5
Я едва успел положить злосчастный документ на стол.
Профессор Лиденброк, казалось, был совершенно измучен.
Овладевшая им мысль не давала ему ни минуты покоя; во время прогулки он,
очевидно, исследовал и разбирал мучившую его загадку, напрягая все силы своего
воображения, и вернулся, чтобы испробовать какой-то новый прием.
И в самом деле, он сел в свое кресло, схватил перо и начал
записывать формулы, похожие на алгебраические вычисления.
Я следил взглядом за его дрожащей рукой; я не упускал из
виду ни малейшего его движения. Что, если случайно он натолкнется на разгадку?
Я волновался, и совсем напрасно: ведь если «единственный» правильный способ
прочтения был открыт, то всякое исследование в ином направлении должно было
остаться тщетным.
В течение трех часов без перерыва трудился дядюшка, не
говоря ни слова, не поднимая головы, то зачеркивая «свои писания, то
восстанавливая их, то опять марая написанное и в тысячный раз начиная сначала.
Я хорошо знал, что если бы ему удалось составить из этих
букв все мыслимые словосочетания, то искомая фраза в конце концов получилась
бы. Но я знал также, что из двадцати букв получается два квинтильона, четыреста
тридцать два квадрильона, девятьсот два триллиона, восемь миллиардов, сто
семьдесят шесть миллионов, шестьсот сорок тысяч словосочетаний! А в этой записи
было сто тридцать две буквы, и эти сто тридцать две буквы могли образовать
такое невероятное количество словосочетаний, что не только исчислить было почти
невозможно, но даже и представить себе!
Я мог успокоиться относительно этого героического способа
разрешить проблему.
Между тем время шло; наступила ночь; шум на улицах стих;
дядюшка, все еще занятый разрешением своей задачи, ничего не видел, не заметил
даже Марту, когда она приотворила дверь; он ничего не слышал, даже голоса этой
верной служанки, спросившей его:
– Сударь, вы будете сегодня ужинать?
Марте пришлось уйти, не получив ответа. Что касается меня,
то, как я ни боролся с дремотой, все же заснул крепким сном, примостившись в
уголке дивана, между тем как дядюшка Лиденброк упорно продолжал вычислять и
снова вычеркивать свои формулы.
Когда утром я проснулся, неутомимый исследователь все еще
был за работой. Его красные глаза, волосы, всклокоченные нервной рукой,
лихорадочные пятна на бледном лице в достаточной степени свидетельствовали о
той страшной борьбе, которую «он вел в своем стремлении добиться невозможного,
и о том, в каких усилиях мысля, в каком напряжении мозга протекали для него
ночные часы.
Право, я его пожалел. Несмотря на то, что втайне я его
упрекал, и вполне справедливо, все же его тщетные усилия тронули меня. Бедняга
был до того поглощен своей идеей, что позабыл даже рассердиться. Все его
жизненные силы сосредоточились на одной точке, и так как для них не находилось
выхода, можно было опасаться, что от умственного напряжения у моего дядюшки
голова расколется.
Я мог одним движением руки, одним только словом освободить
его от железных тисков, сжимавших его череп! Но я этого не делал.
А между тем сердце у меня было доброе. Отчего же оставался я
нем и глух при таких обстоятельствах? Да в интересах самого же дяди.
«Нет, нет! я ничего не скажу! – твердил я сам
себе. – Я его знаю, он захочет поехать; ничто не сможет остановить его. У
него вулканическое воображение, и он рискнет жизнью, чтобы совершить то, чего
не сделали другие геологи. Я буду молчать; я удержу при себе тайну, обладателем
которой сделала меня случайность! Сообщить ее ему – значит, обречь профессора
Лиденброка на смерть! Пусть он ее отгадает, если сумеет. Я вовсе не желаю,
чтобы мне когда-нибудь пришлось упрекать себя за то, что я толкнул его на погибель!»
Приняв это решение, я скрестил руки и стал ждать. Но я не
учел побочного обстоятельства, имевшего место несколько часов тому назад.
Когда Марта собралась было идти на рынок, оказалось, что
заперта наружная дверь и ключ из замка вынут. Кто же его мог взять? Очевидно,
дядя, когда он вернулся накануне вечером с прогулки.
Было ли это сделано с намерением или нечаянно? Неужели он
хотел подвергнуть нас мукам голода? Но это было бы уже слишком! Как! Заставлять
меня и Марту страдать из-за того, что нас совершенно не касается? Ну, конечно,
это так и было! И я вспомнил другой подобный же случай, способный кого угодно
привести в ужас. В самом деле, несколько лет назад, когда дядя работал над
своей минералогической классификацией, он пробыл однажды без пищи сорок восемь
часов, причем всему дому пришлось разделить с ним эту научную диету. У меня
начались тогда судороги в желудке – вещь мало приятная для молодца, обладающего
дьявольским аппетитом.
И я понял, что завтрак сегодня будет так же отменен, как
вчера ужин. Я решил, однако, держаться героически и не поддаваться требованиям
желудка. Марта, не на шутку встревоженная, всполошилась. Что касается меня,
больше всего я был обеспокоен невозможностью уйти из дому. Причина была ясна.
Дядя все продолжал работать: воображение уносило его в высокие
сферы умозаключений; он витал над землей и в самом деле не ощущал земных
потребностей.
Около полудня голод стал серьезно мучить меня. В простоте
сердечной Марта извела накануне все запасы, находившиеся у нее в кладовой; в
доме не осталось решительно ничего съестного. Но все-таки я стойко держался;
это стало для меня своего, рода делом чести.
Пробило два часа. Положение начинало становиться смешным,
даже невыносимым. У меня буквально живот подводило. Мне начинало казаться, что
я преувеличил важность документа, что дядя не поверит сказанному в нем,
признает его простой мистификацией, что в худшем случае, если даже он захочет
пуститься в такое предприятие, его можно будет насильно удержать; что, наконец,
он может и сам найти ключ шифра, и тогда окажется, что я даром постился.
Эти доводы, которые я накануне отбросил бы с негодованием,
представлялись мне теперь превосходными; мне показалось даже смешным, что я так
долго колебался, и я решил все сказать.
Я ждал лишь благоприятного момента, чтобы начать разговор,
как вдруг профессор встал, надел шляпу, собираясь уходить.
Как! Уйти из дома, а нас снова запереть! Да никогда!
– Дядюшка, – сказал я.
Казалось, он не слыхал.
– Дядя Лиденброк! – повторил я, повышая голос.
– Что? – спросил он, как человек, которого внезапно
разбудили.
– Как это, что! А ключ?
– Какой ключ? От входной двери?
– Нет, – воскликнул я, – ключ к документу!
Профессор поглядел на меня поверх очков; он заметил,
вероятно, что-нибудь необыкновенное в моей физиономии, потому что живо схватил
меня за руку и устремил на меня вопросительный взгляд, не имея силы говорить.
Однако вопрос никогда еще не был выражен так ясно.
Я утвердительно кивнул головой.
Он соболезнующе покачал головою, словно имел дело с
сумасшедшим.
Я кивнул еще более выразительно.
Глаза его заблестели, поднялась угрожающе рука.
Этот немой разговор при таких обстоятельствах заинтересовал
бы самого апатичного человека. И действительно, я не решался сказать ни одного
слова, боясь, чтобы дядя не задушил меня от радости в своих объятиях. Но отвечать
становилось, однако, необходимым.
– Да, это ключ… случайно…
– Что ты говоришь? – вскричал он в неописуемом
волнении.
– Вот он! – сказал я, подавая ему листок бумаги,
исписанный мною. – Читайте.
– Но это не имеет смысла! – возразил он, комкая
бумагу.
– Не имеет, если начинать читать с начала, но если
начать с конца…
Я не успел кончить еще фразы, как профессор крикнул, вернее,
взревел! Словно откровение снизошло на него; он совершенно преобразился.
– Ах, хитроумный Сакнуссем! – воскликнул он. –
Так ты, значит, написал сначала фразу наоборот?
И, схватив бумагу, с помутившимся взором, он прочитал
дрожащим голосом весь документ от последней до первой буквы.
Документ гласил следующее:
«In Sneffels
Yoculis crater em kem delibat umbra Scartaris Julii infra calendas descende,
audas viator, et terrestre centrum attinges. Kod feci.
– Arne Saknussemm».
В переводе это означало:
«Спустись в кратер Екуль Снайфедльс,
который тень Скартариса ласкает перед июльскими календами[5], отважный
странник, и ты достигнешь центра Земли. Это я совершил, – Арне Сакнуссем».
Когда дядя прочитал эти строки, он подскочил, словно
дотронулся нечаянно до лейденской банки. Преисполненный радости, уверенности и
отваги, он был великолепен. Он ходил взад и вперед, хватался руками за голову,
передвигал стулья, складывал одну за другой свои книги; он играл, – кто
бы мог этому поверить, – как мячиками, двоими драгоценными камнями; он то
ударял по ним кулаком, то похлопывал по ним рукой. Наконец, его нервы
успокоились, и он опустился, утомленный, в кресло.
– Который час, однако? – спросил он немного
погодя.
– Три часа, – ответил я.
– Ну, скоро же пришло время обеда. Я умираю с голоду. К
столу! А потом…
– Потом?..
– Ты уложишь мой чемодан.
– Хорошо! – воскликнул я.
– И свой тоже, – добавил безжалостный профессор,
входя в столовую.
|
