|
|
VII
Путник, достигший вершины холма, садится и всматривается в
даль, прежде чем продолжать свой путь, который теперь пойдет под гору; он
старается разглядеть, куда же приведет его избранная им извилистая тропа,
которая, кажется ему, теряется в сумраке и – так как спускается ночь – даже во
мраке. Так и непредусмотрительный автор останавливается на мгновение, переводит
дух и с беспокойством спрашивает себя, куда же приведет его рассказ.
Боюсь, что, доверяя маленького Бориса Азаисам, Эдуард
совершает оплошность. Как уберечь его от этого поступка? Каждое живое существо
действует по своим собственным законам, а законы, управляющие поведением
Эдуарда, заставляют его без конца экспериментировать. Сердце у него доброе, это
верно, но для спокойствия других я часто предпочел бы, чтобы в своих поступках
он руководился расчетом, ибо великодушие, увлекающее его, часто является лишь
спутником любопытства, которое может стать жестоким. Он знает пансион Азаисов;
знает отравленный воздух, которым в нем дышат под удушающим покровом морали и
религии. Он знает Бориса, его нежность, его хрупкость. Ему следовало бы
предвидеть, какого рода воздействиям он его подвергает. Но он соглашается
принимать в расчет только покровительство, помощь и поддержку, которые
неустойчивая чистота ребенка может найти в суровости старика Азаиса. К каким
софизмам он прислушивается? Наверное, дьявол нашептывает ему их, ибо он не стал
бы слушаться, если бы они исходили от других.
Эдуард не раз раздражал меня (хотя бы своими отзывами о
Дувье), даже приводил в негодование; надеюсь, что я не слишком обнаруживал свои
чувства; но теперь я могу откровенно в этом признаться. Его поведение по
отношению к Лауре, подчас столь благородное, не раз казалось мне
возмутительным.
Мне совсем не нравятся доводы, которыми Эдуард оправдывает
свои поступки. Зачем он пытается убедить себя, что заботится о благе Бориса?
Лгать другим куда ни шло, но лгать самому себе! Разве поток, в котором тонет
ребенок, утоляет его жажду, как он утверждает?… Я не отрицаю, что в мире существуют
поступки благородные, великодушные и даже бескорыстные; я утверждаю только, что
за самым высоким мотивом часто прячется хитрый чертенок, который умеет извлечь
выгоду из того, что мы, казалось, у него отвоевали.
Воспользуемся периодом летнего отдыха, разбросавшего наших
героев, и на досуге разглядим их повнимательнее. К тому же мы достигли того
срединного момента нашей истории, когда течение ее замедлилось и как будто
набирается новой энергии, чтобы устремиться вперед с большей скоростью. Бернар,
несомненно, слишком еще молод, чтобы взять на себя руководящую роль в интриге.
Он взялся охранять Бориса; он будет в состоянии самое большое наблюдать за ним.
Мы видели уже перемену, происшедшую в Бернаре; страсти могут еще больше
изменить его. Я нахожу в своей записной книжке несколько фраз, в которых
выражено то, что я думал о нем раньше:
"Мне следовало бы отнестись с недоверием к тому слишком
резкому поступку, который совершил Бернар в начале этой истории. Мне кажется,
если судить по его последующим настроениям, он как бы истощил в этом поступке
все свои анархические наклонности, которые, вероятно, продолжали бы жить в нем,
если бы он, как ему приличествовало, остался прозябать под гнетом своей семьи.
Совершив этот поступок, он испытывал в дальнейшем как бы реакцию, ощущал в себе
протест против него. Приобретенная им привычка к бунту и противоречию приводит
его к мятежу против самого бунта. Несомненно, он не является тем из моих
героев, которые доставили бы мне большое разочарование, потому что он не был,
пожалуй, тем, на кого я возлагал слишком большие надежды. Пожалуй, он слишком
рано положился на собственные силы".
Но эти соображения больше не кажутся мне справедливыми. Я
думаю, Бернару следует оказать некоторое доверие. Рыцарское отношение к нему
его ободряет. Я чувствую в нем мужество, силу, он способен исполниться
негодованием. Он, пожалуй, слишком любуется своими речами, но нужно признать,
говорит он хорошо. Я отношусь с недоверием к чувствам, которые чересчур быстро
находят для себя выражение. Это прекрасный ученик, но новые чувства не очень
легко отливаются в заученные формы. Проявление собственного творчества сделало
бы его косноязычным. Он уже, много прочитал, много запомнил и гораздо больше
узнал из книг, чем из жизни.
Я крайне огорчен капризом судьбы, поставившим его на место
Оливье подле Эдуарда. События сложились неудачно. Эдуард любил Оливье. С какой
заботливостью он следил бы за его духовным развитием! С каким любовным
вниманием он руководил бы им, поддерживал его, приобщал к своим замыслам!
Пассаван испортит его, в этом нет сомнения. Ничто так не губительно для Оливье,
как эта беззастенчивая лесть. Я надеялся, что Оливье сумеет лучше защищаться;
но душа у него нежная и чувствительная. Лесть туманит его мысли. Более того, по
отдельным нюансам его письма к Бернару мне показалось, что он немного
тщеславен. Чувственность, досада, тщеславие, сколько поводов для нарекания на
него! Когда Эдуард снова встретится с ним, боюсь, будет слишком поздно. Но
Оливье еще молод, и мы вправе на него надеяться.
Пассаван… о нем говорить не стоит, не правда ли? Нет людей
столь отпетых и в то же время окруженных таким всеобщим одобрением, как мужчины
его типа, разве что женщины, подобные леди Гриффитс. Первоначально, сознаюсь,
она казалась мне довольно содержательной. Но я раскусил ее и понял свою ошибку.
Такие персонажи выкроены из материала крайне непрочного. Во множестве их
поставляет Америка, но не она одна производит их. Богатство, ум, красота – все,
кажется, у них есть, кроме души. Винценту, конечно, скоро придется убедиться в
этом. Их не сдерживают никакие традиции, никакие ограничения; для них нет
законов, нет авторитетов, нет угрызений совести; свободные и полные прихотей,
они приводят в отчаяние романиста, которому удается добиться от них лишь пустых
капризов, обусловленных минутой. Надеюсь, я надолго расстаюсь с леди Гриффитс.
Мне жаль, что она похитила у нас Винцента, который возбуждал во мне большой
интерес; от частого общения с ней он пошлеет; обработанный ею, он утрачивает
свою угловатость. Жаль: именно в ней и заключалась известная прелесть.
Если мне случится когда-нибудь сочинить еще роман, я населю
его только закаленными характерами, которых жизнь не притупляет, а, напротив,
изощряет. Лаура, Дувье, Лаперуз, Азаис… что делать со всеми этими людьми? Я не
искал их; следуя за Бернаром и Оливье, я просто встретился с ними на своем
пути. Тем хуже для меня; отныне я перед ними в долгу.
|
