XV
Эдуард позаботился прийти в пансион до возвращения учеников
из школ. Он не виделся с Лаперузом со времени возобновления занятий и хочет
поговорить прежде всего с ним. Старый преподаватель музыки справляется с новыми
обязанностями надзирателя по мере своих сил, то есть очень плохо. Сначала он
пытался снискать любовь воспитанников, но ему не хватает авторитета; дети
пользуются этим; его снисходительность они принимают за слабость и позволяют
себе вольности. Лаперуз прибегает к строгости, но уже поздно; его выговоры,
угрозы, внушения только восстанавливают против него учеников. Когда он повышает
голос, они хихикают; когда он стучит кулаком по гулкому пюпитру, они испускают
крики притворного ужаса; его передразнивают; называют "папаша Лапер";
по скамьям ходят карикатуры, где этот кроткий человек изображен страшилищем,
вооруженным огромным пистолетом (это пистолет Гериданизоль, Жорж и Фифи сумели
найти во время бесцеремонного обыска его комнаты) и беспощадно избивающим
учеников; или же стоящим на коленях перед ними со сложенными руками и умоляющим,
как он делал это в первые дни: "Будьте чуточку потише, пожалуйста".
Он производил впечатление жалкого старого оленя, затравленного озверелой
сворой. Ничего этого Эдуард не знает.
ДНЕВНИК ЭДУАРДА
Лаперуз принял меня в маленьком зале нижнего этажа, этой,
насколько мне известно, самой неуютной комнате пансиона. Вся обстановка
состояла из четырех парт, черной доски на стене и стула с соломенным сиденьем,
на который Лаперуз силою усадил меня. Сам же он бочком примостился на одной из
парт после тщетных усилий засунуть под пюпитр свои слишком длинные ноги.
– Нет, нет. Мне так удобно, уверяю вас.
Но тон его голоса и выражение лица говорили: "Мне
ужасно неудобно, и я надеюсь, что это бросается в глаза, но мне нравится быть в
таком положении; и чем неудобнее мне будет, тем меньше вы услышите от меня
жалоб".
Я сделал попытку отшутиться, но не мог вызвать у него
улыбку. Он напускал на себя вид церемонный и исполненный достоинства, как бы
желая сохранить дистанцию между нами и заставить меня понять: "Это вам я обязан
своим пребыванием здесь".
Однако он утверждал, что чрезвычайно доволен всем; больше
того, старался уклониться от ответа на мои вопросы и раздражался моей
настойчивостью. Все же когда я спросил его, где его комната, он сказал вдруг:
– Немножко далековато от кухни. – И пояснил, увидя на
моем лице удивление: – Иногда ночью у меня появляется большое желание поесть…
когда не могу уснуть.
Я сидел близко от него; теперь еще больше придвинулся и
мягко положил руку ему на плечо. Он продолжал более натуральным тоном:
– Нужно вам сказать, что сплю я очень плохо. Когда мне
случается уснуть, я не утрачиваю сознания, что я сплю. Это ведь не значит спать
по-настоящему, не правда ли? Тот, кто спит по-настоящему, не сознает, что спит;
просто замечает по пробуждении, что проснулся.
Затем с какой-то упорной настойчивостью, наклонившись ко
мне:
– Иногда я пытаюсь убедиться, что это простая иллюзия и
что я все же сплю по-настоящему, когда мне кажется, будто я не сплю. Но
доказательством, что я не сплю, в действительности служит то, что, когда я хочу
открыть глаза, я их открываю. Обыкновенно я не хочу делать этого. Вы понимаете,
не так ли, что у меня нет никакого интереса это делать. С какой стати я буду
доказывать себе, что не сплю? Я всегда храню надежду заснуть, убеждая себя, что
уже сплю…
Он еще больше наклонился и сказал совсем тихо:
– Кроме того, есть одна вещь, которая беспокоит меня.
Молчите… Я не жалуюсь на это, потому что ничего с этим не поделаешь, да и какой
толк жаловаться на то, что изменить нельзя, не правда ли?… Представьте себе,
что рядом с моей кроватью, в стене, как раз на уровне головы, есть какая-то
вещь, производящая шум.
Он оживился, говоря это. Я предложил ему свести меня в его
комнату.
– Да! Да! – сказал он, поспешно вставая. – Вы, может
быть, разъясните мне, что это такое… Сам я никак не могу понять. Пойдемте.
Мы поднялись на третий этаж, затем пошли по довольно
длинному коридору. Я никогда не бывал в этой части дома.
Комната Лаперуза выходила окнами на улицу. Она была
маленькая, но чистенькая. Я заметил на ночном столике, рядом с молитвенником,
ящик с пистолетами, с которым он упорно не расставался. Он схватил меня под
руку и сказал, немножко отодвигая кровать:
– Вот тут. Слушайте… Приложите ухо к стене… Ну, что,
слышите?
Я приложил ухо и долго с напряжением вслушивался. Но,
несмотря на все мое доброе намерение, не мог услышать ровно ничего. Лаперуз
сердился. В этот момент проехал ломовик, сотрясая стены; в окнах задребезжали
стекла.
– В этот час дня, – сказал я в надежде успокоить его, –
шорох, который так раздражает вас, заглушается уличным шумом…
– Заглушается для вас, потому что вы не способны
отличать его от других шумов! – запальчиво вскричал он. – Я же, представьте,
слышу его. Несмотря ни на что, продолжаю слышать. Иногда он до такой степени
изводит меня, что я даю себе слово поговорить о нем с Азаисом или
домовладельцем… О, у меня вовсе нет намерения его прекратить… Но мне хотелось
бы, по крайней мере, знать, что это такое.
Он помолчал некоторое время, затем продолжал:
– Словно кто-то скребется. Я делал различные попытки
избавиться от него. Отодвигал кровать от стены. Затыкал уши ватой. Вешал свои
часы (вы видите, я вбил там гвоздик) как раз в том месте, где, по моему мнению,
проходит труба, чтобы тиканье часов заглушало тот шум… Но это еще больше
утомляет меня, так как мне приходится делать усилие, чтобы его расслышать.
Глупо, не правда ли? Теперь я предпочитаю ясно его слышать, потому что все
равно знаю, что мне его не заглушить… Ах, мне не следовало рассказывать вам об
этом! Видите, каким я стал стариком.
Он сел на кровать и застыл в каком-то оцепенении.
Злосчастное действие возраста сказывается у Лаперуза не столько на умственных
способностях, сколько на более глубоких душевных пластах. Червь подтачивает
самую сердцевину плода, подумал я при виде того, как этот недавно еще такой
крепкий и гордый человек предавался ребяческому отчаянию. Я сделал попытку
вывести его из этого состояния, заговорив о Борисе.
– Да, его комната совсем рядом, – сказал он, поднимая
голову. – Сейчас я покажу вам ее. Пойдемте.
Он вывел меня в коридор и открыл соседнюю дверь.
– Вот эта другая кровать, которую вы видите,
принадлежит Бернару Профитандье.- (Я счел излишним сообщать ему, что с
сегодняшнего вечера Бернар не будет больше спать на ней.) – Борис доволен своим
товарищем и, мне кажется, хорошо уживается с ним. Но, знаете, он мало
разговаривает со мной. Он очень замкнут… Боюсь, что у этого ребенка несколько
черствое сердце.
Он говорил это с такой грустью, что я почел своим долгом
запротестовать и поручиться в чувствах его внука.
– В таком случае, он мог бы не так скупиться на их
выражение, – возразил Лаперуз. – Например, слушайте: утром, когда он уходит в
лицей вместе с остальными учениками, я высовываюсь из окна, чтобы посмотреть на
него. Он знает об этом… И вот, представьте, не оборачивается!
Я хотел растолковать ему, что Борис, по всей вероятности,
боится привлечь внимание товарищей и вызвать их насмешки, но в этот момент во
дворе раздались шумные возгласы. Лаперуз схватил меня под руку и сказал
изменившимся голосом:
– Слушайте! Слушайте! Вот они возвращаются.
Я взглянул на него. Он затрясся всем телом.
– Эти сорванцы повергают вас в трепет? – спросил я.
– Нет, нет, – ответил он смущенно, – как у вас могло
возникнуть такое предположение… – Затем очень торопливо: – Мне необходимо
спуститься вниз. Перемена продолжается всего несколько минут, а вы ведь знаете,
что я наблюдаю за занятиями. До свидания. До свидания.
Он помчался по коридору, даже не пожав мне руку. Минуту
спустя я услышал, как он засеменил по лестнице. Я выждал несколько минут, не
желая показываться перед учениками. Раздавались их крики, смех, пение. Затем
удар колокола, и внезапно вновь наступила тишина.
Я отправился к Азаису и получил от него записку, разрешившую
Жоржу покинуть классную комнату и выйти ко мне. Я имел свидание с ним в том
самом маленьком зале, где сначала меня принял Лаперуз.
Едва оставшись со мной наедине, Жорж счел долгом принять
развязный вид. Это была его манера маскировать свое смущение. Но не поручусь,
что он был более смущен, чем я. Он занял оборонительную позицию, так как,
несомненно, ожидал, что его начнут песочить. Мне показалось, что он хочет как
можно скорее пустить в ход заготовленное им против меня оружие, потому что не
успел я раскрыть рот, как он спросил меня о состоянии Оливье таким насмешливым
тоном, что я охотно дал бы ему пощечину. Он получил преимущество надо мной.
"Кроме того, вы знаете, я не боюсь вас", казалось, говорили его
иронические взгляды, насмешливая складка губ и тон голоса. Я тотчас же потерял
всякую уверенность и стал заботиться лишь о том, чтобы не выдать ему этого.
Речь, которую я заготовил, показалась мне вдруг неуместной. Я не обладал
солидностью, необходимой для исполнения роли блюстителя нравов. В сущности,
Жорж сильно занимал меня.
– Я пришел не для того, чтобы тебя ругать, – сказал я
наконец. – Мне хотелось только предупредить тебя. – Против моей воли лицо у
меня расплылось в улыбке.
Скажите прежде всего: это мама вас посылает?
– И да и нет. Я говорил о тебе с твоей матерью, но с
тех пор прошло уже несколько дней. Вчера же у меня был очень важный разговор о
тебе с одним весьма важным лицом, которого ты не знаешь; лицо это приходило ко
мне специально для этого разговора. Судебный следователь… По его-то поручению я
и пришел к тебе… Тебе известно, что такое судебный следователь?
Жорж вдруг побледнел, и сердце его, должно быть, на
мгновение перестало биться. Правда, он пожал плечами, но голос его немного
дрожал:
– Ладно, выкладывайте, что сказал вам папаша
Профитандье.
Наглость этого малыша положительно сбивала меня с толку.
Несомненно, проще всего было бы перейти прямо к делу, но мой ум как раз питает
отвращение к самому простому и неудержимо избирает окольный путь. Для
объяснения поступка, который сейчас же по его совершении показался мне нелепым,
но был совершен мной невольно, я могу сказать только, что мой последний
разговор с Полиной произвел на меня необыкновенно сильное впечатление. Он навел
меня на ряд размышлений, которые я тотчас же вставил в мой роман в форме
диалога, в точности подошедшего к моим действующим лицам. Мне редко случается
извлекать непосредственную пользу из материала, доставляемого жизнью, но на
этот раз проделка Жоржа стала полезной; казалось, что моя книга ожидала ее,
настолько она пришлась к месту; мне лишь понадобилось изменить самые
несущественные подробности. Но эту проделку (я имею в виду кражу писем) я не
описывал прямо. О ней, а равно об ее последствиях можно было лишь заключить на
основании разговора. Я занес этот разговор в записную книжку, которая в тот
момент была при мне. Напротив, история с фальшивой монетой в том виде, как она
была рассказана Профитандье, не могла, по-моему, сослужить мне никакой службы.
Вот почему, вместо того чтобы сразу же завести с Жоржем разговор о фальшивой
монете, то есть обратиться к главной цели моего прихода, я пошел окольным
путем.
– Мне хотелось бы, чтобы сначала ты прочел вот эти
строки, сказал я. Сам поймешь почему. И я протянул Жоржу свою книжечку,
развернув на той странице, которая могла его заинтересовать.
Повторяю: этот жест кажется мне сейчас нелепым. Но в моем
романе как раз при помощи подобного чтения я считал необходимым предупредить об
опасности самого юного из моих героев. Мне важно было знать, как будет
реагировать Жорж; я очень надеялся, что его поведение будет для меня
поучительно… даже в отношении качества написанного мной.
Привожу отрывок, о котором идет речь.
"В этом мальчике были темные глубины, к которым
влеклось страстное любопытство Одибера. Ему недостаточно было знать, что юный
Эдольф украл; он хотел бы, чтобы Эдольф рассказал ему, как он до этого дошел и
что испытывал, воруя в первый раз. Впрочем, даже будучи откровенным, мальчик не
мог бы, конечно, признаться ему в этом. И Одибер не решался просить его из
боязни услышать ложные уверения, что никакого воровства не было.
Однажды вечером, обедая с Гильдебрандом, он рассказал ему о
поступке Эдольфа, не назвав, впрочем, имени последнего и так расположив факты,
что Гильдебранд не мог узнать виновника.
– Обратили ли вы внимание, – сказал тогда Гильдебранд,
– что самые решающие поступки нашей жизни, то есть те, которые в наибольшей
степени способны определить все наше будущее, являются чаще всего поступками
опрометчивыми?
– Я очень склонен этому верить, – отвечал Одибер. – Они
словно поезд, в который садишься, не подумав и не спросив, куда он идет. И даже
чаще всего соображаешь, что поезд увозит тебя, слишком поздно, и сойти уже
невозможно.
– Но, может быть, мальчик, о котором мы говорим, вовсе
и не желал сходить?
– Конечно, он пока еще не хочет сходить. В данную
минуту он упоен ездой. Его занимает пейзаж, и ему безразлично, куда он едет.
– Вы будете читать ему нравоучение?
– Разумеется, нет! Из этого не выйдет толку. Он сыт
нравоучениями по горло.
– Что побудило его совершить кражу?
– Не знаю в точности. Конечно, не нужда в настоящем
смысле слова. Он желал, вероятно, обеспечить себе кое-какие выгоды, не хотел
отставать от более состоятельных товарищей… почем я знаю? Может быть, его
толкнула прирожденная склонность к воровству: украл, потому что воровство
доставляло ему удовольствие.
– Это самое худшее.
– Да, тогда он не остановится.
– Он даровитый мальчик?
– Долгое время мне казалось, что в умственном отношении
он стоит ниже своих братьев. Но сейчас я думаю, что, пожалуй, допустил ошибку,
и мое отрицательное впечатление объяснялось тем, что мальчик не уяснил еще,
чего он может добиться от самого себя. Любопытство его было направлено до сих
пор по ложному пути или, вернее, пребывало в эмбриональном состоянии, в стадии
бессознательного.
– Вы будете говорить с ним на эту тему?
– Я предложу ему сопоставить ничтожность выгоды,
получаемой им от украденного, с огромным ущербом, который причинит ему
бесчестность: с утратой доверия к нему близких, утратой уважения к нему, моего
в частности… словом, с утратой вещей, которые не поддаются измерению и чья цена
познается лишь по тому усилию, какое приходится затрачивать впоследствии, чтобы
вновь их завоевать. Есть люди, потратившие на это всю свою жизнь. Я расскажу
ему то, в чем он по молодости своей еще не отдает себе отчета: что, стоит
случиться сейчас чему-нибудь сомнительному, грязному, подозрения отныне всегда
будут падать на него. Очень возможно, что ему неправильно будут поставлены в
вину какие-нибудь серьезные проступки и он не будет в состоянии оправдаться.
Сделанное им ляжет на него клеймом. Он станет, как говорится, «отпетым».
Наконец, мне хотелось бы сказать ему… Но боюсь, он станет возражать.
– Что вам хотелось бы сказать ему?
– Что сделанное им создает прецедент и что если для
первого воровства требуется некоторая решимость, то для следующих достаточно
уступить влечению. Все дальнейшие проступки суть не что иное, как подчинение
естественному ходу вещей… Мне хотелось бы сказать ему, что первый жест,
совершаемый нами в достаточной степени необдуманно, часто кладет неизгладимую
печать на весь наш облик и проводит черту, которую все наши последующие усилия
никогда не будут в состоянии стереть. Мне хотелось бы… но у меня не хватит
искусства поговорить с ним.
– Почему бы вам не записать нашего сегодняшнего
разговора? Вы дадите ему прочесть.
– Это идея, – сказал Одибер. – Почему не сделать
попытку?"
Я не сводил глаз с Жоржа все время, пока он читал; но мысли,
возникавшие у него при этом, никак не отражались на его лице.
– Читать дальше? – спросил он, собираясь перевернуть
страницу.
– Не стоит, разговор на этом кончается.
– Очень жаль.
Он возвратил мне записную книжку и спросил почти веселым
тоном:
– Мне хотелось бы знать, что отвечает Эдольф после
прочтения этого разговора.
– Это как раз то, что я сам ожидаю узнать.
– Эдольф – смешное имя. Вы не могли бы окрестить его
иначе?
– Это несущественно.
– То, что он может ответить, тоже несущественно. Что с
ним потом станет?
– Не знаю еще. Это зависит от тебя. Увидим.
– Значит, если я правильно понимаю вас, я должен помочь
вам писать вашу книгу. Но сознайтесь, что…
Он замолчал, словно затруднялся найти подходящие слова.
– Что "что"? – спросил я, чтобы подбодрить
его.
– Сознайтесь, что вы были бы очень разочарованы, –
произнес он наконец, – если бы Эдольф…
Он снова замолчал. Мне показалось, я угадал то, что он хотел
сказать, и я закончил за него:
– Если бы Эдольф стал честным мальчиком?…
– Нет, мой милый. – И вдруг на глазах у меня выступили
слезы. Я положил руку ему на плечо. Но он отстранился, промолвив:
– Ведь в конце концов, если бы он не совершил кражу, вы
бы не написали всего этого.
Только тогда я понял свою ошибку. Жорж, оказывается, был
польщен, тем, что так долго занимал мои мысли. Он чувствовал себя интересным. Я
позабыл о Профитандье; мне напомнил о нем Жорж.
– Что же рассказал вам ваш следователь?
– Он поручил мне предупредить тебя, что ему известно,
как ты сбываешь фальшивые деньги…
Жорж снова переменился в лице. Он понял, что запирательство
было бы бесполезно, но все же смущенно заявил:
– Не я один.
– …и что, если вы не бросите сейчас же этого промысла,
– продолжал я, – он принужден будет посадить тебя и твоих дружков в тюрьму.
Сначала Жорж страшно побледнел. Затем щеки его вспыхнули. Он
пристально смотрел перед собой, нахмурив брови, так что на лбу у него выступили
две морщины.
– Прощай, – сказал я ему, подавая руку. – Советую тебе
предупредить также и товарищей. Что же касается тебя, то пусть это послужит
тебе предостережением.
Он молча пожал мне руку и вышел из комнаты, не оборачиваясь.
Перечитывая показанные мной Жоржу страницы
«Фальшивомонетчиков», я нашел их довольно неудачными. Я привожу их здесь в том
виде, как они были прочитаны Жоржем, но всю эту главу нужно будет переделать.
Положительно лучше было бы, чтобы разговор происходил прямо с мальчиком. Я
должен найти, чем тронуть его. Конечно, сейчас Эдольфа (я изменю это имя: Жорж
прав!) трудно возвратить на путь честности. Но я ставлю своей целью сделать
это; что бы там ни думал Жорж, это самая интересная задача, потому что самая
трудная. (Вот и я начинаю думать, как Дувье!) Предоставим романистам-реалистам
описывать людей, безвольно отдавшихся течению событий.
Сейчас же по возвращении в классную комнату Жорж передал
своим друзьям сведения, полученные от Эдуарда. Все, что последний говорил ему
по поводу кражи, скользнуло по нему, не взволновав его. Что же касается
фальшивых монет, то тут дело грозило принять опасный оборот и важно было
поэтому как можно скорее от них отделаться. У каждого из троих приятелей было
при себе несколько таких монет, которые они рассчитывали сбыть при ближайшей
отлучке из пансиона. Гериданизоль собрал их и побежал спустить в раковину
клозета. В тот же вечер он доложил о событиях Струвилу, который немедленно
принял меры.
|
