|
|
XVIII
На другой день, вечером, звонок собрал пансионеров в
классной комнате.
Борис, Гериданизоль, Жорж и Фифи сидели на одной скамейке.
Гериданизоль вынул часы и положил их между собой и Борисом. Часы показывали
тридцать пять минут шестого. Занятия начались в пять часов и должны были
продолжаться до шести. Было условлено, что Борис должен все покончить без пяти
шесть, как раз перед уходом учеников; так было лучше: можно было сейчас же
улизнуть. Вынув часы, Гериданизоль сказал Борису вполголоса и не глядя на него,
что, по его мнению, сообщало его словам большую фатальность:
– Ну, старина, тебе осталось всего четверть часа.
Борис вспомнил, как в одном недавно прочитанном им романе
бандиты, перед тем как убить женщину, предложили ей помолиться, желая дать ей
понять, что она должна приготовиться к смерти. Подобно иностранцу, приводящему
в порядок свои бумаги на границе страны, которую он должен покинуть, Борис стал
искать в своем сердце и в голове молитвы, но не нашел ничего; он, однако, так
устал и в то же время был в таком напряженном состоянии, что не испытывал от
этого большого огорчения. Он попытался собрать свои мысли, но не мог думать ни
о чем. Пистолет оттягивал ему карман; не нужно было ощупывать рукой, чтобы
почувствовать его.
– Только десять минут.
Жорж, сидевший слева от Гериданизоля, искоса наблюдал сцену,
но делал вид, что не обращает на нее внимания. Он лихорадочно занимался.
Никогда в классной комнате не царило такое спокойствие. Лаперуз не узнавал
своих сорванцов и в первый раз вздохнул свободно. Фифи, однако, спокоен не был:
Гериданизоль внушал ему страх; он не был вполне уверен, что затея кончится
благополучно; сердце его замирало, так что он чувствовал боль в груди и по
временам испускал глубокие вздохи. В заключение он не выдержал и вырвал листок
из лежавшей перед ним тетрадки по истории – он должен был готовиться к
экзамену, но строчки прыгали перед глазами, факты и даты путались в голове – и
торопливо написал: "Ты хотя бы уверен, что пистолет не заряжен?" –
затем протянул записку Жоржу, который передал ее Гери. Однако последний, прочтя
ее, только пожал плечами, даже не взглянув на Фифи, потом скомкал и бросил
щелчком как раз на место, обведенное мелом. После этого, довольный тем, что так
ловко попал в цель, улыбнулся. Эта вымученная улыбка так и осталась у него до
самого конца сцены; она, казалось, застыла на его лице.
– Еще пять минут.
Это было сказано почти вслух. Даже Филипп услышал. Сердце у
него нестерпимо сжалось, и, хотя занятия должны были сейчас окончиться, он
притворился, будто ощущает настоятельную потребность выйти, а может быть, и
действительно почувствовал позывы; он поднял руку и щелкнул пальцами, как это
обыкновенно делали ученики, испрашивая у учителя разрешения выйти; затем, не
дожидаясь ответа Лаперуза, сорвался со скамейки. Чтобы достигнуть двери, он
должен был пройти мимо кафедры; он почти бежал, шатаясь.
Почти сразу же после ухода Филиппа поднялся со скамейки Борис.
Гонтран Пассаван, прилежно занимавшийся на следующей скамейке, поднял глаза. Он
рассказывал потом Серафине, что Борис был "ужасно бледен"; но так
всегда говорят в подобных случаях. К тому же он тотчас же перестал смотреть на
Бориса и снова погрузился в занятия. Он сильно упрекал себя за это
впоследствии. Если бы он мог предвидеть, что произойдет, он, наверное, помешал
бы, со слезами говорил он потом. Но он ничего не подозревал.
Между тем Борис дошел до намеченного мелом места. Он
двигался медленно, как автомат, неподвижно устремив взор в одну точку: был
похож на сомнамбулу. Правой рукой он схватил пистолет, но держал его в кармане
куртки; он вытащил его в самый последний момент. Фатальное мсто находилось, как
я уже сказал, у самой заколоченной двери, которая образовывала направо от
кафедры своего рода нишу, так что учитель мог увидеть происходящее там, лишь
наклонившись с кафедры.
Лаперуз наклонился. Сначала он не понял, что делает его
внук, хотя странная торжественность его жестов способна была внушить беспокойство.
Он начал было как можно громче и стараясь придать тону своего голоса
властность:
– Мсье Борис, прошу вас немедленно сесть на ваше…
И вдруг он увидел пистолет: Борис в эту секунду приставил
его к виску. Лаперуз понял и мгновенно похолодел, словно кровь застыла у него в
жилах. Он хотел встать, подбежать к Борису, удержать его, закричать… Что-то
вроде глухого хрипа вырвалось у него; он остался стоять неподвижно,
парализованный, сотрясаемый мелкой дрожью.
Грянул выстрел. Борис не сразу рухнул на пол. Одно мгновение
тело его держалось, словно пригвожденное к нише; затем голова, упав на плечо,
нарушила равновесие; труп тяжело опустился.
На полицейском дознании, имевшем место вскоре после
происшествия, все были поражены тем, что подле Бориса – я хочу сказать, подле
места, где он упал, так как почти тотчас же труп был перенесен на постель, – не
нашли пистолета. В суматохе, последовавшей после выстрела Гериданизоль остался
сидеть на месте, между тем как Жорж, перепрыгнув через скамейку, успел
незаметно подобрать оружие: сначала он отшвырнул пистолет ногою и, когда все
устремились к Борису, проворно схватил его, спрятал под курткой, затем украдкой
передал Гериданизолю. Внимание присутствующих было настолько поглощено Борисом,
что никто и не заметил, как Гериданизоль сбегал в комнату Лаперуза и положил
пистолет на то место, откуда он его взял. Когда во время обыска полиция нашла
пистолет в ящике, то могло бы даже возникнуть сомнение, что его брали оттуда и
что Борис пользовался им, если бы Гериданизоль позаботился вынуть гильзу. Он,
несомненно, совсем растерялся. Кратковременное помрачение, в котором он
впоследствии упрекал себя, увы! гораздо больше, чем раскаивался в совершенном
преступлении. Между тем как раз это самое помрачение его спасло. Ибо, когда он снова
спустился вниз, чтобы присоединиться к другим, то вид трупа Бориса, который в
это время выносили из классной комнаты, вызвал у него сильную судорогу,
настоящий нервный припадок, в котором госпожа Ведель и Рашель, прибежавшие на
шум, усмотрели свидетельство крайнего волнения. В существе столь еще юном мы
готовы предположить все что угодно, только не бесчеловечность; поэтому когда
Гериданизоль стал уверять, будто он невиновен, ему поверили. Переданная ему
Жоржем записочка от Фифи, которую он отшвырнул щелчком и которую потом нашли
под скамейкой, – эта маленькая скомканная бумажка послужила ему на пользу.
Конечно, он был виновен наравне с Жоржем и Фифи в том, что принял участие в
жестокой шутке; но он утверждал, что не согласился бы принять в ней участия, если
бы знал, что пистолет заряжен. Один Жорж остался убежден, что вся
ответственность за преступление падает на него.
Жорж не был настолько испорчен, чтобы его восхищение
Гериданизолем не сменилось отвращением. Когда в тот вечер он вернулся к
родителям, он бросился в объятия матери, и Полина была горячо признательна
судьбе, которая с помощью этой страшной драмы возвратила ей сына.
ДНЕВНИК ЭДУАРДА
Не притязая давать фактам исчерпывающее объяснение, я все же
не хотел бы приводить их без достаточной мотивировки. Вот почему я не
воспользуюсь для моих «Фальшивомонетчиков» самоубийством Бориса; мне стоит
большого труда понять его. Кроме того, я не люблю фактов из газетной рубрики
«Происшествия». В них есть что-то непоправимое, непререкаемое, грубое,
оскорбительно реальное… Я согласен, чтобы реальность подтверждала мою мысль,
доказывала ее, но я решительно не допускаю, чтобы она ей предшествовала. Я не
люблю быть захваченным врасплох. Самоубийство Бориса кажется мне прямо-таки неприличным,
потому что оно явилось для меня неожиданностью.
В каждом самоубийстве всегда есть какой-то элемент малодушия
вопреки убеждению Лаперуза, который, несомненно, считает, что его внук обладал
большим мужеством, чем он. Если бы этот мальчик мог предвидеть беды, которые
его роковой жест накликал на семейство Веделей, то ему нельзя было бы найти
оправдания. Азаису пришлось распустить пансион – на короткое время, говорит он,
но Рашель боится, что дело кончится крахом. Четыре семьи уже забрали своих
детей. Мне не удалось отговорить Полину взять домой Жоржа, тем более что этот
мальчик, глубоко потрясенный смертью товарища, как будто намерен исправиться.
Сколько откликов вызывает это прискорбное событие! Даже Оливье очень
взволнован. Несмотря на свой напускной цинизм, Арман тоже озабочен разорением,
которое грозит его семье, и предлагает отдавать пансиону свободное время,
которое, наверное, согласится предоставить ему Пассаван, ибо старик Лаперуз
стал явно непригодным для исполнения возложенных на него обязанностей.
Я боялся навестить его. Он принял меня в своей маленькой
комнате, на третьем этаже пансиона. Едва я вошел, он взял меня под руку и
сказал с таинственным видом, почти улыбаясь, что очень изумило меня, так как я
ожидал увидеть его в слезах.
– Шум, помните?… Шум, о котором я давеча говорил вам…
– Ну?
– Прекратился. С ним покончено. Я больше его не слышу.
Напрасно я напрягаю все свое внимание…
Я ответил ему тоном, каким взрослые говорят с детьми, когда
хотят подстроиться к затеянным ими играм:
– Держу пари, что теперь вы жалеете о том, что больше
не слышите его.
– О нет, нет!.. Теперь наступило такое спокойствие! Я
чувствую такую потребность в тишине… Знаете, о чем я думал? О том, что в
течение этой жизни мы не можем постичь по-настоящему, что такое тишина. Даже
наша кровь производит в нас непрерывный шум; мы не различаем его, потому что с
детства к нему привыкли… Но, мне кажется, есть вещи, есть гармонии, которые нам
не удается слышать в течение нашей жизни… оттого, что их заглушает этот шум.
Да, мне кажется, что лишь после нашей смерти мы будем в состоянии слышать
по-настоящему.
– Вы мне говорили, что не верите…
– В бессмертие души? Я говорил вам это?… Да, вы,
вероятно, правы. Но я, понимаете ли, не верю также и в обратное.
И, видя, что я молчу, он, качая головой, продолжал
наставительным тоном:
– Заметили ли вы, что в этом мире Бог всегда молчит?
Говорит только дьявол. Или, по крайней мере… как мы ни напрягаем наше внимание,
нам удается услышать только дьявола. У нас нет ушей, чтобы воспринять голос
Бога. Слово Бога! Задавались вы когда-нибудь вопросом, чем оно может быть?… О,
я не говорю вам о тех словах, которые переведены на человеческий язык… Помните,
на первой странице одного из Евангелий сказано: "Вначале было слово".
Я часто думал, что слово Бога и было самим творением. Но дьявол завладел им.
Производимый им шум заглушает теперь голос Бога. Скажите мне, пожалуйста: как,
по-вашему, останется все же за Богом последнее слово?… И если времени после
смерти не существует, если мы сразу вступаем в вечность, то не кажется ли вам,
что тогда мы будем в состоянии слышать Бога… прямо?
Охваченный каким-то исступлением, он затрясся всем телом,
готовый, казалось, забиться в эпилептическом припадке; вдруг рыдания стали
душить его:
– Нет! Нет! – глухо восклицал он. – Дьявол с Богом
заодно, они действуют сообща. Мы стараемся убедить себя, будто все зло,
существующее на земле, идет от дьявола, но это объясняется тем, что иначе мы не
нашли бы в себе сил простить Богу. Он играет с нами, как кошка с мышью, которую
она мучит… И после этого он еще требует от нас быть признательными ему.
Признательными за что? за что?…
Затем, наклонившись ко мне:
– Знаете, что самое ужасное из всего сделанного им?…
Принести в жертву собственного сына для нашего спасения. Собственного сына!
Собственного сына!.. Жестокость – вот первое из свойств Бога.
Он бросился на кровать и повернулся лицом к стене. Еще
несколько мгновений его корчила судорога, затем он как будто забылся, и я
покинул его.
Он не сказал мне ни слова о Борисе; но мне показалось, что в
этом бездонном отчаянии следует видеть косвенное выражение его горя, слишком
огромного, чтобы у него хватило сил смотреть на него в упор.
Я узнал от Оливье, что Бернар возвратился к отцу; право, это
лучшее, что он мог сделать. Узнав от Калу, с которым случайно тот встретился,
что здоровье старого следователя неважно, Бернар послушался голоса собственного
сердца. Мы должны увидеться завтра вечером, так как Профитандье пригласил меня
на обед вместе с Молинье, Полиной и двумя мальчиками. Мне очень любопытно
познакомиться с Калу.
8. VI.1925 г.
|
