42
Было, видимо, около десяти часов вечера. Первое, что я
ощутил после последнего штурма, – полное безмолвие. Ко мне вернулась
прежде всего способность слышать: я понял, что рев воды, вселявший в меня ужас,
смолк, в галерее воцарилась тишина. Наконец, донеслись до меня, как бы
оказанные шепотом, слова дядюшки:
– Мы поднимаемся!
– Что вы хотите сказать? – вскричал я.
– Да, мы поднимаемся! Поднимаемся!
Я протянул руку; дотронулся до стены; моя рука была вся в
крови. Мы поднимались с чрезвычайной быстротой.
– Факел! Факел! – закричал профессор.
Гансу не без труда удалось зажечь факел, и пламя, несмотря
на наш подъем вверх, горело ровно, бросая достаточно света, чтобы озарить всю
сцену.
– Я так и думал, – сказал дядюшка. – Мы
находимся в узком колодце, не имеющем и четырех туазов в диаметре. Вода, дойдя
до дна пропасти, стремится снова достигнуть своего уровня и поднимает нас с собою.
– Куда?
– Не знаю, но надо ко всему приготовиться. Скорость, с
которой мы поднимаемся, я определяю в два туаза в секунду, это составляет сто
двадцать туазов в минуту, или свыше трех с половиною лье в час. Так можно
очутиться невесть где!
– Да, если ничто нас не остановит, если эта бездна
имеет выход! Но что, если она закрыта, если воздух под давлением водяного
столба будет постепенно сгущаться, что, если мы будем раздавлены?
– Аксель, – ответил профессор с большим
спокойствием, – наше положение почти безнадежно, но все же есть некоторая
надежда на опасение, и ее-то я и имею в виду. Если мы можем каждую минуту погибнуть,
то каждую же минуту мы можем и спастись. Поэтому будем наготове, чтобы
воспользоваться малейшим благоприятным обстоятельством.
– Но что же нам теперь делать?
– Надо подкрепиться, поесть!
При этих словах я пристально взглянул на дядюшку. Пришлось
сказать то, в чем я не хотел раньше признаться.
– Поесть? – спросил я.
– Да, немедленно!
Профессор сказал несколько слов по-датски. Ганс покачал
головой.
– Как! – вскричал дядюшка. – Провизия
погибла?
– Да, вот все, что осталось! Кусок сушеного мяса на
троих!
Дядюшка смотрел на меня, не желая понять смысла моих слов.
– Что же, – сказал я, – вы все еще верите,
что мы можем спастись?
На мой вопрос ответа не последовало.
Прошел час. Я начал испытывать сильный голод. Мои спутники
также хотели есть, но никто не решался дотронуться до скудных остатков пиши.
Между тем мы по-прежнему неслись вверх с чрезвычайной
быстротой. Порою у нас захватывало дыхание, как у воздухоплавателей на больших
высотах. Но если аэронавтам, по мере того как они поднимаются в высшие слои
воздуха, приходится испытывать все больший холод, то нам приходилось испытывать
как раз обратное. Жара усиливалась в ужасающей степени и в этот момент
достигала, наверно, сорока градусов.
Что должна была означать эта перемена атмосферы? До сих пор
факты подтверждали теорию Дэви и Лиденброка; до сих пор огнеупорные горные
породы, электричество и магнетизм создавали особые условия, нарушавшие законы
природы, влияли на понижение температуры, ибо теория центрального огня оставалась,
на мой взгляд, все-таки единственно истинной, единственно объясняющей все. Не
попадали ли мы теперь в такую среду, где эти явления совершались в силу законов
природы и где жара доводила скалы до расплавленного состояния? Я опасался этого
и высказал свои соображения профессору.
– Если мы не потонем или не разобьемся, если мы не
умрем от голода, у нас всегда еще останется возможность сгореть заживо.
Тот лишь пожал плечами и погрузился в свои размышления.
Прошел еще час, и, за исключением небольшого повышения
температуры, положение не изменилось. Наконец, дядюшка нарушил молчание.
– Видишь ли, – сказал он, – надо на
что-нибудь решиться.
– Решиться? – спросил я.
– Да! Нам нужно подкрепить наши силы. Если мы
попытаемся продлить на несколько часов наше существование, сберегая остатки
пищи, мы ослабеем вконец!
– Да, и этот конец не заставит себя ждать.
– Но если представится случай спастись, если
потребуются решительные действия, откуда мы возьмем силу для этого, если
ослабеем от истощения?
– Но что же, дядюшка, станется с нами, когда мы съедим
последний кусок?
– Ничего, Аксель, ничего! Но насытишься ли ты, пожирая
этот кусок глазами? Ты рассуждаешь, как человек, лишенный воли, как существо,
лишенное энергии!
– Да неужели же вы не теряете надежды? – вскричал
я с раздражением.
– Нет! – твердо ответил профессор.
– Как? Вы еще верите в возможность опасения?
– Да! Конечно, да! Я не допускаю, чтобы существо,
наделенное волей, пока бьется его сердце, пока оно способно двигаться, могло бы
предаться отчаянию.
Какие слова! Человек, произносивший их в таких
обстоятельствах, обладал, конечно, необыкновенно твердым характером.
– Что же вы думаете сделать в конце концов? –
спросил я.
– Съесть этот остаток пищи до последней крошки и тем
самым восстановить наши силы. Пусть это будет наш последний обед, но по крайней
мере мы станем снова сильными людьми, вместо того чтобы падать от истощения!
– Так съедим же все, что у нас есть! – воскликнул
я.
Дядюшка разделил кусок мяса и несколько сухарей, оставшихся
после катастрофы, на три равные части. На каждого приходилось приблизительно
около фунта пищи. Профессор поглощал еду с лихорадочной жадностью; я ел без
всякого удовольствия, несмотря на голод, почти с отвращением; Ганс медленно пережевывал
маленькие кусочки, наслаждаясь пищей со спокойствием человека, которого не
мучит забота о будущем. Он нашел еще фляжку, до половины наполненную
можжевеловой водкой, дал нам выпить из нее, и этот благотворный напиток несколько
оживил меня.
– Fortrafflig! – произнес Ганс, глотнув из фляжки.
– Превосходно! – подтвердил дядюшка.
Я снова возымел некоторую надежду. Но наш последний обед был
закончен. Было пять часов утра.
Человек так уж создан, ведь ощущение нездоровья – явление
чисто негативное. Раз потребность в пище удовлетворена, трудно представить себе
муки голода. Надо испытать это, чтобы понять! Стало быть, какой-нибудь сухарик
и кусок говядины заставляет нас забыть прошлые горести!
Все же после этого обеда каждый из нас погрузился в
размышления. Ганс, уроженец крайнего Запада, размышлял с фаталистическим смирением
обитателей восточных стран. Что касается меня, я весь ушел в воспоминания,
уносившие меня на поверхность Земли, которую мне никогда не следовало бы
покидать. Дом на Королевской улице, моя бедная Гретхен, добрая Марта –
предстали как призраки перед моими глазами, и в заунывном гуле, доносившемся до
меня через гранитный массив, мне слышались шумы земных городов.
Дядюшка, «всегда на своем посту», исследовал внимательно, с
факелом в руке, характер почвы; он хотел выяснить наше положение, изучая
строение ее пластов. Подобный расчет, вернее, просчет, не мог быть даже
сколько-нибудь приблизительным, но ученый всегда остается ученым, если ему
удается сохранить хладнокровие, а профессор Лиденброк обладал этим качеством в
высшей степени.
– Изверженный гранит! – говорил он. – Мы все
еще в слоях первичной эры; но мы поднимемся! Мы поднимемся! И кто знает…
Кто знает? Он все еще надеялся. Он ощупывал рукой отвесную
стену и через несколько минут заговорил снова:
– Вот гнейс! Вот слюдяной сланец! Отлично! Скоро
появятся слои переходной эпохи, а тогда…
Что хотел сказать этим профессор? Мог ли он измерить толщу
земной коры над нашими головами? Обладал ли он каким-нибудь средством, чтобы
произвести это вычисление? Нет! Манометра не было, и никакое вычисление не
могло его заменить.
Между тем температура поднималась все выше, мы буквально
обливались потом в этой раскаленной атмосфере, напоминавшей жар, пышущий из
печи литейного завода во время плавки металла. Вскоре Гансу, дядюшке и мне
пришлось снять наши куртки и жилеты; самая легкая одежда причиняла тяжесть,
даже боль.
– Уж не поднимаемся ли мы прямо к накаленному добела
очагу? – воскликнул я, когда жара еще усилилась.
– Нет, – ответил дядюшка, – это невозможно!
Невозможно!
– Однако, – сказал я, дотрагиваясь до стены, –
стена раскалена!
В это мгновение моя рука коснулась воды, и тотчас же я ее
отдернул.
– Кипяток! – воскликнул я.
Профессор ответил гневным движением.
Тут мною овладел непреодолимый ужас, который уже не покидал
меня. Я чувствовал, что надвигается катастрофа, какой не могло бы представить
самое смелое воображение. Эта мысль, сначала смутная, постепенно овладела моим
сознанием. Я отгонял ее, но она упорно возвращалась. Я не осмеливался формулировать
ее. Но несколько невольных наблюдений подтвердили мое убеждение. При неверном
свете факела я заметил движение в гранитных пластах; очевидно, готовилось
совершиться какое-то явление, в котором играло роль электричество. И эта невероятная
жара, эта кипящая вода!.. Я хотел взглянуть на компас…
Компас обезумел!
|
