22
И вот мы начали спускаться по второй галерее. По
обыкновению, Ганс шагал впереди. Мы еще не прошли и ста метров, как профессор,
приблизив лампу к стене, закричал:
– Вот первозданная формация! Мы на верном пути! Вперед,
вперед!
Когда в первые дни существования мира Земля стала понемногу
охлаждаться, уменьшение ее объема производило в земной коре смещения, разломы,
растяжения, трещины, пустоты. Сквозной коридор, в который мы только что
вступили, и был трещиной такого рода, через которую некогда изливалась
изверженная лава. Тысячи подобных щелей образовали в первозданных пластах
земной коры безвыходный лабиринт. По мере того как мы спускались, яснее обозначались
напластования, характерные для первичной формации. Геология относит к первичной
формации глубинные породы, образующие верхнюю оболочку земной коры, и считает,
что к таковым относятся три различных группы слоев – сланцы, гнейсы, слюдяные
сланцы, словом, породы, покоящиеся на этой непоколебимой скале, именуемой
гранитной.
Никогда минералоги не находились в таких удивительно
благоприятных условиях для изучения природы. Мы могли осмотреть собственными
глазами и осязать своими руками то, что бур, грубый и бессмысленный инструмент,
не в состоянии извлечь из недр Земли.
В слоях сланца самых изумительных зеленых оттенков залегали
жилы медной руды, марганцевой руды с прожилками платины и золота. Мне думалось,
что алчность людская никогда не воспользуется этими богатствами, скрытыми в
недрах земного шара. Низвергнутые в эти бездны в первые дни мироздания, сокровища
эти погребены в таких глубинах, что ни мотыгой, ни киркой не вырыть их из
могилы.
За сланцами следовали слоистые гнейсы, примечательные
правильностью и параллельностью своих листоватых минералов; затем шли большие
пласты слюдяных сланцев, привлекавших внимание блеском листов белой слюды.
Свет наших аппаратов, отраженный мелкими-гранями скалистой
массы, преломлялся под всеми углами, и можно было вообразить, что путешествуешь
внутри полого алмаза чистейшей воды и изумительной грани.
К шести часам этот каскад огней стал заметно угасать и
вскоре совсем потух, покров стен принял явно кристаллическую структуру и более
темную окраску; слюда, соединяясь более тесно с полевым шпатом и кварцем,
образовала самую твердую из всех каменных пород, которая служит надежной опорой
четырем вышележащим формациям земной коры. Мы были замурованы в огромном
гранитном склепе.
Восемь часов вечера. Воды все еще нет. Мои страдания ужасны.
Дядюшка по-прежнему идет вперед. Он не желает остановиться. Он прислушивается,
ожидая уловить журчание какого-нибудь источника. Напрасно!
А между тем мои ноги отказывались мне служить. Я крепился,
чтобы не заставить дядюшку сделать привал. Остановка привела бы его в отчаяние,
ведь день приходил к концу, последний день, принадлежавший ему!
Наконец, силы меня покинули. Я упал на землю, крикнув:
– Помогите! Умираю!
Дядюшка тотчас же очутился около меня. Он всматривался в мое
лицо, скрестив руки; потом с его уст чуть слышно сорвалось:
– Все идет прахом!
Неописуемо было его гневное движение; вот все, что я успел
увидеть; мои глаза сомкнулись.
Когда я их снова открыл, я увидел, что мои спутники лежат,
завернувшись в одеяла. Неужели они спят? Что касается меня, я уже не мог
заснуть. Я слишком страдал, особенно при мысли, что выхода нет! Последние слова
дядюшки звучали в моих ушах. Действительно: «Все идет прахом!», потому что при
моей слабости нечего было и думать подняться на поверхность Земли. Мы
находились на глубине, равной полутора милям! Мне казалось, что вся эта масса лежит
на моих плечах. Я чувствовал себя раздавленным ее тяжестью и тщетно пытался
встать.
Так прошло несколько часов. Глубокая тишина царила вокруг
нас. Безмолвие могилы. Ни один звук не проникал через эти стены, толщиною по
крайней мере в пять миль.
И вдруг мне почудилось сквозь дремоту, что я слышу какой-то
шорох. В туннеле было темно. Когда я всмотрелся, мне показалось, что исландец
уходит, держа лампу в руках.
Почему он уходит? Неужели Ганс покидает нас? Дядюшка спал. Я
хотел крикнуть. Звук не слетал с моих пересохших губ. Мрак стал полным, не
слышно было ни малейшего шороха.
«Ганс уходит! Ганс! Ганс!»
Я пытался крикнуть. Но потерял голос. Когда первый припадок
ужаса прошел, я устыдился: как мог я подозревать этого столь честного человека!
Быть не может, чтобы он хотел бежать. Ведь он спускался вглубь галереи, а не
поднимался наверх. Будь у него дурной умысел, он пошел бы не вниз, а наверх.
Подумав, я несколько успокоился, и у меня блеснула догадка. Ганс, этот уравновешенный
человек, конечно, имел основания покинуть свое ложе. Не пошел ли он на поиски
источника? Не услыхал ли он в тишине ночи журчанье, которое ускользнуло от
моего слуха?
|
