 Увеличить |
19. Мистер Бедфорд
остался один
Скоро
мне уже казалось, будто я всегда был один на Луне. Сначала я искал шар довольно
усердно, но было еще очень жарко, а разреженность воздуха вызывала такое
ощущение, как будто грудь сдавило железным обручем. Я попал в лощину, заросшую
по краям щетиной высоких, бурых, засохших кустов, и уселся под ними поостыть и
отдохнуть в тени. Я собирался посидеть очень недолго. Положив около себя оба
лома, я сидел, подперев голову руками. Я отметил с каким-то вялым интересом,
что скалы в этой лощине, кое-где покрытые полосами высохшего мха, блестели
золотыми жилами, а местами из-под опавшей листвы сверкали кругляки самородков.
Теперь все это уже не имело никакого значения. Меня охватила какая-то
расслабленность, я ни на секунду не верил, что мы найдем наш шар в этой
сожженной солнцем пустыне. К чему искать! Пусть придут селениты. Затем я вдруг
решил напрячь все свои силы, повинуясь тому инстинкту самосохранения, который
побуждает человека прежде всего охранять и защищать свою жизнь, хотя, может
быть, вскоре ему придется умереть еще более мучительной смертью.
Зачем
вообще мы здесь?
Это
показалось мне необъяснимой и нелепой загадкой. Какой порыв побуждает человека
отказаться от счастья и покоя и стремиться навстречу опасности, нередко даже
гибели? Здесь, на Луне, я впервые понял то, что давно должен был бы знать, а
именно, что человек создан не только для того, чтобы заботиться о собственном
благополучии, о хорошей еде, о комфорте и веселом времяпрепровождении. Это
чувство знакомо почти каждому человеку, и он делает неразумные поступки вразрез
с собственными интересами, вразрез со своим благополучием. Какая-то непонятная
сила толкает его на это, и он не может устоять.
Зачем?
Почему? Сидя здесь, среди бесполезного лунного золота, в чуждом для меня мире,
я стал подводить итог всей своей жизни. Если предположить, что мне суждено
погибнуть на Луне, то ради чего я прожил свою жизнь? Мне не удалось уяснить
себе это, но, во всяком случае, мне стало яснее, чем когда-либо прежде, что я
не ставил себе никаких личных целей, что всю свою жизнь я не добивался ничего лично
для себя. Для кого же? Для чего? Я бросил раздумывать о том, зачем мы полетели
на Луну, и поставил перед собой вопрос тире: зачем я вообще родился? В конце
концов я запутался в отвлеченных рассуждениях…
Постепенно
мысли мои стали расплывчатыми и туманными, я никак не мог четко их сформулировать.
Я не чувствовал тяжести или разбитости в теле – на Луне этого вообще не
бывает, – но, вероятно, я все же устал. Так или иначе, но я заснул.
Сон,
или, вернее, дремота, удивительно освежил меня, и все это время Солнце
спускалось все ниже и ниже, а жара спадала. Когда наконец я проснулся от
какого-то отдаленного крика или шума, то почувствовал себя бодрым и свежим. Я
протер глаза и расправил руки. Затем встал – тело мое немного затекло – и решил
возобновить поиски. Я взвалил свои золотые дубинки на плечи и вышел из
золотоносного ущелья.
Солнце,
несомненно, стояло гораздо ниже, чем прежде. Воздух охладился. Очевидно, я проспал
долго. Мне показалось, что над западными утесами висит синеватая дымка. Я
вспрыгнул на ближайшее возвышение и стал осматриваться. Нигде не было видно ни
лунных коров, ни селенитов. Кейвора я также не увидел, но зато разглядел мой
платок вдали, на высокой ветке терновника; осмотревшись, я перепрыгнул на
следующий удобный для наблюдения возвышенный пункт.
Я
продолжал свой путь полукругами, постепенно все расширявшимися, – это было
довольно утомительно и совершенно безрезультатно. Воздух действительно стал
много прохладней, и я заметил, что под западными утесами тени удлинились. Я
часто останавливался и осматривался, но Кейвора нигде не было, селениты тоже
куда-то исчезли, и я подумал, что они уже загнали скот внутрь планеты, так как
и стад нигде не было видно. Мне все больше и больше хотелось поскорее найти
Кейвора. Солнце спустилось теперь уже так низко, что отстояло от горизонта не
более чем на диаметр своего диска. Я боялся, что селениты скоро закроют крышки
и отдушины и оставят нас в жертву страшной лунной ночи. Мне казалось, что
Кейвору давно уже следовало прекратить поиски шара и что пора нам еще раз
посоветоваться. Необходимо было срочно решить вопрос, что делать. Мы не нашли
шара, и искать его уже поздно, а если отдушины закроют, то мы погибли. Нас
поглотит бесконечная ночь – мрак пустоты и черти. Я чувствовал дрожь при одной
мысли об этом. Нам необходимо как-то пробраться в глубь Луны, хотя бы даже с
опасностью для жизни. В моем воображении уже рисовалась страшная картина: мы из
последних сил стучимся в крышку большой шахты, а леденящий холод охватывает нас
все сильнее и сильнее.
Я совсем
забыл про шар, я думал только о том, как бы скорей найти Кейвора. Я уже
собрался было идти в шахту без него, боясь опоздать; я уже возвращался к
платку, как вдруг…
Я увидел
шар.
Скорей,
не я его, а он нашел меня. Он лежал гораздо дальше к западу, чем я зашел; косые
лучи заходящего Солнца вдруг ярко осветили его и пылали на его стеклах. В
первую минуту я подумал, что это какое-то новое приспособление селенитов против
нас, но потом понял.
Я
протянул руки и с диким криком радости бросился к нему. Я неверно рассчитал
один из своих прыжков и упал в глубокий овраг, больно ударившись лодыжкой
правой ноги. После этого я спотыкался почти при каждом прыжке. Я был в
состоянии истерического возбуждения, дрожал как в лихорадке и запыхался, еще не
достигнув цели. Раза три мне пришлось останавливаться, чтобы передохнуть, и,
несмотря на разреженность и сухость воздуха, пот лил с меня ручьями.
Я думал
только о шаре, пока до него не добрался, – забыл даже свое беспокойство о
Кейворе. Мой последний прыжок перенес меня прямо к шару, и я прижался к нему
руками, задыхаясь и тщетно пытаясь крикнуть: «Кейвор, Кейвор, шар здесь!»
Немного отдышавшись, я заглянул сквозь толстое стекло. Все вещи были сбиты в
одну кучу. Я прижался теснее, чтобы хорошенько все разглядеть, потом попытался
влезть внутрь. Мне пришлось приподнять его немного, чтобы просунуть голову в
люк. Теперь я ясно увидел, что все вещи лежали так, как мы их оставили,
выпрыгивая из шара на снежный сугроб. Я жадно их разглядывал. Я все еще весь
дрожал. Какое счастье было вновь увидеть этот знакомый полумрак! Просто
непередаваемое счастье! Потом я влез внутрь и сел прямо на вещи. Взглянул
сквозь стекло на лунный мир и содрогнулся. Потом я сунул на тюк золотые ломы,
поискал еду и поел немного – не потому, чтобы я чувствовал потребность в еде,
но потому, что я знал, что там есть съестное. Но тут я вспомнил, что пора выйти
и подать сигнал Кейвору. Но я сделал это не сразу. Что-то удерживало меня в
шаре.
В конце
концов все идет как надо. У нас еще найдется время набрать того магического камня,
который дает власть над людьми. Здесь совсем близко лежит золото, а наш шар,
даже наполовину нагруженный этим металлом, может лететь так же легко и
свободно, как если бы он был пустой. Теперь мы можем возвращаться на Землю как
хозяева нашего мира, а потом…
Наконец
я поднялся и с усилием вылез из шара. Тут я снова задрожал – вечерний воздух становился
все холоднее. Стоя в углублении, я осмотрелся, тщательно обследовал кусты
вокруг, прежде чем прыгнуть на ближайшую скалу, и снова прыгнул, как и в первый
свой прыжок на Луне. Но теперь я прыгнул легко, без всякого усилия.
Растительность
увяла так же быстро, как выросла, и весь вид окрестных скал изменился, но
все-таки можно было узнать тот пригорок, на котором при нашем прибытии начали
всходить молодые растения, и то скалистое возвышение, с которого мы впервые
увидели кратер. Но колючий кустарник на склоне холма уже побурел, высох,
вытянулся футов на тридцать в вышину и отбрасывал длинные тени, конца которым
не было видно, а маленькие семена, висевшие пучками на его верхних ветках, уже
почернели, совершенно созрев. Кустарник сделал свое дело и теперь готов был
упасть и рассыпаться в прах под разрушительным действием ледяного воздуха
длинной лунной ночи. А огромные кактусы, которые раздувались на наших глазах,
давно уже полопались и разбросали свои споры на все четыре стороны.
Удивительный уголок вселенной – пристань первых людей на Луне!
Когда-нибудь,
думал я, я поставлю тут среди кратера памятный столб с надписью. И мне вдруг
пришло в голову, что, если бы только лунный мир понимал всю важность этой
минуты, какой переполох поднялся бы там, в глубине!
Но пока,
по-видимому, они и не подозревают, какое значение имеет наше прибытие – ведь
иначе этот кратер стал бы ареной отчаянной борьбы, а не оставался безмолвной
пустыней. Я стал высматривать место поудобнее, откуда можно было бы подать
сигнал Кейвору, и увидел ту самую скалу, куда он прыгнул с того места, где
теперь стоял я, – она осталась такой же голой и бесплодной. С минуту я не
решался уйти так далеко от шара. Затем, устыдившись своего малодушия, прыгнул…
С этого
возвышенного пункта я снова начал осматривать кратер. Далеко, у самой верхушки
отбрасываемой мною огромной тени, белел платок, трепетавший на кустарнике. Он
был очень далеко и казался совсем крошечным, но Кейвора не было видно. Мне
казалось, что Кейвор должен был бы уже сам искать меня, ведь мы так
договорились. Но его не было.
Я стоял,
приставив ладони к глазам, выжидая и наблюдая, в надежде каждую секунду увидеть
его. Вероятно, я простоял так очень долго. Я пробовал кричать, но мой крик
утонул в разреженном воздухе. Я двинулся было назад к шару, но из страха перед
селенитами отказался от своего намерения – сигнализировать о моем
местонахождении, вывесив на соседнем кустарнике одно из одеял. Я снова стал
разглядывать кратер.
Он
производил гнетущее впечатление своей пустынностью. И как тихо было вокруг!
Смолкли звуки из мира селенитов. Мертвая тишина. Кроме слабого шелеста
ближайшего кустарника, ни малейшего звука или хоть намека на звук. Дневная жара
уже спала, а ветер становился все более ледяным.
Проклятый
Кейвор!
Я набрал
побольше воздуха, приложил руки рупором ко рту и крикнул во все горло:
– Кейвор!
Но звук
моего голоса походил на отдаленное, слабое эхо.
Я
поглядел на сигнальный платок, поглядел на расширявшуюся тень западного утеса,
поглядел из-под ладони на Солнце. Мне показалось, что оно опускается по небу
заметно для глаз.
Тут я
понял, что если хочу спасти Кейвора, то надо действовать, не теряя ни минуты. Я
сорвал с себя жилет и повесил его как знак на шипах кустарника, потом пустился
напрямик к платку. Расстояние в две мили я пролетел в несколько сот прыжков. Я
уже рассказывал, как во время таких прыжков словно паришь в воздухе довольно
долго, прежде чем снова встать на ноги. При каждом взлете я искал глазами
Кейвора и удивлялся, куда он скрылся. При каждом прыжке я замечал, что Солнце
садится все ниже, и каждый раз, касаясь ногами скал, я испытывал искушение
вернуться назад.
Последний
прыжок – и я очутился в ложбине около платка. Еще один шаг – и я на нашем
наблюдательном пункте. Стоя возле платка, я внимательно осмотрел окрестность,
уже покрытую тенями. Далеко от меня, у подошвы полого склона, чернело отверстие
тоннеля, через которое мы убежали; моя тень простиралась до него и касалась
его, как черный палец ночи.
Кейвора
нигде не было, стояла мертвая тишина. Только шелест кустарника и все длиннее тени.
Я вдруг затрясся, как в ознобе.
«Кейв…»
– пробовал я крикнуть еще раз и снова убедился в беспомощности человеческого
голоса в разреженном воздухе.
Молчание.
Молчание смерти.
И вдруг
я заметил что-то, какой-то клочок ярдах в пятидесяти от меня, у подошвы склона,
среди переломленных веток. Что бы это могло быть?.. Я знал, но не хотел верить.
Я
подошел ближе – это была шапочка крикетиста, которую носил Кейвор. Я не
дотронулся до нее, я стоял и смотрел.
Теперь я
понял, что разбросанные вокруг ветки были поломаны и потоптаны. Наконец я
шагнул вперед и поднял шапочку.
Я держал
ее в руке и всматривался в поломанные и примятые колючие заросли. На некоторых ветках
виднелись темные пятна, но я боялся к ним прикоснуться. Невдалеке ветер перекатывал
и подгонял ближе ко мне какой-то маленький и очень белый лоскут.
Это был
клочок бумаги, сжатый в комок, точно его крепко сжимали в кулаке. Я поднял его:
на нем виднелись красные пятна. Я разобрал также бледные следы карандаша.
Разгладив бумажку, я увидел на ней прерывистые, неровные каракули букв,
оканчивавшиеся кривой полосой.
Я сел на
ближайший камень и стал разбирать записку.
Начало
было довольно разборчивое: «Я ранен в колено, – кажется, у меня
раздроблена коленная чашка, и я не могу ни идти, ни ползти».
Затем
менее четко: «Они гнались за мной некоторое время и теперь это вопрос…»
По-видимому, сначала было написано «времени», но затем зачеркнуто и заменено
каким-то непонятным словом, «…прежде чем они меня захватят. Они преследуют
меня».
Затем
почерк делался судорожным. «Я уже слышу их», – догадался я, но дальше было
совершенно неразборчиво. Потом несколько слов, довольно четких: «Эти селениты
совсем другие – они, по-видимому, командуют…» Снова неразборчиво.
«Черепа
у них больше, гораздо больше, тела более стройные и очень короткие ноги. Голоса
у них более приятные, движения более обдуманны…»
«Хоть я
и ранен и совершенно беспомощен, их появление дает мне надежду». Как это похоже
на Кейвора!
«Они не
стреляли в меня и не пытались убить. Я намерен…»
В конце
внезапная ломаная линия карандашом через всю бумагу, а на обратной стороне записки
и по краям – кровь!
Пока я
стоял, потрясенный и растерянный, с этой ошеломляющей запиской в руке, что-то
мягкое, холодное и легкое коснулось моей руки и исчезло – белая пушинка. Первая
снежинка – предвестница наступающей ночи.
В испуге
я взглянул наверх: небо уже почернело и покрылось множеством холодных ярких
звезд. Я посмотрел на восток: растительность этого разом увядшего мира стала
темно-бронзовой. Взглянул на запад – Солнце, утратившее теперь в сгустившейся
белой мгле половину своего жара и блеска, уже коснулось края кратера и
скрывалось за горизонтом. Заросли кустарника и зубчатые скалы четко
вырисовывались остроконечными черными тенями на освещенном небе. Огромное
облако тумана опускалось в необъятное озеро темноты. Холодный ветер пронизывал
весь кратер. И вдруг в один миг я был окутан падающим снегом, и все вокруг
заволоклось мрачной серой пеленой.
И тут я
услышал не громкий, не отчетливый, как в первый раз, а слабый и глухой, подобно
замирающему голосу, звон колокола, тот самый, что приветствовал наступление
солнечного дня:
«Бум!..
Бум!.. Бум!..»
Эхо
прокатилось по кратеру, точно он задрожал, как мерцающие звезды. Кровавый
красный диск Солнца опускался все ниже и ниже…
«Бум!..
Бум!.. Бум!..»
Что
случилось с Кейвором? Я тупо стоял там и слушал звон, пока он не прекратился.
И вдруг
зияющее отверстие тоннеля внизу подо мной закрылось, подобно глазу, и исчезло.
Я
очутился в полном одиночестве.
Надо
мной и вокруг меня, охватывая меня со всех сторон, подступая все ближе и ближе,
раскинулась Вечность, безначальная, бесконечная – необъятная пустота, в которой
и свет, и жизнь, и бытие – лишь мимолетный блеск падающей звезды; холод,
тишина, безмолвие, бесконечная и неумолимая ночь космического пространства.
Одиночество,
казалось, подступало ко мне, я чувствовал его прикосновение.
– Нет! –
воскликнул я. – Нет! Не теперь еще! Погоди! Погоди!
Мой голос
перешел в визг. Я бросил скомканную бумажку, вскарабкался на гребень, чтобы
осмотреться, и, собрав весь остаток воли, запрыгал по направлению к
оставленному мною знаку, уже едва заметному в туманной дали.
Прыг,
прыг, прыг! Каждый прыжок, казалось, длился столетия.
Бледный
серпик Солнца скрывался за горизонтом, удлинявшиеся тени грозили поглотить шар,
прежде чем я доберусь до него. Две мили, не менее сотни прыжков, а воздух
разрежался, точно выкачиваемый насосом, и холод сковывал мои суставы. Но если
умирать, то умирать в движении. Ноги мои скользили в снегу, прыжки становились
короче. Один раз я упал в кусты, которые рассыпались в прах подо мной; другой
раз я споткнулся и скатился кубарем в овраг, исцарапав до крови лицо и руки и
почти потеряв направление.
Но все
это было ничто в сравнении с промежутками, с ужасными минутами в воздухе, когда
я летел прямо в надвигающийся прилив ночи. Дыхание мое свистело, в легкие мне
точно втыкались ножи. Сердце билось так сильно, что отдавалось в голове.
«Доберусь
ли, доберусь ли я?»
Я весь
дрожал от страха.
«Ложись! –
уговаривало меня отчаяние. – Ложись!»
Чем
ближе я подходил к цели, тем отдаленнее она мне казалась. Я закоченел,
оступался, ушибался, порезался несколько раз, но кровь не выступала.
Наконец
я увидел шар.
Я
выбился из сил и упал на четвереньки. Легкие мои хрипели.
Я
пополз. На губах моих скоплялся иней, ледяные сосульки свисали с усов; я весь
покрылся белым замерзшим воздухом.
Оставалось
еще ярдов двенадцать. В глазах у меня потемнело.
«Ложись! –
кричало отчаяние. – Ложись!»
Я
прикоснулся к тару на миг и замер.
«Слишком
поздно! – нашептывало отчаяние. – Ложись!»
Я
боролся изо всех сил. Я стоял у люка, отупевший, полумертвый. Кругом уже не
было ничего, кроме снега. Я сделал нечеловеческое усилие и влез внутрь. Там
было немного теплее.
Снежные
хлопья, хлопья замерзшего воздуха ворвались в шар вместе со мной. Я пытался
окоченелыми пальцами закрыть и крепко завинтить крышку. Я всхлипнул.
– Я
должен! – пробормотал я, стиснув зубы, и дрожащими, словно ломкими, пальцами
стал нащупывать кнопки штор.
Пока я
возился – раньше мне никогда не приходилось этого делать, – я смутно видел
через запотевшее стекло огненные лучи заходящего Солнца, мерцавшие сквозь
буран, и темные очертания зарослей кустарника, гнувшихся и ломающихся под
тяжестью все падающего снега. Все гуще и гуще кружились хлопья, чернея на
светлом фоне Солнца. Что, если я не справлюсь с заслонками?
Наконец
что-то щелкнуло под моими руками, и в одно мгновение последнее видение лунного
мира исчезло из моих глаз. Я погрузился в тишину и мрак межпланетного
пространства.
|
