|
|
VI
ДНЕВНИК ЭДУАРДА
Романисты вводят нас в заблуждение, когда изображают развитие
индивидуума, не принимая в расчет давления на него окружающей среды. Лес дает
форму деревьям. Как мало места предоставлено каждому из них! Сколько побегов
атрофируется! Каждое дерево ветвится, как может. Таинственным своеобразием
человек чаще всего бывает обязан тесноте. Он может вырваться на простор, только
устремившись в высоту. Не понимаю, как Полина может обходиться без этого
устремления ввысь, каких еще давлений со стороны окружающего она ожидает. Она
разговаривала со мною более доверительно, чем когда-либо раньше. Признаюсь, я
не подозревал, сколько таится в ней горечи и безропотной покорности судьбе под
маскою внешнего благополучия. Я согласился, однако, что ей нужно было бы
обладать слишком уж пошлой душой, чтобы не быть разочарованной в Молинье. Во
время своего позавчерашнего разговора с ним я мог измерить его возможности. Как
могла Полина выйти за него замуж?… Увы! Самое жалкое убожество – убожество
характера – часто глубоко скрыто и обнаруживается лишь при длительном общении.
Полина всячески старается замаскировать недостатки и
слабости Оскара, скрыть их от чужих глаз, особенно от глаз детей. Она
умудряется заставить их относиться с уважением к отцу; ей действительно
приходится преодолевать огромные трудности; но она делает это так искусно, что
я сам этого не замечал. Она говорит о своем муже без презрения, но с какой-то
снисходительностью, которая свидетельствует о многом. Она сожалеет, что он
теряет авторитет у детей; когда же я выразил огорчение по поводу того, что
Оливье проводит каникулы в обществе Пассавана, то понял, что, если бы решение
зависело только от нее, поездка Оливье на Корсику не состоялась бы.
– Я не одобряла этой поездки, – сказала она, – и этот
мсье Пассаван, по правде говоря, не особенно мне нравится. Но что поделаешь?
Если я вижу, что не в состоянии помешать чему-либо, я предпочитаю добровольно
дать свое согласие. Оскар, тот всегда уступает; уступает и мне. Но когда я
считаю долгом выступить с возражением против какого-нибудь плана детей,
воспрепятствовать им, проявить характер, я не нахожу у него поддержки. Даже
Винцент вмешался в это дело. При таких обстоятельствах какое противодействие
могла я оказать Оливье, не рискуя потерять его доверие ко мне? А доверием его я
дорожу больше всего.
Она штопала старые носки; те носки, которые, сказала она,
Оливье больше не носит. Она замолчала, чтобы продеть нитку в иголку, затем
продолжала, несколько понизив голос, тоном более интимным и печальным:
– Его доверие… Будь, по крайней мере, я еще убеждена в
том, что он питает его ко мне! Но нет, я его утратила…
Возражение, которое я рискнул сделать без особого убеждения,
вызвало у нее улыбку. Она уронила свою работу на колени и сказала:
– Послушайте, я знаю, что он сейчас в Париже. Жорж
встретил его сегодня утром, он сказал об этом вскользь, и я притворилась, будто
не слышу его, потому что мне не нравится, когда он доносит на брата. Так или
иначе, я знаю об этом. Оливье скрывается от меня. Когда я увижу его, он будет
вынужден лгать мне, и я буду делать вид, будто верю ему, как делаю вид, будто
верю его отцу каждый раз, когда он прячется от меня.
– Он боится причинить вам огорчение.
– Но, поступая так, он огорчает меня еще больше. Я
вовсе не такая нетерпимая. Есть множество маленьких провинностей, с какими я
мирюсь, закрываю на них глаза.
– О ком говорите вы сейчас?
– О, об отце и сыновьях в равной мере.
– Притворяясь, что вы не замечаете этих провинностей,
вы тоже им лжете.
– Но как же прикажете мне поступать? Мне дорого стоит
уже то, что я не жалуюсь; не могу же я, однако, одобрять их! Видите ли, я
пришла к убеждению, что рано или поздно любимый человек ускользает от вас и что
самая нежная любовь ничего не может поделать с этим. Да что я говорю? Она
вызывает раздражение, досаждает. Я дошла до того, что даже скрываю эту любовь.
– Теперь вы говорите о сыновьях.
– Почему вы так считаете? Полагаете, что я больше не
способна любить Оскара? Иногда я действительно так думаю, но я думаю также, что
недостаточно люблю его из боязни причинить себе большие страдания… И… да, вы,
пожалуй, правы: если дело идет об Оливье, я предпочитаю терпеть.
– А Винцент?
– Несколько лет тому назад я сказала бы о Винценте все,
что я говорю вам об Оливье.
– Бедная… Скоро вам придется говорить это о Жорже.
– Но мало-помалу покоряешься. Между тем я не
предъявляла больших требований к жизни. Теперь я приучаюсь требовать от нее еще
меньше… с каждым годом все меньше. – Помолчав, она прибавила с мягкой улыбкой:
– А к себе с каждым годом становишься все более требовательной.
– С такими мыслями вы стали уже почти христианкой, –
промолвил я, улыбаясь.
– Как раз об этом я иногда думаю. Но, чтобы быть
христианином, их недостаточно.
– Точно так же, как недостаточно быть христианином,
чтобы их иметь.
– Я часто думала – разрешите мне сказать об этом вам, –
что, за неспособностью отца, поговорить с детьми могли бы вы.
– Винцент далеко.
– Ну, тут уже слишком поздно. Я имею в виду Оливье. У
меня было желание, чтобы он отправился в поездку с вами.
При этих словах, которые вдруг заставили меня живо
представить себе, что могло бы быть, если бы я не бросился так необдуманно в
авантюру, сильное волнение сдавило мне горло, и в первую минуту я не мог
вымолвить ни слова; но, когда слезы выступили у меня на глазах, я сказал со
вздохом, желая придать моему волнению видимость объяснения:
– Боюсь, как бы тут тоже не было слишком поздно.
При этих словах Полина схватила меня за руку.
– Как вы добры! – воскликнула она.
Чувствуя замешательство от неправильно истолкованного моего
порыва и не будучи в состоянии вывести ее из заблуждения, я пожелал, по крайней
мере, отвлечь разговор от этой слишком чувствительной для меня темы.
– А Жорж? – спросил я.
– Он причиняет мне гораздо больше хлопот, чем старшие,
– ответила она. – Не могу сказать, чтобы он ускользал от меня, потому что он
никогда не был близок мне и никогда меня не слушался.
Несколько мгновений она была в нерешительности. Несомненно,
ей стоило большого труда рассказать мне следующее:
– Этим летом произошло одно тяжелое событие; мне очень
неприятно рассказывать вам о нем, тем более что по поводу его у меня остались
кое-какие сомнения… Из шкафа, в который я обыкновенно запирала свои деньги,
исчез вдруг стофранковый билет. Боязнь ошибиться в своих подозрениях удержала
меня от каких-либо конкретных обвинений; совсем молоденькая девушка, которая
служила нам в гостинице, казалась мне честной. Я сказала в присутствии Жоржа,
что потеряла эти деньги, так как, признаюсь вам, мои подозрения падали на него.
Он не смутился, не покраснел… Мне стало стыдно своих подозрений; я захотела
проверить, не ошиблась ли я; произвела заново подсчет расходов. Увы! Не
оставалось места для сомнений: недоставало ста франков. Я не решалась
повергнуть Жоржа допросу и не без колебаний оставила его в покое. Боязнь быть
свидетельницей, что воровству сопутствует еще и ложь, удержала меня. Допустила
ли я ошибку, поступив таким образом?… Да, теперь я упрекаю себя за то, что
действовала без достаточного упорства; может быть, я также испугалась
необходимости проявить большую строгость или, наоборот, своей неспособности
быть слишком строгой. И вот я еще раз притворилась, что ничего не знаю, но это
дорого обошлось мне, уверяю вас. Я упустила время и подумала, что будет уже
слишком поздно и что наказание последует через слишком большой промежуток
времени после преступления. Да и как наказать его? Я ничего не сделала: я
упрекаю себя за это… но что я могла бы сделать? Я думала послать его в Англию;
хотела даже обратиться к вам за советом по этому поводу, но не знала, где вы…
По крайней мере, я не скрыла от него огорчения и беспокойства и думаю, что он
не останется нечувствительным к этому, потому что у него доброе сердце, вы ведь
знаете. Я придаю большое значение упрекам, которые он сам будет предъявлять
себе, если только он действительно виноват, чем острастке, которую могла бы
сделать ему я. Он больше не станет воровать, я в этом уверена. Он находится в
обществе одного очень богатого товарища, который, несомненно, толкал его на
расходы. Конечно, если я буду оставлять шкаф открытым… Еще раз повторяю, я не
вполне уверена, что это сделал он. Много случайных людей заходило в гостиную…
Я удивлялся, с какой изобретательностью она отыскивала
всевозможные оправдания своему сыну.
– Я желал бы, чтобы он положил деньги туда, откуда
взял, – сказал я.
– Я тоже думала об этом. Так как он этого не сделал, то
я склонна видеть в этом доказательство его невиновности. Впрочем, у него могло
не хватить решимости.
– Вы говорили об этом его отцу?
В течение некоторого времени она оставалась в
нерешительности.
– Нет, – сказала она наконец. – Я предпочитаю, чтобы
отец ничего об этом не знал.
Тут ей, вероятно, послышался шум из соседней комнаты, потому
что она отправилась удостовериться, нет ли там кого-нибудь; затем снова села
подле меня.
– Оскар мне сказал, что на днях вы вместе завтракали.
Он так расхвалил мне вас, что я подумала, уж не пришлось ли вам выслушивать его
излияния. – Она печально. улыбнулась, произнося эти слова. – Если он делал вам
признания, я не требую от вас неделикатности… хотя я знаю о его частной жизни
гораздо больше, чем ему кажется… Но со времени моего возвращения я не понимаю,
что с ним. Он так ласков со мной, я чуть было не сказала: подобострастен… Я
почти обеспокоена этим. Такое впечатление, точно он меня боится. Он, право,
ошибается. Уже давно я в курсе отношений, которые он поддерживает… я знаю даже
с кем. Он считает, что они мне неизвестны, и принимает огромные
предосторожности, чтобы скрыть их от меня; но эти предосторожности так бьют в
глаза, что чем больше он прячется, тем больше себя выдает. Каждый раз, когда,
собираясь уходить, он напускает на себя деловой, недовольный и озабоченный вид,
я знаю, что он бежит к своей любовнице. Мне очень хочется сказать ему:
"Друг мой, ведь я тебя не удерживаю; неужели ты боишься, что я
ревную?" Я смеялась бы над ним, если бы была злой. Я боюсь единственно
только, как бы дети чего не заметили: он так рассеян, так неловок! Он не
подозревает об этом, но иногда я, право, бываю вынуждена приходить ему на помощь,
как если бы была его соучастницей. В результате это почти забавляет меня,
уверяю вас; я придумываю для него извинения; кладу ему обратно в карман пальто
письма, которые он всюду забывает.
– Вот именно, – сказал я, – он боится, что вы
перехватываете его письма.
– Он сказал вам это?
– Поэтому он так робок.
– Неужели вы думаете, что я интересуюсь их содержанием?
Своего рода уязвленная гордость заставила ее выпрямиться. Я
должен был прибавить:
– Речь идет не о тех письмах, которые он мог обронить
по рассеянности, но о письмах, спрятанных им в ящик письменного стола; по его
словам, он их там больше не находит. Он думает, что вы их похитили.
При этих словах я увидел, что Полина бледнеет, и ужасное
подозрение, которое зародилось у нее, вдруг овладело моим умом. Я пожалел, что
сказал об этом, но было уж слишком поздно. Она отвернулась от меня и
пробормотала:
– Боже, если бы это было так!
Она казалась раздавленной.
– Что делать? – повторяла она. – Что делать? – Затем,
снова повернувшись ко мне: – Скажите, вы не могли бы поговорить с ним?
Хотя она, подобно мне, избегала произносить имя Жоржа, было
очевидно, что она думала о нем.
– Попытаюсь. Подумаю об этом, – сказал я, вставая.
Провожая меня в переднюю, она снова обратилась ко мне:
– Не говорите ничего Оскару, прошу вас. Пусть он
продолжает подозревать меня, думать то, что думает… Так будет лучше. Приходите
поскорее.
|
