|
|
IV
В день начала занятий было очень жарко. Через открытые окна
пансиона Ведель видны были верхушки деревьев в саду; над ними плавало лето,
конца которого еще не ощущалось.
Этот день послужил для старика Азаиса поводом для
произнесения речи. Он, как подобает, стоял у кафедры, лицом к ученикам. На
кафедре восседал старик Лаперуз. Он встал, когда вошли ученики, но Азаис
дружеским жестом пригласил его сесть. Его беспокойный взгляд устремился сначала
на Бориса и поверг мальчика в замешательство, тем более что Азаис, представляя
детям в своей речи их нового учителя, счел своим долгом намекнуть на родство
последнего с одним из мальчиков. Лаперуз, однако, был огорчен тем, что не встретил
взгляда Бориса. "Равнодушие, холодность", – думал он.
"О, если бы, – думал Борис, – он оставил меня в покое!
Если бы не обращал на меня внимания!" Товарищи внушали ему ужас. Выйдя из
лицея, ему пришлось идти вместе с ними и по дороге в пансион выслушивать
замечания, которыми они обменивались. Испытывая потребность в симпатии, он
хотел бы попасть им в тон, но его слишком деликатная натура этому противилась;
слова замирали у него на губах; он сердился на себя за свое замешательство,
старался не выдать его, пытался даже смеяться, чтобы предупредить насмешки; но
все напрасно: среди других он выглядел как девочка, чувствовал это и был в
отчаянии.
Почти сразу же образовались группы. Некий Леон Гериданизоль
составлял центральную фигуру и уже внушал к себе почтение. Немного старше
других и более успевающий, смуглый, черноволосый и черноглазый, он не был
особенно высок и не отличался большой силой, но был, что называется,
"малый с перцем". Настоящая чертова перечница. Даже маленький Жорж
Молинье признавал, что Гериданизоль "утрет ему нос, а, ты знаешь, утереть
мне нос – это не так просто!". Разве не видел он, не видел собственными
глазами, как тот подошел сегодня утром к одной молодой женщине, державшей на
руках ребенка.
– Это ваш ребенок, сударыня? – спросил он, отвешивая
глубокий поклон. – Он порядочный урод, ваш мальчишка. Но успокойтесь: долго он
не проживет.
Жорж все еще хохотал над этой "шуткой".
– Правда? Ты не врешь? – спрашивал Филипп
Адаманти, его друг, которому Жорж рассказал эту историю.
Эта наглая выходка очень их веселила; она казалась им верхом
остроумия. Леон, уже достаточно тертый калач, просто повторял своего
двоюродного брата Струвилу, но Жорж об этом не подозревал.
В пансионе Молинье и Адаманти добились того, чтобы сидеть
рядом с Гериданизолем, на пятой скамейке, и не быть, таким образом, слишком на
виду у надзирателя. Налево от Молинье помещался Адаманти, направо –
Гериданизоль, которого товарищи называли Гери; с краю сидел Борис. На следующей
скамейке было место Пассавана.
После смерти отца Гонтран де Пассаван вел печальную жизнь,
да и прежде его жизнь не была особенно веселой. Он давно уже понял, что ему не
следует ожидать от брата никакой любви, никакой поддержки. Каникулы он провел в
Бретани, в семье старой своей няни, верной Серафины. Он замкнулся в себе и
работал. Его подстегивает тайное желание доказать своему брату, что он лучше
его. Он сам по собственному решению поступил в пансион, руководимый отчасти
нежеланием жить у брата, в особняке на улице Бабилон, с которым у него связаны
одни грустные воспоминания. Серафина, не захотевшая расставаться с ним, сняла
себе отдельную квартирку: ей позволяет это маленькая пенсия, которую
выплачивают сыновья покойного графа на основании особой статьи духовного
завещания. У Гонтрана есть там комната, где он поселяется в дни отпуска; он
обставил ее по своему вкусу. Дважды в неделю он обедает с Серафиной; последняя
ухаживает за ним и следит, чтобы он ни в чем не терпел недостатка. Приходя к
ней, Гонтран охотно болтает, хотя и не может говорить с ней почти ни на одну из
интересующих его тем. В пансионе он не позволяет товарищам задевать себя; он
выслушивает их насмешливые замечания краем уха и нередко отказывается от
участия в их играх. Играм в закрытом помещении он предпочитает чтение. Он любит
спорт, все виды спорта, но оказывает предпочтение тем из них, которыми можно
заниматься в одиночестве; он горд и водится далеко не со всеми. По
воскресеньям, в зависимости от времени года, он катается на коньках, плавает,
гребет или отправляется в далекие экскурсии за город. У него есть антипатии, и
он не старается преодолеть их; вообще он стремится не столько расширить свой
ум, сколько закалить его. Он, может быть, далеко не так прост, как думает и как
желает быть; мы видели его у изголовья смертного ложа отца; но он не любит
таинственного; после того как он обнаружил свое несходство с отцом, ему стало
скучно об этом думать. Когда ему случается занять первое место в классе, то это
объясняется его прилежанием, а не способностями. Борис нашел бы в нем
защитника, если б умел искать, но его влечет к соседу, Жоржу. Что касается
Жоржа, то он обращает внимание только на Гери, которому на всех плевать.
У Жоржа было важное дело к Филиппу Адаманти, но он считал
более благоразумным не писать ему о нем.
Сегодня, в день возобновления занятий, он пришел в лицей за
четверть часа до начала уроков и тщетно поджидал Филиппа у ворот. Как раз во
время этого ожидания, прохаживаясь около ворот, он услышал упомянутое выше
остроумное обращение Гериданизоля к молодой женщине; затем между обоими мальчишками
завязался разговор, который обнаружил, к великой радости Жоржа, что они будут
товарищами по пансиону.
Только по выходе из лицея Жоржу удалось наконец встретиться
с Фифи. Они направились в пансион Азаиса вместе с другими школьниками, но
немного поотстали, чтобы иметь возможность говорить откровеннее.
– Ты бы хорошо сделал, если бы спрятал это, – начал
Жорж, показывая пальцем на желтую розетку, которая по-прежнему торчала в
петличке у Фифи.
– Почему? – спросил Филипп, заметив, что Жорж больше не
носит своей розетки.
– Ты рискуешь попасться. Я хотел сказать тебе об этом,
мой милый, перед классами; тебе следовало только прийти пораньше. Я поджидал
тебя у ворот, чтобы предупредить.
– Но я не знал, – сказал Филипп.
– "Не знал", "не знал", –
передразнил его Жорж. – Ты должен был, кажется, смекнуть, что у меня есть
кое-что для тебя, после того, как мы расстались в Ульгате.
Эти два мальчика постоянно озабочены желанием одержать верх
друг над другом. Фифи обладает некоторыми преимуществами благодаря положению и
состоянию своего отца; но Жорж сильно превосходит его дерзостью и цинизмом.
Фифи приходится немного надсаживаться, чтобы не отстать от него. Он мальчик
незлой, но бесхарактерный.
– Ну, выкладывай твои новости, – сказал он.
Подошедший к ним Леон Гериданизоль слышал их разговор. Жорж
был доволен этим обстоятельством; если Гери удивил его давеча, то и он тоже
держал про запас нечто, способное поразить Гери; он сказал поэтому Фифи самым
обыкновенным тоном:
– Пралиночка посажена.
– Пралина! – вскричал Фифи, испуганный хладнокровием
Жоржа. Так как на лице у Леона изобразился интерес, то Фифи спросил Жоржа:
– Можно ему сказать?
Жорж только выругался, пожав плечами. Тогда Фифи сказал
Гери, показывая на Жоржа:
– Это его цыпка. – Затем, обращаясь к Жоржу: – Откуда ты
знаешь?
– Мне сказала Жермена, которую я недавно встретил.
И он рассказал Фифи, как во время своего приезд в Париж,
двенадцать дней тому назад, пожелал зайти в ту квартиру, которую прокурор
Молинье назвал давеча "ареной, где совершаются эти оргии", и нашел
дверь запертой; рассказал, как, бродя потом по кварталу, встретил Жермену,
цыпку Фифи, которая осведомила его о событиях: в начале каникул был обыск. Но
этим женщинам и этим детям осталось неизвестно, что для производства сей
операции Профитандье терпеливо дождался времени разъезда несовершеннолетних
преступников, желая исключить возможность их захвата при обыске и избавить от
скандала родителей.
– Ну, слава Богу, старина!.. – только и повторил Фифи,
считая, что они с Жоржем счастливо отделались.
– Это бросает тебя в холод, а? – насмешливо спросил
Жорж. Признаваться в собственном испуге ему казалось совершенно излишним,
особенно в присутствии Гериданизоля.
На основании изложенного диалога может показаться, будто эти
дети более испорчены, чем это есть на самом деле. Они говорят так главным
образом из желания казаться испорченными, я в этом уверен. В их поведении много
бахвальства. Что нужды: Гериданизоль слушает их; слушает и подстрекает одним
своим присутствием. Этот разговор весьма позабавит его кузена Струвилу,
которому он передаст его сегодня вечером.
Вечером Бернар пришел к Эдуарду.
– Как прошло начало занятий?
– Недурно. – Бернар замолчал.
Тогда Эдуард обратился к нему:
– Мсье Бернар, если у вас нет настроения рассказывать,
не рассчитывайте, что я буду вытягивать из вас ответы. Мне противны допросы. Но
позвольте мне напомнить, что вы предложили мне свои услуги и я вправе надеяться
на получение от вас кое-каких сведений…
– Что же вы хотите знать? – спросил Бернар весьма
нелюбезным тоном. – Что папаша Азаис произнес торжественную речь, в которой он
предлагал детям "одушевиться общим порывом и приступить к исполнению своих
обязанностей с юношеским жаром"?… Я запомнил эти слова, потому что они
были повторены трижды. Арман уверяет, будто старик вставляет их в каждую свою
речь. Мы уселись с ним на последней скамейке, в самой глубине класса, наблюдая,
как собираются мальчишки, на манер того, как Ной наблюдал сбор животных в
ковчег. Там были все породы: жвачные, толстокожие, моллюски и другие беспозвоночные.
Когда после речи они принялись говорить друг с другом, мы с Арманом заметили,
что каждые четыре фразы из десяти начинались у них: "Держу пари, что ты
не…"
– А остальные шесть?
– "А вот я…"
– Боюсь, очень правильное наблюдение. А что еще?
– Некоторые из них, показалось мне, обладают
штампованными физиономиями.
– Что вы разумеете под этим? – спросил Эдуард.
– Я имею в виду особенно одного из них, сидевшего рядом
с маленьким Пассаваном (сам Пассаван показался мне заурядным скромным
мальчиком). Сосед его, которого я долго наблюдал, по-видимому, избрал себе в
качестве правила жизни "Ne quid minis" {"Ничего слишком" (лат.).
} древних. Не кажется ли вам, что в его возрасте этот девиз нелеп? Костюмчик в
обтяжку, скромненький галстук; он весь таков, вплоть до шнурков на ботинках,
завязанных аккуратными бантиками. Как ни мало я говорил с ним, он все же нашел
время сказать, что видит всюду напрасную трату сил, и повторил несколько раз,
словно припев: "Не нужно лишних усилий".
– Черт бы побрал расчетливых, – сказал Эдуард. – В
искусстве из них выходят самые многословные.
– Почему?
– Потому что они боятся упустить что-либо. Ну а что
еще? Вы ничего не рассказываете об Армане. Любопытный экземпляр, этот Арман.
Правду сказать, он не особенно мне нравится. Я не люблю исковерканных людей.
Он, конечно, не глуп, но ум его направлен только на разрушение; впрочем, он,
кажется, больше всего озлоблен на самого себя; он стыдится всего, что есть в
нем хорошего, великодушного, благородного, нежного. Ему следовало бы заняться
спортом, проветриться. Он ожесточается, сидя взаперти весь день. Как будто ищет
моего общества, я не бегу от него, но не могу приспособиться к его характеру.
– Не кажется ли вам, что его сарказмы и ирония скрывают
повышенную чувствительность и, может быть, большое страдание? Так думает
Оливье.
– Может быть, я подумал об этом. Я еще плохо его знаю.
Остальные мои мысли еще не созрели. Мне нужно разобраться в них, я их вам
сообщу, но потом. Вы меня извините, что сегодня я вас покину. Через два дня
экзамен, и кроме того, признаться… мне что-то взгрустнулось.
|
