|
|
VII
Между тем Оливье, огорченный тем, что не застал дядю Эдуарда
дома, был не в силах переносить одиночество и в поисках дружбы решил обратить
свое сердце к Арману. Он направился к пансиону Ведель.
Арман принял его в своей комнате. Туда нужно было
подниматься по черной лестнице. Комната была маленькая и узкая, с окном,
выходящим во внутренний двор, в который выходили также окна туалетов и кухонь
соседнего дома. Дневной свет, посылаемый покоробившимся цинковым рефлектором,
был совсем серым и тусклым. Комната плохо проветривалась; ее пропитывал тяжелый
запах.
– Ко всему привыкаешь, – сказал Арман. – Мои родители,
понятно, отводят лучшие комнаты для платных пансионеров. Это в порядке вещей.
Комнату, которую я занимал в прошлом году, я уступил одному виконту: брату
твоего знаменитого друга Пассавана. Комната княжеская; но все, что в ней
делается, слышно в комнате Рашели. Здесь масса комнат, но все они сообщаются
одна с другой. Так, бедная Сара, приехавшая сегодня утром из Англии, чтобы
попасть в свою новую каморку, принуждена проходить через комнату родителей (что
мало ее устраивает) или через мою, которая, говоря правду, первоначально была
какой-нибудь уборной или кладовой. Здесь я, по крайней мере, обладаю тем
преимуществом, что могу входить и выходить, когда мне угодно, не боясь, что за
мной будут подглядывать. Я предпочел это мансардам, куда помещают прислугу.
Честно сказать, я не в большой претензии за невзрачность обстановки; мой отец
назвал бы это склонностью к умерщвлению плоти и объяснил бы тебе, что все, что
причиняет ущерб телу, способствует спасению души. Впрочем, он никогда не
заходит сюда. У него, видишь ли, есть другие заботы и некогда уделять внимание
обиталищу своего сына. Мой папа презанятнейший тип. Он знает наизусть массу
утешительных фраз на главнейшие события жизни. Приятно послушать. Жаль, что у
него никогда нет времени поговорить… Ты рассматриваешь мою картинную галерею?
Утром она бывает более выгодно освещена. Вот эта гравюра в красках ученика
Паоло Учелло; предназначена для ветеринаров. В мощном творческом усилии артист
сконцентрировал на одной лошади все бедствия, с помощью которых провидение
очищает лошадиную душу; обрати внимание на одухотворенность взгляда… Вот это
символическое изображение возрастов человека, начиная от колыбели и кончая
могилой. В отношении рисунка вещь не особенно сильная; в ней ценен главным
образом замысел. Дальше полюбуйся фотографией, сделанной с одной куртизанки
Тициана, которую я повесил над своей кроватью, чтобы возбуждать у себя
похотливые видения. Вот эта дверь в комнату Сары.
Жалкая комната произвела тягостное впечатление на Оливье; постель
не убрана, и вода из умывальной чашки на туалетном столике не вылита.
– Да, мою комнату я убираю сам, – сказал Арман в ответ
на его тревожный взгляд. – Вот здесь мой рабочий стол. Ты представить не
можешь, на что вдохновляет меня атмосфера этой комнаты:
О воздух милого приюта…
Ей обязан я идеей моего последнего стихотворения
"Ночной сосуд".
Оливье пришел к Арману с намерением поговорить с ним о своем
журнале и получить у него согласие на сотрудничество; теперь у него пропала
охота. Но Арман сам заговорил на эту тему:
– "Ночной сосуд"! Не правда ли, прекрасное
заглавие? Со следующим эпиграфом из Бодлера:
Что это: погребальная урна, ждущая капелек слез?
Я пользуюсь там (вечно юным) античным сравнением с
демиургом-горшечником, который лепит каждое человеческое существо как сосуд,
предназначенный хранить в себе неведомое содержимое. В лирическом порыве я
сравниваю себя самого с вышеупомянутым сосудом; мысль, которая, как я тебе
говорил, возникла у меня вполне естественно при вдыхании запахов этой комнаты.
Особенно я доволен началом стихотворения:
Без геморроя кто дожил до сорока…
Чтоб успокоить читателя, я хотел сначала сказать: "до
пятидесяти…", но это никак не вмещалось в размер. Что касается «геморроя»,
то это, несомненно, одно из самых благозвучных слов… даже независимо от его
значения, – со смешком прибавил он.
Оливье молчал, испытывая гнетущее впечатление от слов
Армана.
– Излишне говорить, – продолжал Арман, – что ночной
сосуд особенно польщен посещением горшка, подобно тебе, до верху наполненного
ароматами.
– И ты ничего не написал, кроме этого? – с отчаянием
спросил наконец Оливье.
– Я собирался предложить мой "Ночной сосуд" в
твой славный журнал, но по тону, каким ты только что сказал "кроме
этого", ясно вижу, что у него не много шансов тебе понравиться. Правда, в
таких случаях поэт всегда может заявить: "Я пишу не для того, чтобы
нравиться" – и остаться в убеждении, что он одарил мир шедевром. Но не
стану скрывать от тебя, что нахожу свое стихотворение гнусным. Впрочем, я
написал только первый стих. Я говорю «написал», но это неточное выражение,
потому что я лишь сию минуту сварганил его в твою честь… Нет, в самом деле, у
тебя была мысль напечатать что-нибудь из моих стихотворений? Ты хотел привлечь
меня в число сотрудников? Не считал, значит, меня не способным написать
что-нибудь чистоплотное? Различил на моем бледном челе печать гения? Я знаю,
что здесь недостаточно светло, чтобы увидеть свое изображение в зеркале; но
когда мне, этакому Нарциссу, случается созерцать себя в нем, я вижу только лицо
неудачника. Конечно, это, может быть, всего-навсего эффект дурного освещения…
Нет, дорогой мой Оливье, нет, я ничего не написал этим летом, и если ты
рассчитывал на меня для твоего журнала, то можешь разувериться. Но довольно
болтовни… Значит, на Корсике все было благополучно? Ты вволю насладился
путешествием? Извлек из него пользу? Отдохнул от трудов? Набрался…
Оливье наконец не выдержал:
– Замолчи, пожалуйста, перестань ерничать. Если ты
думаешь, что это меня веселит…
– Неужели ты думаешь, что это веселит меня! –
воскликнул Арман. – Нет, дорогой мой, нисколько не забавляет! Я вовсе не такой
дурак. У меня еще достаточно ума, чтобы понять, что все сказанное мной тебе –
паясничество.
– Ты не можешь, значит, говорить серьезно?
– Мы начнем сейчас говорить серьезно, раз тебе нравится
серьезный жанр. Моя старшая сестра Рашель слепнет. Ее зрение сильно ослабело в
последнее время. Уже два года, как она не может читать без очков. Я думал
сначала, что ей просто нужно переменить стекла. Этого оказалось недостаточно.
По моему настоянию она пошла к специалисту. По-видимому, у нее ослабляется
чувствительность сетчатки. Ты понимаешь, что это две различные вещи; при
несовершенной аккомодации хрусталика приходят на помощь очки. Но даже после
того как они удалили или приблизили зрительный образ, он может производить
недостаточно сильное раздражение сетчатки и вследствие этого передаваться в
мозг в очень смутном виде. Ясно тебе? Ты почти не знаешь Рашели, так что не
подумай, будто я желаю растрогать тебя ее участью. Зачем же, в таком случае, я
рассказываю тебе все это?… Затем, что, размышляя над ее болезнью, я пришел к
убеждению: подобно зрительным образам, представления тоже могут доходить до
мозга с большей или меньшей отчетливостью. Тупая башка получает только смутные
восприятия; но именно поэтому она не способна отдать себе ясный отчет, что она
тупая. Ее тупость могла бы причинить ей страдание только в том случае, если бы
она сознала ее; но, чтобы сознать свою тупость, она должна поумнеть. Теперь
представь себе на одно мгновение такого урода: дурака, который достаточно умен,
чтобы ясно понять, что он дурак.
– Если он поймет это, то, право же, не будет больше
дураком!
– Будет, дорогой мой, поверь мне. Я отлично знаю это,
потому что этот дурак – я сам.
Оливье пожал плечами. Арман продолжал:
– Дурак в подлинном смысле слова не сознает мыслей,
превосходящих его разумение. Я сознаю их. Но тем не менее я дурак, так как я
знаю, что никогда не буду в силах овладеть ими…
– Но бедняга Арман, – промолвил Оливье в порыве
симпатии, – мы все так созданы, что могли бы быть лучше, и я думаю, что
величайшим умом является как раз тот, который больше всего страдает от своей
ограниченности.
Арман оттолкнул руку, которую Оливье с дружеским участием
положил ему на плечо.
– У других есть чувство того, чем они обладают, –
сказал он, – я же чувствую только свои недостатки. Недостаток денег, недостаток
сил, недостаток ума, недостаток любви. Недостаток во всем; таким я останусь
всегда.
Он подошел к туалетному столику, намочил головную щетку в
грязной воде умывальника и нелепо начесал себе волосы на лоб.
– Я сказал тебе, что ничего не написал; однако в эти
последние дни у меня родилась идея трактата, который я назвал бы трактатом о
неполноценности. Но, понятно, у меня недостаточно сил, чтобы его написать. Я
сказал бы в нем… Но я раздражаю тебя.
– Нисколько; ты раздражаешь меня своими шутками;
теперь, напротив, меня очень интересует все, что ты говоришь.
– Я занялся бы там отысканием, в мировом масштабе,
пограничной точки, за пределами которой нет ничего. Пример пояснит тебе, в чем
здесь дело. Недавно газеты писали о смерти одного рабочего, убитого
электрическим током. Не приняв мер предосторожности, он возился с
электрическими проводами; напряжение было не очень высокое; но все его тело
было, по-видимому, покрыто потом. Смерть его объясняется этим влажным покровом,
который позволил току окутать его тело. Если бы его тело было менее влажно,
несчастья не произошло бы. Но прибавим пот, капелька за капелькой… Еще одна
капелька: готово.
– Не понимаю, – сказал Оливье.
– Это оттого, что я выбрал неудачный пример. Я всегда
выбираю неудачно свои примеры. Ну, вот тебе другой: в одной лодке собралось
шестеро потерпевших кораблекрушение. Десять дней буря носит их по океану. Трое
умерли, двоих спасли. Шестой был в обмороке. Надеялись еще возвратить его к
жизни. Организм достиг пограничной точки.
– Да, да, понимаю, – сказал Оливье, – часом раньше его
удалось бы спасти.
– Часом! Эка ты хватил! Я принимаю в расчет крайнее
мгновение: еще можно; еще можно… больше нельзя! Мой ум движется по узкой грани.
Вот эту-то демаркационную линию между бытием и небытием я стараюсь провести
повсюду. Граница сопротивления… возьмем, например, то, что мой отец назвал бы
искушением. Человек еще крепится; веревка, за которую тянет дьявол, натянута до
предела… Еще одно маленькое усилие, и веревка разрывается: человек осужден.
Понятно тебе теперь? Чуть-чуть меньше – и небытие. Бог не создал бы мира.
Ничего не было бы… "Лицо мира изменилось бы", – говорит Паскаль. Но я
не довольствуюсь мыслью: "Если бы нос Клеопатры был покороче". Я
требую точности. И я спрашиваю: короче… насколько? Ведь в конце концов он мог
бы быть короче на самую малость, не правда ли?… Постепенный переход;
постепенный переход; потом внезапный скачок… "Natura non fecit
saltus" {"Природа не совершает скачков" (лат.). } –
пустая болтовня! Я словно араб в пустыне, изнемогающий от жажды. Я достигаю той
строго определенной точки, где, понимаешь ли, одна капля воды могла бы еще
спасти его… или одна слеза…
Голос его прерывался, приобретая патетическую интонацию,
удивившую и взволновавшую Оливье. Он продолжал мягким, почти ласковым тоном:
– Помнишь: "Я пролил эту слезу за тебя…"
Да, Оливье помнил фразу Паскаля; ему даже было неприятно,
что его друг процитировал неточно, и он не мог удержаться, чтобы не поправить:
"Я пролил эту каплю крови…"
Возбуждение Армана внезапно спало. Он пожал плечами:
– Что мы можем тут? Есть такие, которые будут приняты
без труда… Понимаешь теперь, что такое чувствовать себя всегда "на
грани"? Мне всегда будет недоставать маленькой малости.
Он принялся хохотать. Оливье почувствовал, что смех этот был
средством заглушить рыдания. Ему очень хотелось высказаться самому, сказать
Арману, как он взволнован его словами и сколько душевной боли слышится ему в
этой раздражающей иронии. Но он торопился на свидание с Пассаваном.
– Я должен расстаться с тобой, – сказал он, вынув часы.
– Ты сегодня вечером свободен?
– А что?
– Я хочу пригласить тебя в ресторан «Пантеон».
"Аргонавты" устраивают там банкет. Приезжай к концу. Будет масса
типов, более или менее знаменитых и подвыпивших. Бернар Профитандье обещал
прийти. Может получиться очень занятно.
– Я небрит, – мрачно сказал Арман. – Да и что мне
делать среди знаменитостей? Но знаешь что? Пригласи Сару, утром она вернулась
из Англии. Я уверен, это доставит ей большое удовольствие. Хочешь, я передам ей
приглашение от твоего имени? Бернар ее проводит.
– Ладно, идет, – ответил Оливье.
|
