такой конец, как вам, мистер Холлистер.

— Молчать! — приказал Данвуди. — В этом деле, джентльмены, надо как следует разобраться. Здесь нет другого выхода, кроме двери, и разносчик мог выйти лишь в том случае, если часовой помог ему бежать или уснул на посту. Позвать всю стражу!

Часовые были уже свободны, но любопытство удерживало их возле сарая; все они в один голос стали уверять, что никто из кладовой не выходил. Только первый часовой признался, что мимо него прошла Бетти, и в свое оправдание сослался на приказ не задерживать ее.

— Ты лжешь, разбойник ты эдакий, лжешь! — вскричала Бетти, прислушавшись к объяснениям. — Ты хочешь опозорить почтенную вдову. Как ты смеешь говорить, будто я шатаюсь в полночь по лагерю! Да я всю ночь проспала тут, как невинный младенец!

— Смотрите, сэр, — сказал сержант, почтительно обратившись к Данвуди, — в моей библии что-то написано, а раньше там ничего не было, у меня ведь нет семьи, я не записывал семейных событий и не потерпел бы маранья в такой священной книге.

Один офицер прочитал вслух:

— Заявляю, что ежели мне удастся освободиться, то лишь благодаря помощи господа, и я смиренно вверяю себя его покровительству. Мне пришлось взять кое-что из платья этой женщины, и в своем кармане она найдет вознаграждение. Написанное я удостоверяю своей подписью. Гарей Бёрч.

— Как, — завопила Бетти, — этот вор обобрал одинокую вдову! Повесьте его… Поймайте и повесьте его, майор, коль есть правда и справедливость в нашей стране!

— Загляните-ка в свой карман, — сказал один молодой офицер, безмятежно наслаждавшийся этой сценой.

— Фу ты черт! — воскликнула маркитантка, доставая из кармана гинею. — Что за сокровище этот разносчик! Пошли ему господь долгие годы и бойкой торговли! Спасибо, что взял мое тряпье, а если его когда-нибудь повесят, то я скажу, что на свободе гуляют преступники почище его.

Данвуди повернулся к выходу и увидел капитана Лоутона. Сложив руки на груди, тот в глубоком молчании наблюдал за происходившим. Сосредоточенный вид капитана, обычно порывистого и стремительного, поразил Данвуди. Взгляды их встретились, и, отойдя в сторону, оба несколько минут о чем-то тихо переговаривались. Потом Данвуди пошел в “отель” и отпустил часовых. Сержант Холлистер остался один на один с маркитанткой, а так как гинея с лихвой возмещала понесенный Бетти урон, настроение у нее было превосходное. Она уже давно с нежностью поглядывала на ветерана и про себя вознамерилась покончить со своим щекотливым положением в отряде, сделав сержанта преемником своего покойного супруга. С некоторых пор сержанту, видимо, льстило оказываемое ему предпочтение, и Бетти, подумав, что ее запальчивость могла обидеть поклонника, решила непременно загладить свою вину. К тому же при всей ее грубости м неотесанности она обладала женским чутьем, которое подсказывало ей, что в минуты примирения женщина укрепляет свою власть над мужчиной. Итак, чтобы умилостивить сержанта, она налила стаканчик своей любимой смеси и поднесла ему со словами:

— Маленькая перебранка промеж друзей — сущий пустяк, сами знаете, сержант; я больше всего ругала Майкла Фленегана, когда крепче всего любила его.

— Майкл был хороший человек и храбрый вояка, — заметил сержант, осушив стакан. — Он пал, когда наш эскадрон прикрывал его полк с фланга; я в тот самый день проезжал мимо его тела. Бедняга! Он лежал на спине, и лицо у него было такое спокойное, точно он умер натуральной смертью, после того как целый год пил без просыпу.

— О, Майкл был истинный пропойца, можете не сомневаться; когда двое таких, как мы с ним, наваливались на выпивку, все запасы кончались. Но вы, мистер Холлистер, человек непьющий и рассудительный и были бы мне настоящим помощником.

— Ах, миссис Фленеган, мне так хочется поговорить с вами о том, что камнем лежит у меня на сердце, и я готов вам открыться, ежели вы удосужитесь выслушать меня.

— Выслушать! — нетерпеливо воскликнула Бетти. — Да я могу слушать вас целый день, сержант, хотя бы из-за этого офицерам не пришлось проглотить больше ни кусочка. Но выпейте еще чуток, дорогой, это придаст вам храбрости.

— Я уж и так осмелел, — отклоняя угощение, сказал ветеран. — Как вы думаете, Бетти, я и вправду запер вчера в этой комнате шпиона-разносчика?

— Кого же еще, коль не его, милок?

— А нечистого!

— Как, самого дьявола?

— Да, самого Вельзевула, прикинувшегося разносчиком, а те, кого мы приняли за скиннеров, были его бесенятами.

— Конечно, дорогой сержант, это вы верно говорите; когда скиннеры шляются по Вест-Честеру, они сущие бесы.

— Миссис Фленеган, я хочу сказать, это были настоящие бесы во плоти; только дьявол мог знать, что нам не терпится арестовать разносчика Бёрча, вот он и принял его обличье, чтобы попасть к вам в комнату!

— А на кой я могла ему понадобиться! — крикнула в сердцах Бетти. — Мало тут в отряде дьяволов, чтобы являлся еще один из преисподней пугать одинокую вдову!

— Счастье ваше, Бетти, что ему было дозволено уйти. Ведь он вышел через дверь, приняв ваш вид, а это показывает, какая вас ждет судьба, если вы не измените свою жизнь. Я видел, как он задрожал, когда я дал ему святую книгу. Разве стал бы добрый христианин писать что-нибудь в библии, кроме пометок о рождении, смерти и других таких летописей, как вы думаете, дорогая Бетти?

Маркитантке понравилось деликатное обращение ее избранника, но рассердили намеки на ее образ жизни. Однако она сдержала гнев и с присущей ее соотечественникам живостью отпарировала:

— Неужто дьявол заплатил бы за платье, да еще с лихвой, а?..

— Деньги эти, без сомнения, фальшивые, — заметил солдат, несколько сбитый с толку доказательством честности того, о ком он был самого низкого мнения. — Он и меня соблазнял блестящей монетой, но господь дал мне силу устоять.

— Моя золотая монета, кажись, настоящая, да я все равно обменяю ее нынче у капитана Джека. Ему нипочем и дьяволы и черти!

— Бетти, Бетти, — отозвался сержант, — не говорите так неуважительно о нечистом! Он всегда тут как тут и разозлится на вас за ваши слова.

— Еще чего! Коли у него есть хоть малость души, он не обидится на бедную одинокую вдову, если она подковырнет его словечком; я уверена, ни один христианин не был бы на меня в обиде.

— Но у нечистого нет души, ведь он хочет погубить род человеческий, — сказал сержант, с ужасом оглядываясь назад, — лучше всего водить дружбу со всеми. Никто не знает наперед, что может случиться. Право же, человек не мог бы выйти отсюда и незаметно пройти мимо часовых; это грозное предостережение для вас, Бетти, а вы…

Тут разговор прервали: явился солдат с приказом немедленно подавать завтрак, и маркитантка рассталась с сержантом; она — втайне надеясь, что проявленное им участке носит более земной характер, чем он хотел показать: он — решив приложить все усилия, чтобы вырвать душу маркитантки из когтей нечистого, который слоняется по лагерю в поисках жертв.

Во время завтрака примчалось несколько гонцов; один доставил донесение о численности и цели вражеской экспедиции, которая расположилась на берегу Гудзона; другой привез распоряжение полковника Синглтона отправить капитала Уортона под конвоем драгун к первому посту в горах. Это письмо, или, вернее, строгий приказ, не допускавший никаких возражений, вконец огорчил Данвуди. Образ Френсис, отчаявшейся и глубоко несчастной, постоянно стоял у него перед глазами; сотни раз готов он был сесть на коня и поскакать к “Белым акациям”, но какое-то безотчетное чувство удерживало его. Небольшой эскорт под командованием офицера отправился в коттедж за Генри Уортоном, чтобы доставить его к месту назначения; с тем же офицером Данвуди передал Генри письмо, в котором ободрял своего друга, уверяя, что тому нечего опасаться и что сам он будет неустанно хлопотать за него. Лоутон с частью драгун был оставлен в деревне при раненых; основной же отряд сразу после завтрака покинул лагерь и выступил к Гудзону. Данвуди несколько раз повторил Лоутону свои наставления, снова и снова перебирая в уме каждое слово разносчика и стараясь проникнуть в Их загадочный смысл, но не пришел ни к какому выводу, а откладывать свой отъезд у него больше не было повода. Вдруг он вспомнил, что не распорядился насчет полковника Уэлмира и, вместо того чтобы двинуться за отрядом, поддался искушению и повернул коня на дорогу, ведущую к “Белым акациям”. Лошадь Данвуди была быстра, как ветер, — казалось, не прошло и минуты, как перед ним открылась уединенная долина. Когда он спускался по склону холма, вдали промелькнули фигуры Генри Уортона и сопровождавших его драгун, цепочкой проходивших в ущелье, которое вело к постам в горах. Это зрелище взбудоражило Данвуди, и он поскакал еще быстрее; он круто обошел выступ скалы и вдруг натолкнулся на ту, которой были заняты его мысли. Френсис издали следила за конвоем, уводившим ее брата, а когда он скрылся из виду, она почувствовала, что лишилась самого дорогого для нее на свете. Необъяснимое отсутствие Данвуди и потрясение, вызванное разлукой с Генри при таких ужасных обстоятельствах, сломили ее мужество; она опустилась на придорожный камень и зарыдала так, что, казалось, ее сердце вот-вот разорвется. Данвуди соскочил с коня, закинул поводья ему на шею и в одно мгновение очутился подле плачущей девушки.

— Френсис.., моя Френсис! — вскричал он. — Зачем так отчаиваться! Пусть вас не пугает положение брата. Как только я выполню порученное мне дело, я кинусь к ногам Вашингтона и умолю его освободить Генри. Отец нашей родины не откажет в такой милости одному из своих любимых питомцев.

— Благодарю вас, майор Данвуди, за сочувствие к моему бедному брату, — сказала дрожащая Френсис; она встала, вытерла слезы и с достоинством добавила:

— Но вы не должны так говорить со мной.

— Не должен! Разве вы не моя невеста.., с согласия вашего отца, тети, брата… И разве сами вы не дали согласия, моя дорогая Френсис!

— Я не хочу становиться между вами и другой женщиной, — возможно, она имеет больше прав на вашу привязанность.

— Никто, клянусь, никто, кроме вас, не имеет на меня прав! — горячо воскликнул Данвуди. — Одной вам принадлежит мое сердце.

— У вас такой большой опыт, и вы так успешно им пользуетесь, что вам ничего не стоит обманывать нас, доверчивых женщин, — произнесла Френсис, делая отчаянное усилие улыбнуться.

— Так говорят только с негодяем, мисс Уортон. Когда я обманывал вас? Каким опытом пользовался, чтобы покорить ваше чистое сердце?

— Так почему же майор Данвуди с некоторых пор стал избегать дом отца своей невесты? Разве он забыл, что в этом доме один его друг прикован к постели, а другой — поражен глубокой печалью? Неужели он не помнит, что там живет его будущая жена? Не боится ли он встречи с другой, которая могла бы предъявить на него права? О, Пейтон, Пейтон, как жестоко я в вас ошиблась! Со слепой доверчивостью молодости я видела в вас олицетворение благородства, отваги, великодушия и верности.

— Я понимаю, Френсис, что ввело вас в заблуждение! — воскликнул Данвуди, и кровь бросилась ему в лицо. — Но вы несправедливы ко мне. Клянусь тем, что мне дороже всего на свете, вы несправедливы ко мне!

— Не клянитесь, майор Данвуди, — прервала его Френсис, и в ее кротких глазах вспыхнуло выражение женской гордости, — прошло то время, когда я верила клятвам.

— Мисс Уортон, неужто вы хотели бы, чтобы я, словно фат, хвастался тем, что могло бы вернуть мне ваше расположение, но уронило бы меня в собственных глазах?

— Не обольщайтесь, вернуть мое расположение не так легко, сэр, — сказала Френсис, сделав несколько шагов в сторону дома. — Мы говорим друг с другом в последний раз… Но отец.., быть может, отец пожелает увидеться с родственником моей матери.

— Нет, мисс Уортон, теперь мне нельзя войти в его дом, я сейчас не ручаюсь за себя. Вы гоните меня, Френсис, и я в полном отчаянии. Я иду в очень опасный поход и могу погибнуть. Если судьба будет ко мне сурова, отдайте справедливость хотя бы моей памяти. Помните — до последнего вздоха я буду желать вам счастья.

С этими словами он сунул ногу в стремя, но девушка остановила его взглядом, казалось проникшим в самую глубину его души.

— Пейтон, майор Данвуди, — сказала она, — неужели вы можете забыть, что служите святому делу? Долг перед богом, перед родиной должен удерживать вас от опрометчивых поступков. Вы нужны родине, кроме того… — Голос ее задрожал, и она умолкла.

— Кроме того? — повторил молодой человек и бросился к ней, протягивая руки.

Но Френсис уже справилась с волнением; она холодно отстранила его и снова пошла к дому.

— Так вот мы как расстаемся! — не помня себя от горя, крикнул Данвуди. — Неужели вы так презираете меня, что можете быть ко мне столь жестокой! Нет, вы никогда не любили меня и хотите оправдать свое непостоянство, упрекая меня в том, чего вы не желаете объяснить!

Френсис замерла на месте и устремила на жениха взор, полный такой душевной чистоты, что пристыженный Данвуди готов был на коленях молить о прощении; приказав ему жестом молчать, она сказала:

— В последний раз выслушайте меня, майор Данвуди! Очень горько вдруг узнать, что есть кто-то лучше тебя, и я это недавно испытала. Вас я ни в чем не виню.., ни в чем не упрекаю, даже в мыслях. Я недостойна вас, даже если бы имела право на ваше сердце. Такая робкая, слабая девушка, как я, не может дать вам счастья. Да, Пейтон, вы родились для великих и славных дел, отважных, блистательных подвигов, и вы должны соединить свою судьбу с подругой, похожей на вас, — с такой, что способна побороть в себе женскую слабость. Я была бы для вас обузой, которая тянула бы вас вниз, меж тем как с другой спутницей вы сможете воспарить к вершинам земной славы. Такой женщине я добровольно, хотя не могу сказать, что с радостью, уступаю вас; и молю бога, страстно молю, чтоб с ней вы были счастливы.

— Прелестная фантазерка! — воскликнул Данвуди. — Вы не знаете ни себя, ни меня. Только такую нежную, кроткую, беззащитную женщину, как вы, могу я любить. Не обманывайтесь ложными представлениями о великодушии, которое сделает меня несчастным.

— Прощайте, майор Данвуди, — сказала взволнованная девушка и на миг остановилась, чтобы перевести дыхание, — забудьте, что когда-то знали меня. И помните о своем долге пород нашей истекающей кровью родиной. Будьте счастливы!

— Счастлив! — с горечью повторил молодой офицер, глядя вслед легкой фигурке, которая скользнула в калитку и исчезла за кустарником. — Нечего сказать — счастлив!

Он вскочил в седло, пришпорил коня и скоро догнал свой эскадрон, медленно двигавшийся по горной дороге к берегам Гудзона.

Как ни тяжело было Данвуди после столь неожиданного исхода его свидания с невестой, ему все же было несравненно легче, чем ей. Острым взором ревнивой любви Френсис без труда открыла, что Изабелла Синглтон неравнодушна к Данвуди. Застенчивая, стыдливая, она но могла и вообразить себе, что Изабелла испытывает неразделенную страсть. Пылкой Френсис было чуждо притворство, и она сразу заметила, что молодой человек смотрит на нее с восхищением. Но Данвуди пришлось долго и упорно искать ее расположения, доказывать ей свою нежную преданность, прежде чем он добился взаимности. Ответная любовь была безраздельной, всепоглощающей. Удивительные события последних дней, изменившееся поведение жениха, его загадочное к ней равнодушие и, главное, романтическая влюбленность Изабеллы пробудили в душе Френсис новые чувства. Ужасаясь при мысли, что Данвуди ей неверен, она в то же время со скромностью, свойственной чистым натурам, стала сомневаться в собственных достоинствах. В минуты самоотречения ей казалось, что она способна с легкостью уступить своего жениха другой, более достойной его женщине, по может ли воображение заглушить голос сердца! Едва Данвуди скрылся, как наша героиня ощутила всю глубину своего несчастья, и если обязанности командира несколько отвлекали Данвуди от мыслей о своем горе, то у Френсис не было этого утешения; заботы, которых требовала от нее привязанность к отцу, не приносили ей облегчения.

Отъезд сына едва не лишил мистера Уортона последней капли энергии, и понадобилась вся сила любви дочерей, чтобы поддержать в нем еле теплившуюся жизнь.