11
Вечером я совершил короткую прогулку по берегу моря около
Рейкьявика, пораньше вернулся домой, лег в постель и заснул глубоким сном.
Проснувшись утром, я услыхал, что дядя оживленно с кем-то
беседует в соседней комнате. Я тотчас встал и поспешил пойти к нему.
Он говорил по-датски с незнакомцем высокого роста, крепкого
сложения. Парень, видимо, обладал большой физической силой. На его грубой и
простодушной физиономии выделялись умные глаза. Глаза были голубые, взгляд
задумчивый. Длинные волосы, которые даже в Англии сочли бы за рыжие, падали на
атлетические плечи. Хотя движения его были гибки, руки его оставались в покое:
разговор при помощи жестикуляции был ему незнаком. Все в нем обличало человека
уравновешенного, спокойного, но отнюдь не апатичного. Чувствовалось, что он ни
от кого не зависит, работает по собственному усмотрению и что ничто в этом мире
не способно поколебать его философского отношения к жизни.
Я разгадал его характер по той манере, с какою исландец
воспринимал бурный поток слов своего собеседника. Скрестив руки, не шевелясь,
он слушал профессора, который беспрерывно жестикулировал; желая дать
отрицательный ответ, он поворачивал голову слева направо, а в случае согласия
лишь слегка наклонял ее, не опасаясь спутать своих длинных волос. Экономию в
движениях он доводил до скупости.
При взгляде на незнакомца я, конечно, не угадал бы в нем
охотника; он, несомненно, не вспугивал дичи, но как же он мог к ней
приблизиться?
Все стало мне понятно, когда я узнал от г-на фридриксона,
что этот спокойный человек всего только охотник за гагарами. Действительно, для
добывания перьев гагары, именуемых гагачьим пухом, который представляет собою
главное богатство острова, не требуется большой затраты движений.
В первые летние дни самка гагары – род красивой утки – вьет
свое гнездо среди скал фьордов, которыми изрезан весь остров, а затем устилает
его тонким пухом, выщипанным из своего же брюшка. Вслед за тем появляется
охотник, или, вернее, торговец пухом, уносит гнездо, а самка начинает сызнова
свою работу. Хлопоты птицы продолжаются до тех пор, пока у нее хватает пуха.
Когда же она оказывается совершенно ощипанной, наступает очередь самца. Однако
его грубое оперение не имеет никакой цены в торговле, и поэтому охотник уже не
трогает гнезда, в которое самка вскоре кладет яйца и где она выводит птенцов.
На следующий год сбор гагачьего пуха возобновляется тем же способом.
И так как гагара выбирает для своего гнезда не крутые, а
легко доступные и отлогие скалы, спускающиеся в море, исландский охотник за
гагарами может заниматься промыслом без большого труда. Он является своего рода
фермером, которому не надо ни сеять, ни жать, а только собирать жатву.
Этого серьезного, флегматичного и молчаливого человека звали
Ганс Бьелке; он явился по рекомендации г-на Фридриксона. То был наш будущий
проводник. Своими манерами он резко отличался от дядюшки, что не помешало им
легко столковаться и быстро сойтись в цене: один был готов взять то, что ему
предложат, другой – дать столько, сколько у него потребуют. Никогда сделка не совершалась
проще и легче.
Итак, Ганс обязался провести нас до деревни Стапи,
находящейся на южном берегу полуострова Снайфедльснее, у самой подошвы вулкана.
До деревни было что-то около двадцати двух миль пути, которые дядюшка рассчитывал
пройти в два дня.
Но когда он узнал, что речь идет о датских милях, в двадцать
четыре тысячи футов каждая, пришлось отказаться от своей мысли и, считаясь с
неудовлетворительным состоянием дорог, примириться с переходом в семь или
восемь дней.
Пришлось достать четырех лошадей – двух верховых, для дяди и
для меня, и двух для нашего багажа. Ганс, по привычке, отправлялся пешком. Он
превосходно знал эту местность и обещал избрать кратчайший путь.
С нашим прибытием в Стапи его служебные обязанности не кончались;
он должен был сопровождать нас и дальше, во все время нашего научного
путешествия, за вознаграждение в три рейхсталера. Однако было оговорено, что
эта сумма уплачивается нашему проводнику раз в неделю, в субботу вечером.
Отъезд был назначен на 16 июня. Дядюшка хотел дать задаток
охотнику до пешего хождения, но он отказался взять деньги вперед.
– Efter, – сказал он.
– После, – перевел мне профессор.
Когда договор был заключен, Ганс удалился.
– Превосходный человек! – воскликнул дядя. –
Но он и не подозревает, какую роль ему предстоит играть.
– Стало быть, он будет сопровождать нас до…
– Да, Аксель, до самого центра Земли.
До отъезда оставалось еще двое суток. К моему большому
огорчению, их пришлось употребить на сборы. Все силы нашего ума были направлены
к тому, чтобы разместить вещи как можно удобнее: приборы в одно место, оружие в
другое, инструменты – в этот тюк, съестные припасы – в тот. В общем получились
четыре группы предметов. В числе приборов находились:
1) Стоградусный термометр Эйгля со шкалой в 150
градусов, что, по-моему, или слишком много, или недостаточно. Слишком много,
если окружающая температура поднимется столь высоко, потому что мы тогда все
равно изжаримся. Недостаточно, если дело идет об измерении температуры
подземных источников или любой расплавленной материи.
2) Манометр для измерения атмосферного давления,
который мог указывать давление, превышающее давление атмосферы на уровне
океана. Действительно, обыкновенный барометр не годился бы для этого, потому
что атмосферное давление должно было возрастать по мере нашего спуска под
поверхность Земли.
3) Женевский хронометр Буассона младшего, выверенный по
гамбургскому времени.
4) Два компаса для определения склонения и наклонения.
5) Ночная подзорная труба.
6) Два аппарата Румкорфа, которые представляют собой
надежный и портативный электрический светильник, безопасный и занимающий мало
места.
Оружие состояло из двух карабинов системы «Пердли Мор и K°»
и двух револьверов Кольта. Но к чему оружие? Мне казалось, что нам нечего было
бояться ни дикарей, ни хищных зверей. Но дядюшка, по-видимому, дорожил своим
арсеналом не менее, чем приборами, в особенности порядочным запасом пироксилина,
не подверженного влиянию сырости и разрушительная сила которого гораздо
значительнее, чем сила обыкновенного пороха.
Инструменты состояли из двух мотыг, двух кирок, веревочной
шелковой лестницы, трех железных палок, топора, молотка, дюжины железных
клиньев, винтов и длинных веревок с узлами. Все это составляло солидный тюк,
так как одна только лестница была в триста футов длиной.
Наконец, были еще и съестные припасы: небольшой, но
утешительный мешок содержал шестимесячный запас концентрированного мяса и
сухарей; можжевеловая водка была единственным напитком, а воды совершенно не
было, но у нас имелись тыквенные фляжки, и дядя рассчитывал наполнять их из
источников. Возражения, которые я приводил относительно состава этих последних,
температуры и даже их существования, были оставлены без внимания.
Чтобы дать полный список наших дорожных вещей, я упомяну еще
о дорожной аптечке, содержавшей тупоносые ножницы, лубки на случай переломов,
кусок тесьмы из грубой ткани, бинты и компрессы, пластырь, таз для
кровопускания – одним словом, страшные вещи; множество пузырьков с
декстрином, спиртом для промывания ран, свинцовой примочкой, эфиром, уксусом и
нашатырем, – лекарства малоуспокоительного свойства; и, наконец, вещества,
необходимые для аппаратов Румкорфа.
Дядюшка не забыл также табак, порох и трут, а равным образом
и кожаный пояс, который он носил вокруг бедер, с достаточным запасом золотых,
серебряных и бумажных денег. Среди прочих вещей находились также шесть пар
крепких башмаков, непромокаемых благодаря прекрасной, прочной резиновой подошве.
– С таким снаряжением и запасами, – сказал
дядя, – нам нечего бояться далекого путешествия.
Весь день 14 июня был употреблен на то, чтобы тщательно
уложить все эти предметы. Вечером мы ужинали у барона Трампе, в обществе
бургомистра Рейкьявика и доктора Хуальталина, главного врача страны. Г-на
Фридриксона не было среди гостей; впоследствии я узнал, что он находился в
натянутых отношениях с губернатором из-за какого-то административного вопроса и
поэтому они не бывали друг у друга. Таким образом, я был лишен возможности
понять хоть одно слово из того, что говорилось на этом полуофициальном ужине. Я
заметил только, что дядюшка говорил не умолкая.
На следующий день, 15 июня, приготовления были закончены.
Наш хозяин доставил профессору большое удовольствие, вручив ему карту Исландии,
несравненно более полную, чем карта Гендерсона, а именно карту, составленную
Олафом Никола Ольсеном, в масштабе 1:480 000, и изданную исландским Литературным
обществом на основании геодезических работ Шееля Фризака и топографических
съемок Бьерна Гумлаугсона. Для минералога это был драгоценный документ.
Последний вечер был проведен в дружеской беседе с г-ном
Фридриксоном, к которому я чувствовал живейшую симпатию; за этой беседой
последовал довольно беспокойный сон, по крайней мере для меня.
В пять часов утра меня разбудило ржание целой четверки
лошадей, бивших копытами о землю под моим окном. Я проворно оделся и вышел на
улицу. Ганс был тут и молча, с необыкновенной ловкостью навьючивал на лошадей
наш багаж. Дядюшка больше шумел, чем помогал в этой работе, и проводник,
по-видимому, обращал мало внимания на его указания.
К шести часам все было готово. Г-н Фридриксон пожал нам
руки. Дядюшка на исландском языке сердечно поблагодарил его за радушное
гостеприимство. Я же произнес по-латыни, как только мог лучше, искреннее
приветствие; потом мы сели на лошадей, и г-н Фридриксон крикнул нам вслед, на
прощание, стих Виргилия:
«Et quacumque viam
dederit fortuna sequamur!»[7]
|
