|
|
XVII
Борис узнал о смерти Брони только от госпожи Софроницкой,
которая навестила пансион спустя месяц после похорон. Со времени печального
письма своей подруги Борис не получал никаких известий. Однажды, находясь, по
своему обыкновению, в гостиной госпожи Ведель в перерыве между занятиями, он
увидел, что открывается дверь и входит госпожа Софроницкая; так как она была в
глубоком трауре, то он понял все еще прежде, чем она заговорила. Они были одни
в комнате. Софроницкая заключила Бориса в свои объятия, и оба они разрыдались.
Софроницкая лишь повторяла: "Мой бедный мальчик… Мой бедный
мальчик…", словно один Борис нуждался в участии и словно позабыв свое
материнское горе перед огромным горем этого мальчика.
Появилась госпожа Ведель, за которой послали, и Борис, еще
весь сотрясаемый рыданиями, отошел в сторону, чтобы дать поговорить дамам. Ему
хотелось, чтобы они не говорили о Броне. Госпожа Ведель, которая не была
знакома с ней, говорила о ней так, словно та была обыкновенной девочкой. Самые
вопросы, которые она задавала, казались Борису неделикатными благодаря их
банальности. Ему хотелось, чтобы Софроницкая на них не отвечала, и он страдал,
видя, как она выставляет напоказ свое горе. Свое собственное он запрятал
глубоко в душе, как сокровище.
Конечно, это о нем думала Броня, когда спросила за несколько
дней до смерти:
"Мама, я хотела бы столько знать… Скажи, что значит
идиллия?"
Борис хотел, чтобы ему одному стали известны эти слова,
пронзавшие сердце.
Госпожа Ведель предложила чай. На столе стояла чашка для
Бориса, которую он наспех выпил, потому что перемена кончилась; затем
попрощался с Софроницкой, и та на другой день уехала в Польшу, куда ее звали дела.
Весь мир показался ему пустыней. Мать была очень далека,
всегда в отлучках, дедушка слишком стар; подле него не было больше даже
Бернара, в присутствии которого он чувствовал себя увереннее. Только нежная
душа испытывает потребность в существе, которому она могла бы принести в дар
свои благородство и чистоту. Борис не был настолько горд, чтобы любоваться
этими своими душевными качествами. Он слишком сильно любил Броню, чтобы иметь
надежду вновь найти когда-нибудь тот повод для любви, который он терял вместе с
ней. Как теперь, без нее, верить в ангелов, которых он желал видеть? Теперь его
небо опустело.
Борис возвратился в классную комнату с таким чувством, с
каким он спустился бы в ад. Несомненно, он мог бы сделаться другом Гонтрана де
Пассавана; это славный мальчик, и они ровесники, но ничто не способно отвлечь
Гонтрана от занятий. Филипп Адаманти тоже не злой мальчик; он не желал бы
ничего лучшего, как только привязаться к Борису; но он до такой степени подпал
под влияние Гериданизоля, что не решается больше испытывать ни единого личного
чувства; едва Гериданизоль ускоряет шаг, как он уже стремится идти с ним в
ногу; между тем Гериданизоль терпеть не может Бориса. Его музыкальный голос,
его грация, девичья наружность – все в нем раздражает, бесит Гериданизоля.
Кажется, будто при виде Бориса он испытывает то инстинктивное отвращение,
которое в стаде натравляет сильного на слабого. Может быть, он наслушался
наставлений своего кузена, и его ненависть является немного надуманной, потому
что в его глазах она приобретает характер осуждения. Он находит основания
радоваться своей ненависти. Он отлично понял, насколько Борис чувствителен к
презрению, с которым он к нему относится, это забавляет, и он притворяется,
будто у него существует сговор с Жоржем и Фифи; его единственная цель – видеть,
как Борис тоскливо вопрошающе на него смотрит.
– Как он, однако, любопытен, – говорит тогда Жорж. –
Можно сказать ему?
– Не стоит. Он не поймет.
"Он не поймет". "Он не посмеет".
"Он не сумеет". То и дело ему бросают в лицо такие упреки. Он ужасно
страдает от того, что его не допускают в компанию. Он действительно не понимает
толком данного ему оскорбительного определения: "Не способен"; или же
приходит в негодование от его смысла. Чего только не дал бы он за возможность
доказать, что он вовсе не такое ничтожество, как они думают!
– Терпеть не могу Бориса, – сказал Гериданизоль Струвилу.
– Почему ты просил меня оставить его в покое? Он вовсе не хочет, чтобы его
оставили в покое. Вечно посматривает в мою сторону… Недавно он очень развеселил
всех нас, так как думал, что "баба с волосиками" означает
"бородатая женщина". Жорж стал над ним потешаться. Когда Борис понял
свою ошибку, мне показалось, что он расплачется.
Затем Гериданизоль забросал вопросами своего кузена; в
заключение тот вручил ему «талисман» Бориса и рассказал, как им пользоваться.
Через несколько дней Борис, войдя в классную комнату, нашел
на своей парте бумажку, о существовании которой стал уже забывать. Он выбросил
ее из своей памяти вместе со всем тем, что касалось пресловутой «магии» лет,
проведенных им в варшавской гимназии; теперь он стыдился всего этого. Сначала он
не узнал бумажки, потому что Гериданизоль позаботился окружить магическую
формулу
"Газ. Телефон. Сто тысяч рублей"
двухцветной – черной и красной – широкой рамкой, которую
размалевал непристойными чертенятами, мастерски нарисованными. Все это придавало
бумажке какой-то фантастический, таинственно-зловещий вид, который, по мнению
Гериданизоля, способен был взволновать Бориса.
Может быть, все это было простой шуткой, но успех ее
превзошел все ожидания. Борис сильно покраснел, не сказал ни слова, посмотрел
по сторонам и не заметил Гериданизоля, который, спрятавшись за дверью, наблюдал
за ним. Борис не мог сообразить, каким образом талисман очутился здесь;
казалось, он упал с неба или, вернее, выскочил из преисподней. Борис, конечно,
был теперь в возрасте, когда мальчики презрительно пожимают плечами перед
такого рода ребяческой чертовщиной, но она разбудила в нем воспоминания о
мрачном прошлом. Борис взял талисман и сунул его в карман куртки. Весь остаток
дня его неотступно преследовало воспоминание о занятиях «магией». До вечера он
боролся с темным искушением, но так как ничто больше не поддерживало его в этой
борьбе, то, оставшись один в своей комнате, он не устоял.
Ему казалось, что он губит себя, совсем удаляется от Брони,
но он находил удовольствие в этом, сама его гибель доставляла ему наслаждение.
И однако, несмотря на свое отчаяние, он хранил в глубине
души такие запасы нежности, испытывал столь острое страдание от подчеркнуто
пренебрежительного отношения к нему товарищей, что решился бы на самый рискованный
и нелепый поступок, лишь бы приобрести их уважение.
Случай скоро представился.
После вынужденного отказа от сбыта фальшивых монет
Гериданизоль, Жорж и Фифи недолго оставались праздными. Мелкие каверзные
проделки, которыми они занялись в первые дни, были лишь интермедией.
Воображение Гериданизоля снабдило их вскоре гораздо более пряным блюдом.
Единственной целью, что первоначально ставили себе члены
"Братства сильных людей", было удовольствие держаться в стороне от
Бориса. Но очень скоро Гериданизолю показалось, что будет, напротив, гораздо
пикантнее допустить его в их число; это позволит им заставить его взять на себя
такие обязательства, при помощи которых можно будет впоследствии довести его до
какого-нибудь гнусного поступка. С того момента эта идея прочно засела в Гери;
и, как часто случается в такого рода затеях, Гериданизоль куда меньше думал о
самом существе дела, чем о способах обеспечить его успех; это кажется мелочью,
но такая мелочь объясняет немало преступлений. Вдобавок Гериданизоль был жесток;
но он ощущал потребность скрывать эту жестокость, по крайней мере от взоров
Фифи. Фифи, напротив, был вовсе чужд жестокости; до последней минуты он
пребывал в убеждении, что дело идет о простой шутке.
Всякое братство нуждается в девизе. Гериданизоль, у которого
была своя мысль, предложил: "Сильный человек не дорожит жизнью".
Девиз был принят и приписан Цицерону. В качестве отличительного знака Жорж
предложил татуировку на правой руке; но Фифи, боявшийся боли, стал утверждать,
что татуировкой занимаются только матросы. Гериданизоль поддержал его, возразив
Жоржу, что татуировка оставляет неизгладимый след, который потом может
причинить им неприятности. В конце концов отличительный знак не является такой
настоятельной необходимостью; членам братства достаточно будет дать
торжественную клятву.
Когда дело касалось сбыта фальшивых монет, возникла мысль о
залогах, и в качестве такого залога Жорж представил письма своего отца. Вскоре,
однако, об этом забыли. Дети, к счастью, не отличаются большим постоянством. В
результате не было принято почти никаких решений ни по части "условий
приема в братство", ни по части "требуемых качеств". На кой
черт, раз считалось само собой разумеющимся, что трое были "настоящими
членами", а Борис – "не в счет". Напротив, было постановлено,
что "кто струсит, тот будет считаться предателем, навсегда выброшенным из
братства". Гериданизоль, задавшийся целью привлечь в братство Бориса,
особенно настаивал на этом пункте.
Нужно признать, что без Бориса игра была бы довольно скучной
и доблести братства не находили применения. Для завлечения мальчика Жорж
обладал более подходящими качествами, чем Гериданизоль; этот последний легко
мог возбудить его недоверие; что касается Фифи, тот не отличался достаточной
ловкостью и предпочитал не срамиться.
Самым чудовищным в этой отвратительной истории мне
представляется, пожалуй, комедия дружбы, которую согласился разыграть Жорж. Он
притворился, будто вдруг охвачен порывом нежной симпатии к Борису; до тех пор
казалось, что он вовсе даже и не смотрел на него. И я склонен думать, уж не был
ли он сам обманут своей игрой, не был ли он близок к тому, чтобы его притворные
чувства обратились в искренние, и даже не стали ли они действительно таковыми с
мгновения, когда Борис ответил на них. Он обращался к Борису с видом нежного
участия; наученный Гериданизолем, подолгу говорил с ним… И после первых же его
слов Борис, который так жаждал хотя бы капли уважения и любви, был покорён.
Тогда Гериданизоль выработал план действий и посвятил в него
Фифи и Жоржа. План этот сводился к тому, чтобы придумать «испытание», которому
должен будет подвергнуться тот из членов братства, кто вытянет брошенный
жребий; чтобы успокоить Фифи, он дал понять, что все будет устроено таким
образом, что жребий может выпасть только Борису. Испытание должно будет иметь
целью удостовериться в его бесстрашии.
В чем именно будет заключаться это испытание, Гериданизоль
пока не сообщал. Он подозревал некоторое противодействие со стороны Фифи.
– Ах, только не это! Я не согласен, – действительно
заявил Фифи, когда немного позже Гериданизоль стал намекать, что здесь мог бы
найти отличное применение пистолет папаши Лапера.
– Какой же ты, однако, дурак! Ведь мы хотим только
посмеяться над ним, – возразил Жорж, уже пришедший в восторг от этой идеи.
– Кроме того, – прибавил Гери, – если тебе доставляет
удовольствие валять дурака, заяви об этом откровенно. Никто в тебе не
нуждается.
Гериданизоль знал, что этот аргумент всегда оказывает
действие на Фифи; так как им был уже заготовлен листок с обязательствами,
который должен был подписать каждый из членов братства, то он сказал:
– Нужно только заявить об этом сразу, потому что, когда
подпишешься, будет слишком поздно.
– Ну, не сердись, – ответил Фифи. – Дай мне листок. – И
подписался.
– Я, милый, очень хотел бы, – говорил Жорж, нежно обвив
шею Бориса, – но Гериданизоль не хочет принимать тебя в братство.
– Почему?
– Потому, что не доверяет. Говорит, что ты сдрейфишь.
– Почему он знает?
– Говорит, что сбежишь после первого испытания.
– Посмотрим.
– Правда, что ты решишься тянуть жребий?
– Черт возьми!
– Но ты знаешь, к чему это обязывает?
Борис не знал, но хотел знать. Тогда Жорж объяснил ему:
"Сильный человек не дорожит жизнью". Предстоит в этом убедиться.
Борис почувствовал, что голова у него пошла кругом. Но он
поборол себя и спросил, скрывая волнение:
– Правда, что вы все подписались?
– На, смотри. – И Жорж протянул ему листок, на котором
Борис мог прочесть все три фамилии.
– Ну а… – начал было он робко.
– Ну а… что? – перебил Жорж так грубо, что Борис не
осмелился продолжать. Жорж отлично понимал, о чем он хотел спросить его: дали
ли подобное обязательство также и другие и можно ли быть уверенным, что и они
не сдрейфят?
– Нет, ничего, – сказал он; но с этой минуты в него
закралось сомнение относительно других; он начал подозревать, что другие что-то
замышляют и игра нечиста. "Ну и пусть, – тотчас же подумал он, – какое мне
дело до того, что они плутуют; я докажу, что храбрее их всех". Затем,
глядя Жоржу прямо в глаза: – Скажи Гери, что он может на меня положиться.
– Значит, подписываешься?
О, в этом не было больше необходимости; он ведь дал слово.
Он сказал просто:
– Если тебе угодно. – И под подписью троих
"сильных людей" вывел на злополучном листке размашистым четким
почерком свою фамилию.
Жорж с торжеством принес листок приятелям. Все согласились,
что Борис совершил очень смелый поступок, и стали обсуждать подробности
выполнения плана.
Конечно, пистолет не будет заряжен! К тому же у них не было
патронов. Страх Фифи объяснялся тем, что он слышал как-то, что смерть иногда
может последовать от очень сильного волнения. Его отец, утверждал он, приводил
случай одной инсценировки казни, которая… Но Жорж послал его к черту:
– Твой отец южанин.
Нет, Гериданизоль не станет заряжать пистолет. В этом не
было надобности. Патрон, который однажды вложил в него Лаперуз, не был вынут.
Факт этот был обнаружен Гериданизолем, но он не счел нужным сообщать о нем
приятелям.
Четыре одинаковые бумажки с фамилиями были опущены в шапку.
Гериданизоль, который должен был «тянуть», позаботился о том, чтобы написать
фамилию Бориса и на пятой бумажке, зажатой у него у кулаке; и вот «случайно»
была вытянута именно эта бумажка. Борис сильно подозревал, что тут было
плутовство, но смолчал. К чему было протестовать? Он знал, что погиб. Он не
сделал ни малейшего движения в свою защиту; и, если бы даже жребий выпал
кому-нибудь другому, он готов был заменить его, настолько сильна была в нем
решимость отчаяния.
– Бедняжка, тебе не везет, – счел своим долгом заметить
Жорж. Но тон его голоса звучал так фальшиво, что Борис печально посмотрел на
него.
– Я был уверен в этом, – сказал он.
После этого решено было приступить к репетиции. Но так как
существовала опасность быть застигнутыми, то условились, что пистолетом сейчас
пользоваться не будут. Его похитят из ящика в самый последний момент, когда
начнется "настоящая игра". Не нужно навлекать на себя подозрений.
Итак, в тот день договорились лишь относительно времени и
места, причем последнее отметили мелом на полу. Оно находилось в классной
комнате, направо от кафедры, в нише, образованной заколоченной дверью,
выходившей под свод подъезда. Что касается времени, то был избран час занятий.
Это должно будет произойти на глазах у всех учеников: мы им утрем нос!
Репетиция была проделана в пустой комнате в присутствии
троих заговорщиков. В общем, однако, она не имела большого смысла. Просто констатировали,
что от места, занимаемого Борисом, до намеченного мелом пункта было ровно
двенадцать шагов.
– Если ты не струсишь, то не сделаешь ни шагу больше, –
сказал Жорж.
– Я не струшу, – заявил Борис, оскорбленный этим
упорным сомнением. Его твердость начала производить впечатление на
"сильных людей". Фифи считал, что на этом следует остановиться. Но
Гериданизоль обнаруживал решимость довести затею до конца.
– Ладно, до завтра, – сказал он, странно улыбнувшись
уголком рта.
– Давайте расцелуем его! – вскричал с энтузиазмом Фифи.
Он вспомнил об обряде посвящения в рыцари и вдруг заключил Бориса в объятия.
Борису с большим трудом удалось сдержать слезы, когда Фифи запечатлел на его
щеках два звучных детских поцелуя. Ни Жорж, ни Гери не последовали его примеру;
жест Фифи показался Жоржу не вполне достойным. Что же касается Гери, то он
только презрительно пожал плечами…
|
