|
|
XII
ДНЕВНИК ЭДУАРДА
Привез вещи Оливье. Сейчас же после возвращения от Пассавана
засел за работу. Спокойное и светлое возбуждение. Радость, до сих пор не
испытанная. Написал тридцать страниц «Фальшивомонетчиков» без запинки, без
помарок. Как ночной пейзаж при внезапной вспышке молнии, вся драма всплывает из
мрака, совсем отличная от того, что я тщетно силился сочинить. Книги,
написанные мной до сих пор, кажутся мне похожими на водоемы в общественных
садах, четко очерченные, совершенные, может быть, но чья плененная вода лишена
жизни. Теперь я хочу пустить ее по склону, то крутому, то покатому, и очертания
русла, в котором она потечет, я не способен предвидеть.
X. утверждает, что хороший романист, прежде чем начать свою
книгу, должен знать, как она окончится. Я же предоставляю действию развиваться
самому и считаю, что жизнь никогда не дает нам ничего, что, подобно стыку,
нельзя было бы рассматривать как новую отправную точку. "Могло бы быть
продолжено…" – такими словами я хотел бы закончить моих "Фальшивомонетчиков".
Визит Дувье. Положительно он очень славный парень.
Так как я выразил слишком горячую симпатию к нему, мне
пришлось выслушать в достаточной мере стеснявшие меня излияния. Разговаривая с
ним, я все время повторял себе слова Ларошфуко: "Я мало подвержен жалости
и хотел бы не быть вовсе подверженным ей… Я считаю, что нужно ограничиваться
засвидетельствованием ее и тщательно остерегаться испытывать ее на самом
деле". Однако моя симпатия была подлинная, бесспорная, и я взволновался до
слез. По правде говоря, мне показалось, что мои слезы утешили его больше,
нежели слова. Я думаю даже, что печаль его прошла, едва он увидел, как я плачу.
Я твердо решил не открывать ему имени соблазнителя, но, к
моему удивлению, он не спросил о нем. Мне кажется, что ревность его угасает,
как только он перестает чувствовать на себе взгляд Лауры. Во всяком случае,
обращение ко мне несколько истощило энергию его ревности.
Какая непоследовательность в его поведении; он негодует, что
другой бросил Лауру. Но ведь, не брось ее Винцент, Лаура не возвратилась бы к
нему. Он обещает любить ребенка как своего собственного. Не будь соблазнителя,
кто знает, мог ли бы он вообще познать радость отцовства? Я остерегся высказать
ему это предположение, так как при воспоминании о своих недостатках он еще
больше воспламеняется ревностью. Но тогда ревность становится уже делом
самолюбия и перестает интересовать меня.
Понятно, почему Отелло ревнив: его неотступно преследует
картина наслаждения, испытанного его женой с другим. Но какой-нибудь Дувье,
чтобы стать ревнивым, должен внушить себе, что он должен ревновать.
И он, несомненно, подогревает в себе эту страсть из тайной
склонности придать большее значение своей весьма жалкой персоне. Счастье было
бы естественно для него, но он чувствует потребность восхищаться собой и ценит
не то, что естественно, а то, что достается с трудом. Поэтому я приложил все
усилия, чтобы изобразить ему нехитрое счастье заслуживающим большего одобрения,
чем мучение, и труднее достижимым. Я дал ему уйти лишь после того, как увидел,
что лицо его проясняется.
Непоследовательность характера. Персонажи, действующие с
начала и до конца романа или драмы в точности так, как можно заранее
предвидеть… Нам предлагают это постоянство для изящного удивления, но я вижу в
нем, напротив, свидетельство их искусственности и надуманности.
Я не хочу утверждать, что непоследовательность является
верным признаком естественности, так как нередко можно встретить, особенно у
женщин, нарочитую непоследовательность; с другой стороны, я способен
восхищаться в отдельных исключительных случаях тем, что называют "духом
постоянства"; но чаще всего эта последовательность в поступках достигается
лишь при помощи руководимого тщеславием упорства и ценой утраты естественности.
Чем богаче одарен человек, чем больше он таит в себе возможностей, тем больше
предрасположен он к изменениям, тем с меньшей охотой он позволяет своему
прошлому определять будущее. "Justum et tenacem propositi
virum"{"Человек справедливый и твердый в своих намерениях" (лат.).
(Начало оды Горация III, 3, 1.) }, которого выставляют нам как нравственный
образец, чаще всего представляет собою почву каменистую и не пригодную для
возделывания.
Я знаю «твердые» характеры еще и другого рода: это люди,
усердно выдумывающие себе сознательную оригинальность, люди, главную заботу
которых составляет никогда не уклоняться от однажды выработанной привычки; они
всегда остаются начеку и ни при каких обстоятельствах не позволяют себе
забыться. (Мне вспоминается X., который постоянно отказывался от предлагаемого
ему мною монраше 1904 года. "Я признаю только бордо", – говорил он.
Как только я стал подносить ему монраше в качестве бордо, монраше показалось
ему отменным вином.)
Когда я был помоложе, то принимал решения, которые казались
мне похвальными. Я заботился не столько о том, чтобы быть тем, кем я был,
сколько о том, чтобы стать тем, кем я призван был быть. Теперь же я почти готов
видеть в нерешительности секрет сохранения молодости.
Оливье спросил меня, над чем я работаю. Я поддался соблазну
поговорить с ним о моей книге и стал рассказывать о ней; он проявил такой
интерес, что я даже прочел ему только что написанные страницы. Я страшился его
суждения, зная нетерпимость юности и то, как трудно ей принять точку зрения,
отличную от ее собственной. Но несколько замечаний, на которые он робко
отважился, показались мне весьма справедливыми, так что я тотчас же
воспользовался ими.
Им, сквозь него, я чувствую и дышу.
Он все время беспокоится по поводу журнала, который должен
был редактировать, и особенно по поводу рассказа, написанного им по просьбе
Пассавана: он не желает, чтобы рассказ этот был напечатан. Я сказал ему, что
новые распоряжения, отданные Пассаваном, приведут, к изменению содержания
подготовленных к выпуску номеров; он будет иметь возможность взять обратно свою
рукопись.
Очень неожиданный визит господина судебного следователя
Профитандье. Входя ко мне, он вытирал лоб и тяжело дышал, как показалось мне,
не столько оттого, что запыхался, поднимаясь на шестой этаж, сколько от
смущения. Он держал в руках шляпу и сел только после моего приглашения. Это
человек приятной внешности, статный и бесспорно представительный.
– Насколько мне известно, вы шурин председателя палаты
Молинье, – сказал мне он. – Я позволил себе побеспокоить вас по поводу его сына
Жоржа. Пожалуйста, извините мне поступок, могущий с первого взгляда показаться
вам нескромным, но надеюсь, что привязанность и уважение, которые я питаю к
моему коллеге, в достаточной степени объяснят вам его.
Он помедлил. Я встал и опустил портьеру из боязни, как бы не
подслушала моя горничная, женщина очень нескромная, которая, по моим
предположениям, находилась в соседней комнате. Профитандье одобрительно
улыбнулся.
– По должности судебного следователя, – продолжал он, –
мне приходится заниматься одним делом, которое приводит меня в крайнее
замешательство. Ваш юный племянник уже и раньше скомпрометировал себя участием
в деле… – пусть это останется между нами, не правда ли? – деле достаточно
скандальном; принимая во внимание его весьма юный возраст, я хочу верить, что
он был вовлечен в него исключительно по своему простодушию и неопытности; но,
чтобы… локализовать это дело без вреда для интересов правосудия, мне,
признаюсь, понадобилось проявить определенную ловкость. Но сейчас, когда речь
идет о рецидиве… совсем другого характера, тороплюсь добавить… я не могу
поручиться, что Жорж отделается так дешево. Сомневаюсь даже, в интересах ли
мальчика делать попытку его выгородить, несмотря на все мое дружеское желание
избавить от скандала вашего зятя. Приложу, однако, старание, но, вы понимаете,
у меня есть агенты, которые проявляют рвение, и я не всегда могу сдержать их.
Или, если вам угодно, пока мне удается это, но завтра больше не удастся. Вот
почему мне пришла в голову мысль, что вам следовало бы поговорить с вашим
племянником, объяснить, чему он себя подвергает…
Визит Профитандье – почему не сознаться в этом? – сначала
ужасно меня встревожил; но после того как я понял, что он пришел не с
враждебными намерениями и не в качестве судебного чиновника, я, скорее,
почувствовал облегчение, особенно тогда, когда он снова заговорил:
– С некоторого времени в обращении появились фальшивые
деньги. Я осведомлен об этом. Мне еще не удалось обнаружить их источник. Но я
знаю, что Жорж Молинье, – не подозревая об этом, я хочу так думать, – является
одним из тех, кто пользуется ими и пускает в обращение. Компания, занимающаяся
этим постыдным промыслом, – мальчики в возрасте вашего племянника. Я ни минуты
не сомневаюсь, что тут просто злоупотребляют их неведением и эти дети, сами
того не сознавая, играют роль дурачков в руках нескольких преступных взрослых.
Мы могли бы уже схватить малолетних преступников и без труда заставить их
сознаться, откуда у них эти деньги, но я отлично знаю, что в известной своей
стадии дело, так сказать, ускользает от нас… то есть следствие не может
повернуть вспять, и мы бываем вынуждены знать то, что мы предпочли бы иногда не
замечать. В данном случае, я надеюсь, мне удастся открыть настоящих
преступников, не прибегая к показаниям этих юнцов. Поэтому я сделал
распоряжение, чтобы их не беспокоили. Но мое распоряжение условное. Мне
хотелось бы, чтобы ваш племянник не заставил меня его отменить. Хорошо было бы,
если бы он знал, что за ним следят. Не худо бы вам даже немного попугать его,
он на скользком пути…
Я заявил, что приложу все старания, чтобы предостеречь
Жоржа, но Профитандье, казалось, не слышал меня. Взгляд его устремился куда-то
вдаль. Он повторил два раза: "Да, как говорится, на скользком пути",
– и замолчал.
Не знаю, сколько времени длилось его молчание. Хотя он не
высказал своих мыслей, мне казалось, что я вижу, как они шевелятся в нем; и еще
прежде, чем он раскрыл рот, я уже услышал его слова:
– Я тоже отец, сударь…
И вот все сказанное им сначала – исчезло: между нами был
только Бернар. Прочее служило лишь предлогом, поговорить со мной о Бернаре –
такова была настоящая цель его визита.
Если излияния приводят меня в замешательство, если
утрированные чувства для меня невыносимы, то ничто, напротив, не способно было
в большей степени тронуть меня, чем это сдерживаемое волнение. Он всячески
старался подавить его; но ему потребовалось для этого столь значительное
усилие, что губы и руки его задрожали. Он не мог продолжать. Вдруг он закрыл
лицо руками, и все его тело сотрясли рыдания.
– Вы видите, – всхлипывал он, – вы видите, сударь, что
наши дети могут сделать нас совершенно несчастными.
К чему было лукавить? Крайне взволнованный, я тоже
воскликнул:
– Если бы Бернар вас видел, сердце его смягчилось бы,
ручаюсь вам.
Однако я по-прежнему был в большом замешательстве. Бернар
почти никогда не говорил со мной о своем отце. Я не высказал ему порицания за
то, что он покинул семью, так как очень склонен был считать подобное бегство вполне
естественным, и не только не видел в нем ничего предосудительного, но,
напротив, полагал, что оно принесет большую пользу для мальчика. Вдобавок
Бернар был незаконнорожденным… Но вот его мнимый отец охвачен чувствами тем
более сильными, что они вырывались у него, несомненно, помимо воли, и тем более
искренними, что ничто его к этому не вынуждало. Видя такую любовь, такое горе,
я не мог не задаться вопросом, да были: ли действительно у Бернара основания
уходить из дому. Я не склонен был больше одобрять его.
– Располагайте мной, если считаете, что я могу быть вам
полезен, – сказал я ему, – если считаете, что я должен поговорить с ним. У него
доброе сердце.
– Знаю. Знаю… Да, вы можете сделать многое. Я знаю, что
он провел с вами лето. Моя агентура достаточно хороша… Я знаю также, что
сегодня он держит устные экзамены. Я нарочно выбрал момент для визита к вам,
когда, по моим сведениям, он должен находиться в Сорбонне. Я боялся с ним
встретиться.
Эти слова подействовали на меня успокоительно, так как я
заметил, что слово «знать» повторялось почти в каждой его фразе. Очень скоро
внимание мое стало сосредоточиваться не столько на том, что он говорил, сколько
на этой его манере, выработанной, вероятно, профессией.
Он сказал мне, что «знает» также о блестящем успехе Бернара
на письменном экзамене. Благодаря любезности экзаменатора, с которым у него
дружеские отношения, он имел даже возможность познакомиться с французским
сочинением своего сына, являвшимся, по-видимому, одним из самых замечательных.
Он говорил о Бернаре со сдержанным восхищением, так что у меня возникло даже
предположение, не считает ли он себя все же в конце концов его настоящим отцом.
– Только ради бога, – прибавил он, – не рассказывайте
ему об этом! У него такой гордый, такой недоверчивый характер!.. Если у него
возникнет подозрение, что со времени его ухода я не переставая думал о нем,
следил за ним… Однако вы можете сказать ему, что видели меня.- (Он тяжело
вздыхал после каждой фразы.) – Вы можете сказать ему только, что я на него не
сержусь… – Затем, понизив голос: – Что я никогда не переставал любить его… как
сына. Да, я хорошо знаю, что вы знаете… Вы можете сказать ему также… – И, не
глядя на меня, с большим усилием, в состоянии крайнего замешательства: – Что
мать его бросила меня… да, окончательно, этим летом, и что если он хочет
вернуться, то я…
Он не мог закончить.
Крупный сильный мужчина, основательный, с хорошим
общественным и служебным положением, вдруг, пренебрегая всякими приличиями,
обнажающий свою душу перед человеком посторонним, каковым был для него я,
представляет собою зрелище в достаточной мере необычайное. Тут я лишний раз мог
констатировать, что признания незнакомого способны легче взволновать меня, чем
излияния человека, мне близкого. Попытаюсь на досуге уяснить себе это явление.
Профитандье не утаил от меня предубеждения, которое
первоначально имел против меня, плохо уяснив себе, – и до сих пор плохо уясняя,
– причины, заставившие Бернара покинуть семейный очаг и бежать ко мне. Это
обстоятельство удерживало его сначала от желания навестить меня. Я, понятно, не
решился рассказать историю с чемоданом и сообщил только о дружбе его сына с
Оливье, благодаря которой мы очень быстро сошлись.
– Эта молодежь, – снова заговорил Профитандье, –
бросается в жизнь, не имея представления о том, чему она себя подвергает.
Игнорирование опасностей составляет ее силу, это правда. Но мы, отцы, знающие
жизнь, мы дрожим за детей. Наша заботливость их раздражает, и лучше им не
слишком ее показывать. Я знаю, что она проявляется иногда чересчур назойливо и
неуклюже. Вместо того чтобы беспрестанно повторять ребенку, что огонь жжется,
позволим ему лучше немного обжечься. Опыт научает вернее, чем добрый совет. Я
всегда предоставлял Бернару полную свободу. Вплоть до того, увы! что у него
создалось убеждение, будто я вовсе не обращаю на него внимания. Боюсь, что это
ложное убеждение как раз и послужило причиной его бегства. Даже и после этого я
счел благоразумным оставить его в покое; я ограничился лишь наблюдением за ним
издали, так что он и не подозревает о нем. Слава богу, в моем распоряжении есть
для этого средства.- (Очевидно, Профитандье гордился этим обстоятельством и не
пропускал случая подчеркнуть прекрасную организацию своей агентуры; уже третий
раз он напоминал мне о ней.) – Я рассудил, что мне не следует умалять в глазах
моего мальчика опасность его затеи. Нужно ли вам говорить, что, несмотря на
боль, причиненную им мне, этот акт непокорности только еще сильнее привязал
меня к нему? Я сумел разглядеть в нем доказательство мужества, доблести…
Теперь, когда к нему возвратилось самообладание,
превосходный человек готов был говорить без умолку. Я постарался перевести
разговор на первоначальную тему, которая больше интересовала меня; оборвав его,
я спросил, видел ли он те фальшивые монеты, о которых говорил. Мне очень
хотелось знать, похожи ли они на стеклянную монету, которую показывал нам
Бернар. Едва только я упомянул о ней, как Профитандье переменился в лице: глаза
его сощурились, и в них загорелся странный огонек; на висках набежали морщинки;
губы поджались; внимание обострило все его черты. Он точно вдруг позабыл все
сказанное им до сих пор. Судья затмил отца, и все перестало существовать для
него, кроме профессиональных обязанностей. Он забросал меня вопросами, стал
делать заметки и сказал, что необходимо послать агента в Саас-Фе, чтобы
записать фамилии постояльцев по книгам гостиниц.
– Хотя, по всей вероятности, – прибавил он, – эта
фальшивая монета была вручена вашему лавочнику каким-нибудь пройдохой, который
не останавливался в упомянутом вами местечке.
На это я заметил, что Саас-Фе расположено в глубине тупика и
вряд ли можно приехать туда и уехать в течение дня. Профитандье был особенно
удовлетворен последним замечанием и распрощался с озабоченным и восхищенным
видом, горячо поблагодарив и не сказав больше ни слова ни о Жорже, ни о
Бернаре.
|
