|
|
IV
Отец
мой был глуп, но мать – женщина умная; она была квиетистка; маленькая,
ласковая, она часто говорила мне: "Сын мой, вы будете осуждены на вечные
муки". Но это нисколько ее не печалило.
Фонтенель
Нет, не к любовнице ходил каждую ночь Винцент Молинье. Хотя
он шагает быстро, последуем за ним. С улицы Нотр-Дам-де-Шан, где он живет,
Винцент спускается на улицу Сен-Пласид, которая служит ее продолжением; потом
идет по улице Бак, где еще попадаются запоздавшие буржуа. Он останавливается на
улице Бабилон у входной двери, которая распахивается перед ним. Вот он у графа
де Пассавана. Если бы Винцент не был здесь завсегдатаем, он не входил бы так
непринужденно в этот роскошный особняк. Лакей, открывающий ему, отлично знает,
сколько робости таится под этой напускной уверенностью. Винцент намеренно не
дает ему своей шляпы, которую издали бросает на кресло. Однако Винцент приходит
сюда не очень давно. Робер де Пассаван, называющий себя сейчас его другом, –
друг множества людей. Не знаю толком, как Винцент познакомился с ним. В лицее,
вероятно, хотя Робер де Пассаван значительно старше Винцента; несколько лет они
не виделись друг с другом; затем, в самое последнее время, снова встретились
как-то в театре, когда вопреки обыкновению Винцент был там вместе с братом
Оливье; в антракте Пассаван угостил их обоих мороженым; в тот вечер он узнал,
что Винцент только что окончил свои общие курсы и был в нерешительности,
продолжать ли ему специализироваться в медицине; сказать по правде,
естественные науки больше привлекали его, но необходимость зарабатывать…
Словом, Винцент охотно принял сделанное ему вскоре Робером де Пассаваном
выгодное предложение: ухаживать каждую ночь за старым графом, отцом Робера,
болезненно переносившим последствия тяжелой операции; речь шла о перевязках,
осмотре раны, уколах и еще каких-то – не сумею перечислить точно –
манипуляциях, требовавших опытных рук. Но у виконта были еще и другие, тайные
причины приблизить себе Винцента; последний, в свою очередь, имел тайные
основания принять приглашение. Тайные причины Робера мы постараемся раскрыть в
дальнейшем; что же касается оснований Винцента, то они были несложны: попросту
он крайне нуждался в деньгах. Когда сердце ваше не испорчено, а здоровое воспитание
с раннего возраста внушило вам чувство ответственности, то, принося женщине
ребенка, вы сознаете некоторое обязательство по отношению к ней, особенно если
она бросила из-за вас мужа. Винцент вел до сих пор довольно добродетельную
жизнь. Связь с Лаурой казалась ему в разные часы дня то чудовищной, то
совершенно естественной. Для получения чудовищного целого часто достаточно
бывает сложить вместе множество мелких фактов, которые кажутся вполне простыми
и естественными, если рассматривать их порознь. Он мысленно повторял все это по
дороге к Роберу, но выхода не видел. Конечно, он никогда не предполагал
полностью взять на себя заботы об этой женщине: жениться на ней после развода
или жить вместе, не сочетаясь законным браком; он вынужден был признаться себе,
что не чувствовал к ней большой любви; но он знал, что в Париже она без
средств; он был причиной ее невзгод; он обязан был оказать ей, по крайней мере,
первоначальную помощь, но с горечью сознавал, что сегодня у него меньше
возможностей сделать это, чем вчера и все последние дни. Еще неделю назад у
него было пять тысяч франков, терпеливо и ценою больших лишений накопленных
матерью для облегчения первых шагов его врачебной практики; этих пяти тысяч
франков, вероятно, хватило бы для оплаты расходов по содержанию его любовницы в
клинике и для первых забот о ребенке. Какого демона он послушался тогда?
Названная сумма мысленно уже была вручена им Лауре; он уже отдавал ее Лауре и
счел бы преступлением прикоснуться к ней; какой же демон нашептал ему однажды
вечером, что этих денег, пожалуй, будет недостаточно? Нет, не Робер де
Пассаван. Робер никогда не говорил ничего подобного; но предложение ввести
Винцента в игорный дом было сделано им как раз в тот вечер. И Винцент принял
его.
Коварный характер притона заключался в том, что игра шла
между светскими людьми, между приятелями. Робер представил своего друга
Винцента некоторым посетителям. Винцент, захваченный врасплох, не в состоянии
был вести крупную игру в этот первый вечер. У него почти не было денег, и он
отказался от нескольких кредитных билетов, предложенных ему взаймы виконтом. Но
так как ему везло, то он пожалел, что ставил так мало, и обещал себе снова
прийти сюда на следующий день.
– Теперь здесь вас знают все, мне нет необходимости
приезжать с вами, – сказал Робер.
Все это происходило у Пьера де Брувиля, больше известного
под кличкой Педро. Уже с первого вечера Робер де Пассаван предоставил свой
автомобиль в распоряжение нового друга. Винцент приезжал к одиннадцати часам,
четверть часа беседовал с Робером, выкуривал папиросу, затем поднимался на
второй этаж и оставался подле графа столько времени, сколько требовалось в
зависимости от настроения, терпения больного и его общего состояния; затем
автомобиль доставлял его на улицу Сен-Флорентен, к Педро, а час спустя привозил
домой – правда, не на самую улицу Нотр-Дам-де-Шан, – Винцент боялся привлечь к
себе внимание, – а на ближайший перекресток.
Позапрошлую ночь Лаура Дувье, сидя на ступеньках лестницы,
ведущей в квартиру Молинье, ждала Винцента до трех утра. Впрочем, в эту ночь
Винцент не ездил к Педро. Ему больше нечего было проигрывать. Уже два дня, как
из пяти тысяч у него не оставалось больше ни единого су. Он известил об этом
Лауру; написал ей, что теперь он ничего не может сделать для нее; что советует
ей возвратиться к мужу или к отцу; во всем сознаться. Но это признание казалось
невозможным Лауре; она не могла даже хладнокровно думать о нем. Жестокие советы
любовника вызывали у нее лишь негодование, по временам сменявшееся отчаянием.
Как раз в таком состоянии застал ее Винцент. Она хотела удержать его; он
вырвался из ее объятий. Конечно, это стоило ему борьбы, потому что сердце у
него было чувствительное; но скорее чувственный, чем любящий, он легко стал
рассматривать свою суровость как долг. Он ничего не ответил на мольбы Лауры, на
ее жалобы, и, как рассказывал потом Бернару подслушавший их Оливье, она долго
еще рыдала в темноте, распростершись на ступеньках лестницы, после того как
Винцент захлопнул перед нею дверь.
С той ночи протекло уже более сорока часов. Вчера Винцент не
пошел к Роберу де Пассавану, потому что старый граф чувствовал себя лучше, но
сегодня вечером он получил телеграмму, приглашавшую его явиться. Робер хотел
видеть его. Когда Винцент вошел в комнату, которая служила Роберу рабочим кабинетом
и курительной, где он проводил большую часть дня и которую обставил и украсил
по своему вкусу, Робер, не вставая, небрежно протянул ему руку через плечо.
Робер пишет. Он сидит за письменным столом, заваленным
книгами. Перед ним широко раскрыта стеклянная дверь, выходящая в ярко озаренный
луною сад. Он говорит не оборачиваясь:
– Знаете, что я сейчас пишу?… Но не проболтайтесь
никому об этом… обещайте мне… Манифест для первого номера журнала Дюрмера.
Понятно, я не подписываюсь… тем более что расхваливаю там себя… Так как в конце
концов всем станет известно, что деньги на издание журнала даю я, то пусть в
течение некоторого времени публика не знает о моем сотрудничестве. Итак,
молчок! Теперь же меня занимает вот что: вы, помнится, говорили, что ваш младший
брат пишет? Как его имя?
– Оливье, – ответил Винцент.
– Да, Оливье, я забыл… Что же вы стоите? Садитесь в
кресло. Вам не холодно? Хотите, я закрою окно?… Он пишет стихи, не правда ли?
Пусть он принесет их мне. Конечно, я не обещаю непременно принять… но все же я
удивлюсь, если они окажутся плохими. У вашего брата очень умное лицо. Кроме
того, чувствуется, что он в курсе современной литературы. Я хотел бы поговорить
с ним. Скажите ему, чтобы пришел ко мне. Идет? Я полагаюсь на вас. Хотите
папиросу? – и он протягивает Винценту серебряный портсигар.
– С удовольствием.
– Теперь слушайте, Винцент, мне нужно очень серьезно с
вами поговорить. Вы вели себя как ребенок в тот вечер… и я тоже, впрочем. Я не
говорю, что мне не следовало показывать ваде дорогу к Педро; но я чувствую себя
до некоторой степени ответственным за проигранные вами деньги. Мне все кажется,
что я виновник вашего проигрыша. Не знаю, можно ли назвать это угрызениями
совести, но я начинаю терять сон и чувствую боль в желудке, право слово! Кроме
того, я все думаю о той несчастной женщине, о которой вы мне рассказали… Но это
из другой области; не будем касаться ее; это свято! Я только желаю, хочу, – да,
безусловно, – предоставить в ваше распоряжение сумму, равную той, что вы
проиграли. Пять тысяч франков, не так ли? Попробуйте снова рискнуть. Повторяю
еще раз: я считаю себя виновником вашего проигрыша; я ваш должник, вам нечего
благодарить меня. Если вы выиграете, то отдадите мне деньги. Если нет, что ж!
Мы будем квиты. Поезжайте сегодня к Педро как ни в чем не бывало. Автомобиль
отвезет вас, потом заедет за мной, и я отправлюсь к леди Гриффите; прошу и вас
пожаловать к ней после игры; там и увидимся. Итак, я полагаюсь на вас.
Автомобиль вернется за вами к Педро.
Он открывает ящик, вынимает оттуда пять тысячных банкнотов и
передает их Винценту:
– Ступайте живо.
– Но ваш отец…
– Ах, забыл сказать вам: он умер, вот уже… – Он достает
часы и восклицает: – Черт возьми, как поздно, скоро двенадцать!.. Отправляйтесь
живо. Да, он умер четыре часа назад.
Все это сказано без всякой торопливости, напротив, с
деланной небрежностью.
– И вы не остаетесь…
– С покойником? – прервал Робер. – Нет, мой младший
брат берет на себя эту обязанность, он там со своей старой няней, которая
уживалась с покойником лучше меня…
Так как Винцент не трогается с места, он продолжает:
– Слушайте, дорогой друг, я не хотел бы показаться
циником, но мне противны деланные чувства. Я лелеял в своем сердце, как и
полагается, сыновнюю любовь к отцу, но любовь эта в первые времена была
несколько расплывчатая, и я постепенно поумерил ее. Всю жизнь старик причинял
мне одни неприятности, огорчения, досаду. Если в сердце его оставалось немного
нежности, то уж, наверное, не мне давал он ее почувствовать. Мои первые порывы,
с которыми я устремился к нему в том возрасте, когда не знал еще, что такое
сдержанность, были встречены ледяным холодом; я получил горький урок. Вы сами
наблюдали его во время ухода за ним… Поблагодарил он вас когда-нибудь? Добились
вы от него хотя бы мимолетного взгляда, хотя бы беглой улыбки? Он всегда
считал, что все перед ним в долгу. О, он имел, что называется, характер! Думаю,
он причинял много страданий моей матери, которую, однако, любил, если вообще
когда-нибудь пережил настоящую любовь. Я думаю, он причинял страдания всем своим
окружающим: слугам, собакам, лошадям, любовницам, но не друзьям: их у него
никогда не было. При известии о его смерти каждый вздохнет с облегчением. Этот
человек, должно быть, высоко ценился членами "своей партии", но я
никогда не мог узнать, что это за партия. Несомненно, он был очень умен. В
глубине души я восхищался им; я сохранил это восхищение до сих пор. Но
вытаскивать носовой платок… источать из глаз слезы… нет, для этого я слишком
стар. Ступайте же скорее и через час приезжайте за мной к Лилиан. Что? Вас
беспокоит, что вы не в смокинге? Какой вы глупыш! Зачем? Мы будем одни.
Послушайте, обещаю вам остаться в пиджаке. Решено. Закурите сигару перед уходом
и живо присылайте обратно машину; через час она за вами заедет.
Он посмотрел на удаляющегося Винцента, пожал плечами, затем
отправился в спальню переодеться в приготовленный для него на диване фрак.
В одной из комнат второго этажа старый граф покоится на
смертном одре. Ему положили на грудь распятие, но забыли сложить руки. Отросшая
за несколько дней борода смягчает резко очерченный угол волевого подбородка.
Рассекающие лоб поперечные морщины под щеткой седых волос кажутся менее
глубокими и как бы разглаженными. Глаза, глубоко запавшие под густой
растительностью бровей. Так как нам не придется больше видеть покойника, я
долго гляжу на него. У изголовья постели кресло, в котором сидит Серафина,
старуха-няня. Она встает. Подходит к столу, на котором стоит старомодная
масляная лампа, слабо освещающая комнату; нужно поправить фитиль. Абажур
отражает свет на книгу, которую читает юный Гонтран…
– Вы устали, господин Гонтран. Шли бы лучше спать.
Гонтран поднимает глаза и устремляет ласковый взгляд на
Серафину. Откидываемые им со лба белокурые волосы слегка вьются на висках. Ему
пятнадцать лет; его почти женское лицо выражает только нежность и любовь.
– Ну а ты? – говорит он. – Это тебе следует пойти
поспать, бедная моя Фина. Прошлую ночь ты почти все время была на ногах.
– О, я не привыкла спать! Кроме того, я спала днем, а
вы…
– Нет, оставь… Я не устал; мне так удобно здесь
размышлять и читать. Я очень мало знал папу, мне кажется, что совсем позабуду
его, если хорошенько не насмотрюсь на него. Я буду бодрствовать подле него до
рассвета. Сколько времени, Фина, ты служишь у нас?
– Я поступила сюда за год до вашего рождения, а вам
скоро шестнадцать.
– Ты хорошо помнишь маму?
– Помню ли я вашу маму? Вот так вопрос! Это все равно,
если бы спросили меня, помню ли я, как меня зовут. Конечно же, я помню вашу
маму.
– Я тоже немного помню, но плохо… мне было всего пять
лет, когда она умерла… Скажи… Папа часто разговаривал с нею?
– Когда как. Папа ваш никогда не был особенно
разговорчив и очень не любил, если кто первый заговаривал с ним. Но все же он
говорил немного больше, чем в самое последнее время. Но не стоит копаться в
воспоминаниях, предоставим Господу Богу судить обо всем этом.
– Ты думаешь, Господь Бог действительно будет
заниматься всем этим, милая Фина?
– Если не Господь Бог, то кто же?
Гонтран прижимался губами к покрасневшей руке Серафины.
– Знаешь, что ты должна сделать? Пойти спать. Обещаю
разбудить тебя, как только рассветет, и тогда я лягу. Прошу тебя.
Едва Серафина оставила его в одиночестве, Гонтран бросается
на колени перед ложем покойника, утыкается лбом в простыни, но ему не удается
заплакать: ни один порыв не заставляет его сердце забиться сильнее. Глаза
остаются безнадежно сухими. Тогда он встает. Рассматривает это бесстрастное
лицо. В этот торжественный миг он хотел бы испытать возвышенные и
необыкновенные чувства, услышать весть из загробного мира, умчаться мыслью в
эфирные, сверхчувственные сферы, – но мысль его остается пригвожденною к земле.
Он глядит на бескровные руки мертвеца и спрашивает себя, сколько еще времени
будут расти ногти. Его оскорбляют несложенные руки. Он хотел бы сблизить их,
соединить, заставить держать распятие. Да, это прекрасная мысль. Он
представляет себе, как Серафина будет удивлена, когда увидит, что руки
покойника сложены, и как его позабавит ее удивление; но тут же он начинает
презирать себя за такие мысли. Все же он наклоняется над постелью. Он
схватывает ту руку покойника, что лежит дальше от него. Рука уже закоченела и
не хочет сгибаться. Гонтран делает усилие, чтобы согнуть ее, но сдвигает с
места тело. Он берет другую руку, она кажется несколько более гибкой. Гонтрану
почти удалось положить руку на грудь; он пытается всунуть в нее распятие, так,
чтобы оно держалось между большим пальцем и ладонью, но от прикосновения к
похолодевшему телу он вдруг слабеет. Думает, что с ним сейчас сделается дурно.
У него возникает желание позвать Серафину. Он бросает все: распятие на измятой
простыне, руку, которая безжизненно падает на прежнее место, и в наступившей
жуткой тишине слышит вдруг: "Черт возьми!" – грубый возглас,
наполняющий его ужасом: Гонтрану кажется, что в комнату кто-то вошел… Он
оборачивается: никого, он один. Это у него вырвалось звучное ругательство, из
глубины существа Гонтрана, который никогда не ругался. Он снова усаживается за
стол и погружается в чтение.
|
