3
– Ясно, что это рунические письмена, – сказал
профессор, морща лоб. – Но я открою тайну, которая в них скрыта, иначе…
Резким жестом он довершил свою мысль.
– Садись сюда, – продолжал он, указывая на
стол, – и пиши.
В мгновение ока я был готов.
– А теперь я буду диктовать тебе каждую букву нашего
алфавита, соответствующую одному из этих исландских знаков. Посмотрим, что из
этого выйдет. Но, ради всего святого, остерегись ошибок!
Он начал диктовать. Я прилагал все свои старания, чтобы не
ошибиться. Он называл одну букву за другой, и, таким образом, последовательно
составлялась таблица непостижимых слов:
m. rnlls
esreuel seecJde
sgtssmf unteief
niedrke
kt,samn atrateS
Saodrrn
emtnael nuaect
rrilSa
Atvaar.nscrc ieaabs
ccdrmi eeutul
frantu
dt,iac oseibo Kediil
Когда работа была окончена, дядюшка живо выхватил у меня из
рук листок, на котором я писал буквы, и долго и внимательно их изучал.
– Что же это значит? – повторял он машинально.
Откровенно говоря, я не мог бы ответить ему на его вопрос.
Впрочем, он и не спрашивал меня, а продолжал говорить сам с собой.
– Это то, что мы называем шифром, – рассуждал он
вслух. – Смысл написанного умышленно скрыт за буквами, расставленными в
беспорядке, но, однако, если бы их расположить в надлежащей последовательности,
то они образовали бы понятную фразу. Как я мыслю, в ней, быть может, скрывается
объяснение какого-нибудь великого открытия или указание на него!
Я, с своей стороны, думал, что тут ровно ничего не скрыто,
но остерегся высказать свое мнение.
Профессор между тем взял книгу и пергамент и начал их
сравнивать.
– Записи эти сделаны не одной и той же рукой, –
сказал он, – зашифрованная записка более позднего происхождения, чем
книга, и неопровержимое доказательство тому мне сразу же бросилось в глаза. В самом
деле, в тайнописи первая буква – двойное М, – не встречается в книге
Турлесона, ибо она была введена в исландский алфавит только в четырнадцатом
веке. Следовательно, между манускриптом и документом лежат по крайней мере два
столетия.
Рассуждение это показалось мне довольно логичным.
– Это наводит меня на мысль, – продолжал
дядюшка, – что таинственная запись сделана одним из обладателей книги. Но
кто же, черт возьми, был этот обладатель? Не оставил ли он своего имени на
какой-нибудь странице рукописи?
Дядюшка поднял повыше очки, взял сильную лупу и тщательно
просмотрел первые страницы книги. На обороте второй страницы он открыл что-то
вроде пятна, похожего на чернильную кляксу; но, вглядевшись попристальнее,
можно было различить несколько наполовину стертых знаков. Дядя понял, что именно
на это место надо обратить наибольшее внимание; он принялся чрезвычайно старательно
рассматривать его и разглядел, наконец, с помощью своей лупы следующие
рунические письмена, которые смог прочесть без затруднения:
– Арне Сакнуссем! – воскликнул он торжествующе. –
Но ведь это имя, я к тому же еще исландское, имя ученого шестнадцатого
столетия, знаменитого алхимика!
Я посмотрел на дядю с некоторым удивлением.
– Алхимики, – продолжал он, – Авицена, Бэкон,
Люль, Парацельс были единственными истинными учеными своей эпохи. Они сделали
открытия, которым мы можем только удивляться. Разве не мог Сакнуссем под этим
шрифтом скрыть, какое-либо удивительное открытие? Так оно должно быть! Так оно
и есть!
При этой гипотезе воображение профессора разыгралось.
– Весьма вероятно, – дерзнул я ответить, – но
какой мог быть расчет у этого ученого держать в тайне столь чудесное открытие?
– Какой? Какой? Почем я знаю! Разве Галилей не так же
поступил с Сатурном? Впрочем, мы увидим: я вырву тайну этого документа и не
буду ни есть, ни спать, пока не разгадаю ее.
«Ну-ну!» – подумал я.
– Ни я, Аксель, и не ты! – продолжал он.
«Черт возьми! – сказал я про себя, – как хорошо,
что я пообедал за двоих!»
– Прежде всего, – сказал дядюшка, – надо
выяснить язык «шифра». Это не должно представлять затруднений.
При этих словах я живо поднял голову. Дядюшка продолжал
разговор с самим собой:
– Нет ничего легче! Документ содержит сто тридцать две
буквы: семьдесят девять согласных и пятьдесят три гласных. Приблизительно такое
же соотношение существует в южных языках, в то время как наречия севера
бесконечно богаче согласными. Следовательно, мы имеем дело с одним из южных
языков.
Выводы были правильны.
Но какой же это язык?
– Сакнуссем, – продолжал дядя, – был ученый
человек; поэтому, раз он писал не на родном языке, то, разумеется, должен был
отдавать преимущество языку, общепринятому среди образованных умов шестнадцатого
века, а именно – латинскому. Если я ошибаюсь, то можно будет испробовать
испанский, французский, итальянский, греческий или еврейский. Но ученые шестнадцатого
столетия писали обычно на латинском. Таким образом, я вправе признать не
подлежащим сомнению, что это латынь.
Я вскочил со стула. Мои воспоминания латиниста возмущались
против утверждения, что этот ряд неуклюжих знаков может принадлежать
сладкозвучному языку Виргилия.
– Да, Латынь, – продолжал дядюшка, – но
запутанная латынь.
«Отлично! – подумал я. – Если ты ее распутаешь,
милый дядюшка, ты окажешься весьма сметливым!»
– Всмотримся хорошенько, – сказал он, снова взяв
исписанный мною листок. – Вот ряд из ста тридцати двух букв, расположенных
крайне беспорядочно. Вот слова, в которых встречаются только согласные, как,
например, первое «nrnlls»; в других, напротив, преобладают гласные, например, в
пятом «uneeief», или в предпоследнем – «oseibo». Очевидно, что эта группировка
не случайна; она произведена математически, при помощи неизвестного нам
соотношения между двумя величинами, которое определило последовательность этих
букв. Я считаю несомненным, что первоначальная фраза была написана правильно,
но затем по какому-то принципу, который надо найти, подверглась преобразованию.
Тот, кто владел бы ключом этого шифра, свободно прочел бы ее. Но что это за
ключ? Аксель, не знаешь ли ты его?
На этот вопрос я не мог ответить – и по весьма основательной
причине: мои взоры были устремлены на прелестный портрет, висевший на
стене, – на портрет Гретхен. Воспитанница дядюшки находилась в это время в
Альтоне у одной из родственниц, и я был очень опечален ее отсутствием, так как –
теперь я могу в этом сознаться – хорошенькая питомица профессора и его
племянник любили друг друга с истинным постоянством и чисто немецкой
сдержанностью. Мы обручились без ведома дяди, который был слишком геологом для
того, чтобы понимать подобные чувства. Гретхен была очаровательная блондинка, с
голубыми глазами, с несколько твердым характером и серьезным складом ума; но
это ничуть не уменьшало ее любви ко мне; что касается меня, я обожал ее, если
только это понятие существует в старогерманском языке. Образ моей юной фирландки
перенес меня мгновенно из мира действительности в мир грез и воспоминаний.
Я мечтал о моем верном друге в часы трудов и отдохновения.
Она изо дня в день помогала мне приводить в порядок дядюшкину бесценную
коллекцию камней; вместе со мной она наклеивала на них этикетки. Мадмуазель
Гретхен была очень сильна в минералогии! Она могла бы заткнуть за пояс любого
ученого. Она любила углубляться в научные премудрости. Сколько чудных часов
провели мы за совместными занятиями! И как часто я завидовал бесчувственным
камням, к которым прикасалась ее прелестная рука!
Окончив работу, мы шли вместе по тенистой аллее Альстера до
старой мельницы, которая так чудесно рисовалась в конце озера. Дорогою мы
болтали, держась за руки; я рассказывал ей различные веселые истории,
заставлявшие ее от души смеяться; наш путь вел нас к берегам Эльбы, и там,
попрощавшись с лебедями, которые плавали среди белых кувшинок, мы садились на
пароход и возвращались домой.
В то мгновение, когда я в своих мечтаниях уже всходил на
набережную, дядя, ударив кулаком по столу, сразу вернул меня к
действительности.
– Посмотрим, – сказал он. – При желании
затемнить смысл фразы первое, что приходит на ум, как мне кажется, это написать
слова в вертикальном направлении, а не в горизонтальном. Надо посмотреть, что
из этого выйдет! Аксель, напиши какую-нибудь фразу на этом листке, но вместо
того, чтобы располагать буквы в строчку, одну за другой, напиши их в той же
последовательности, но вертикально, по пяти или по шести в столбце.
Я понял, в чем дело, и написал немедленно сверху вниз:
Я т е Ц р р!
л е м е о е
ю б с м г т
б я е, а х
л в р д я е
ю с д о Г н
– Хорошо, – сказал профессор, не читая
написанного. – Теперь напиши буквы, которые получились в столбце, в
строчку.
Я повиновался, получилась следующая фраза:
«Ятецрр! лемеое юбсмгт бяе, ах
лврдяе юсдоГн!»
– Превосходно! – произнес дядюшка, вырывая у меня
из рук листок. – Это уже походит на наш старый документ; гласные и
согласные расположены в одинаковом беспорядке, даже прописная буква и запятая в
середине слова, совсем как на пергаменте Сакнуссема!
Я не мог не признать, что эти замечания весьма
глубокомысленны.
– А теперь, – продолжал дядюшка, обращаясь уже
непосредственно ко мне, – для того чтобы прочесть фразу, которую ты
написал и содержания которой я не понимаю, мне достаточно соединять по порядку
сначала первые буквы каждого слова, потом вторые, потом третьи и так далее.
И дядя, к своему и к моему величайшему изумлению, прочел:
«Я люблю тебя всем сердцем, дорогая Гретхен!»
– Ого! – сказал профессор.
Да, как влюбленный глупец, необдуманно, я написал эту
предательскую фразу!
– Так-с!.. Ты, значит, любишь Гретхен? – продолжал
дядюшка тоном заправского опекуна.
– Да… Нет… – бормотал я.
– Так-с, ты любишь Гретхен! – машинально повторил
он. – Ну, хорошо, применим мой метод к исследуемому документу.
И дядюшка снова погрузился в размышление, которое целиком
заняло его внимание и заставило его забыть о моих неосторожных словах. Я говорю
«неосторожных», потому что голова ученого была неспособна понимать сердечные
дела. Но, к счастью, интерес к документу победил. Глаза профессора Лиденброка,
когда он собирался произвести свой решающий опыт, метали молнии сквозь очки;
дрожащими пальцами он снова взял древний пергамент. Он был взволнован не на
шутку. Наконец, дядюшка основательно прокашлялся и начал диктовать мне
торжественным тоном, называя сначала первые буквы каждого слова, потом вторые;
он диктовал буквы в таком порядке:
mmessunkaSenrA. icefdoK. segnittamurtn ecertserrette,
rotaivsadua, ednecsedsadne lacartniiiluJsiratracSarbmutabiledmek
meretarcsilucoIsleffenSnI
Сознаюсь, что, кончая дописывать, я волновался: в сочетании
этих букв, произносимых одна за другой, я не мог уловить ровно никакого смысла,
а я с нетерпением ожидал, что из уст профессора потечет на великолепной латыни
торжественная речь.
Но кто бы мог ожидать этого? Сильный удар кулака потряс
стол. Чернила брызнули, перо выпало у меня из рук.
– Да это совсем не то! – закричал дядюшка. –
Тут чистая бессмыслица!
И пролетев, как пушечное ядро, через кабинет, скатившись по
лестнице, словно лавина, он устремился на Королевскую улицу и кинулся бежать во
весь дух.
|
