IX
Арман лег, не раздеваясь. Он знает, что ему не удастся
заснуть. Он ожидает рассвета. Размышляет. Слушает. Все спят: дом, город, вся
природа; ни звука.
Как только слабый свет, который рефлектор посылает сверху,
из узкой щели, в его комнату, позволяет ему снова различить ее мерзость, он
встает. Направляется к двери, которую запер вчера на задвижку; тихонько
приоткрывает ее…
Но на пороге двери оборачивается. Ему нужно разбудить
Бернара. Последний должен возвратиться в свою комнату до того, как встанет
кто-нибудь из живущих в пансионе. При легком шуме, который производит Арман,
Бернар открывает глаза. Арман убегает, оставив дверь открытой. Он покидает свою
комнату, спускается по лестнице, он где-нибудь спрячется; его присутствие будет
стеснять Бернара; он не хочет с ним встречаться.
Несколько мгновений спустя он увидит из окна классной
комнаты, как Бернар прошмыгнет, прижимаясь к стенам, словно вор…
Бернар спал недолго. Но он вкусил в эту ночь забвение более
целительное, чем сон: и экстаз, и уничтожение своего существа. Он вступает в
новый день чужой самому себе, ошеломленный, легкий, обновленный, спокойный и
трепещущий, как Бог. Он оставил Сару спящей, украдкой высвободившись из ее
объятий. Как? Без нового поцелуя, без последнего взгляда, без нового объятия?
Он покидает ее так из-за своей бесчувственности? Не знаю. Он и сам не знает. Он
старается вовсе не думать об этом, обеспокоенный необходимостью вплести эту
необыкновенную ночь в ткань своей предшествующей жизни. Нет; это придаток,
приложение, которое не может найти места в книге – книге, где повесть его жизни
будет, не правда ли, продолжаться, как если бы ничего не случилось, будет идти
своим чередом.
Он поднялся в комнату, которую занимает вместе с Борисом.
Тот спит крепким сном. Какое дитя! Бернар откидывает одеяло на своей постели.
Мнет простыни, чтобы создать впечатление будто он спал. Подходит к умывальнику,
обливает себя водой, умывается. Но вид Бориса приводит ему на память Саас-Фе.
Он припоминает сказанные там Лаурой слова: "Я могу принять от вас только
благоговение, которое вы мне предлагаете. Прочие ваши чувства тоже будут
предъявлять известные требования, которые должны будут удовлетворяться в другом
месте". Эта фраза возмущала его. Ему кажется, что она до сих пор звучит в
ушах. Он не думал больше о ней, но сегодня утром память у него удивительно
свежа и деятельна. Помимо его воли мозг работает великолепно. Бернар прогоняет
образ Лауры, хочет заглушить эти воспоминания; чтобы отвлечь свое внимание, он
схватывает учебник и принуждает себя готовиться к экзамену. Но в комнате
духота. Он идет заниматься в сад. Ему хочется выйти на улицу, ходить, бегать,
выйти на простор, проветриться. Он наблюдает за калиткой; как только привратник
открывает ее, он убегает.
Он приходит с книгой в Люксембургский сад и садится на скамью.
Мысль его разматывается как шелковинка; но она непрочная; стоит ему потянуть
сильнее, и нитка разрывается. Как только он хочет приняться за чтение, между
его глазами и книгой тотчас начинают проноситься нескромные воспоминания;
вспоминаются не острые моменты экстаза, но мелкие смешные и неловкие
подробности, которые задевают его самолюбие, ранят и терзают его. Впредь он не
проявит такой неопытности.
Около девяти часов он встает и направляется к Люсьену
Беркаю. Затем они отправляются к Эдуарду.
Эдуард жил в Пасси, в верхнем этаже доходного дома. Комната
его выходила в обширный рабочий кабинет. Когда на рассвете Оливье встал, Эдуард
сперва не проявил беспокойства.
– Пойду прилягу на диване, – сказал Оливье. Боясь, как
бы он не простудился, Эдуард велел ему взять с собою одеяла. Вскоре после этого
поднялся и Эдуард. Положительно он не заметил, как заснул, потому что с
удивлением увидел, что уже совсем рассвело. Он захотел посмотреть, как
устроился Оливье; захотел снова увидеть его; может быть, им руководило какое-то
неясное предчувствие…
Кабинет был пуст. Одеяла лежали на диване неразвернутыми.
Удушливый запах газа заронил в Эдуарде страшное подозрение. К кабинету
примыкала маленькая комнатка, служившая ванной. Запах, несомненно, шел оттуда.
Эдуард подбежал к этой комнатке, но сначала не мог открыть дверь; мешал
какой-то предмет; это было лежавшее у ванны тело Оливье, раздетое, холодеющее,
посиневшее, отвратительно выпачканное блевотиной.
Эдуард мгновенно закрыл кран горелки, из которой шел газ.
Что произошло? Несчастный случай? Удушье?… Он не верил своим глазам. Ванна была
пуста. Эдуард взял Оливье на руки, перенес в кабинет, положил на ковер перед
широко раскрытым окном. Став на колени, наклонился над ним и стал осторожно
выслушивать. Оливье еще дышал, но слабо. Тогда Эдуард сделал отчаянную попытку
раздуть еле тлеющую и готовую потухнуть искорку жизни в этом теле; он стал
ритмично поднимать безжизненные руки, сжимать бока, растирать грудную клетку,
словом, делать все, что – как он припоминал – полагается делать при удушье;
сокрушался лишь тем, что он не может делать все это сразу. Глаза Оливье были
по-прежнему закрыты. Эдуард приподнял пальцем веки, но они снова опустились над
безжизненным взглядом. Сердце, однако, билось. Поиски коньяка, лекарств остались
безрезультатны. Эдуард согрел воду и вымыл верхнюю часть тела и лицо. Затем
уложил безжизненное тело на диван и укрыл его одеялами. Он хотел позвать врача,
но не решался уйти из дому. Каждое утро квартиру убирала служанка, но она
приходила только в девять часов. Едва Эдуард услышал ее звонок, так тотчас же
послал ее за врачом; затем передумал и вернул ее, опасаясь необходимости
подвергнуться допросу.
Между тем Оливье медленно возвращался к жизни. Эдуард сел
подле дивана у изголовья больного. Он разглядывал это неподвижное лицо и
становился в тупик перед заключавшейся в нем загадкой. Почему? Почему? Можно
действовать безрассудно вечером, в состоянии опьянения; но решения, принятые на
рассвете, являются вполне зрелыми. Он отказывался понимать что-либо до той
минуты, когда Оливье будет в состоянии наконец разговаривать с ним. Впредь он
больше с ним не расстанется. Он взял Оливье за руку и вложил в это пожатие все
свое недоумение, всю свою мысль, всю жизнь свою. Наконец ему показалось, что
рука Оливье слабо отвечает на пожатие… Тогда он нагнулся и прижался губами к
этому лбу, который хмурился от какого-то огромного, непонятного Эдуарду
страдания.
Раздался звонок. Эдуард пошел открыть. Это были Бернар и
Люсьен Беркай. Эдуард принял их в передней и сообщил им о случившемся; затем,
отведя Бернара в сторону, спросил его, не знает ли он за Оливье каких-нибудь
внезапных головокружений, припадков?… Бернар вдруг вспомнил их разговор
накануне, и в частности несколько фраз Оливье, которые тогда почти пропустил
мимо ушей, теперь же расслышал с необыкновенной отчетливостью.
– Это я заговорил с ним о самоубийстве, – сказал он
Эдуарду. – Я спросил его, понимает ли он, что можно убить себя от одного
избытка жизни, "от восторга", как говорил Дмитрий Карамазов. Я был
весь поглощен своей мыслью и сосредоточил все внимание на своих собственных
словах; но сейчас вспоминаю, что он мне ответил.
– Что же он ответил? – нетерпеливо спросил Эдуард,
потому что Бернар остановился и, казалось, не желал продолжать.
– Ответил, что ему понятно, как можно дойти до
самоубийства, но лишь после достижения такой вершины радости, когда вся
дальнейшая жизнь кажется падением.
Тут оба они переглянулись и замолчали. Свет загорался в их
уме. Эдуард отвел взгляд в сторону, Бернар же рассердился на себя за то, что
сказал это. Они снова подошли к Беркаю.
– Досадно, – сказал Беркай, что могут подумать, будто
он захотел покончить с собой, чтобы уклониться от дуэли.
Эдуард больше не думал об этой дуэли.
– Поступайте так, словно ничего не случилось, – сказал
он. – Отправляйтесь к Дюрмеру и попросите его свести вас с его секундантами.
Объясняться будете уже с ними, если это идиотское дело не уладится само собою.
Дюрмер не обнаруживал тогда большой готовности защищать свою честь.
– Мы не расскажем ему ничего, – сказал Люсьен, чтобы на
него пал весь стыд за то, что он идет на попятный. Потому что, я уверен, он
увильнет.
Бернар спросил, нельзя ли ему увидеть Оливье. Но Эдуард
хотел, чтобы его оставили сейчас в покое.
Бернар и Люсьен собирались уже уходить, как вдруг пришел
Жорж. Он был только что у Пассавана, но ему не удалось получить вещи брата.
"Господина графа нет дома, – был дан ему ответ. Он не
оставил нам никаких распоряжений".
И лакей захлопнул дверь перед его носом.
Серьезность тона Эдуарда и поведение двух юношей обеспокоили
Жоржа. Он почуял что-то неладное и начал расспрашивать. Эдуарду пришлось
рассказать ему все.
– Только не говори ничего родителям.
Жорж был в восторге, что его посвятили в тайну.
– Мы умеем держать язык за зубами, – сказал он. Так как
ему было нечего делать, то он предложил Бернару и Люсьену сопровождать их к
Дюрмеру.
Когда трое посетителей ушли, Эдуард позвал служанку. Он
попросил ее приготовить комнату, смежную с его спальней, чтобы можно было поместить
в ней Оливье. Затем на цыпочках вошел в кабинет. Оливье спал. Эдуард сел подле
него. Он взял книгу, но тотчас же отшвырнул ее, не раскрывая, и стал глядеть на
своего спящего друга.
|
