32
Тринадцатого августа мы встали рано. Нужно было испробовать
новый способ передвижения.
Оснастку плота составляли: мачта, сооруженная из двух
длинных шестов, подпертых горбылями, рея, на которую пошел третий шест, и
парус, сшитый из одеял; веревок было достаточно, плот был сработан на славу.
В шесть часов профессор дал знак к отплытию. Провизия,
багаж, приборы, оружие и солидный запас пресной воды, взятой из горных ручьев, были
уже погружены.
Ганс снабдил плот рулем, и благодаря этому он мог управлять
нашим суденышком. Он встал у руля, отвязал канат. Парус был поднят, и мы
отвалили от берега. Когда мы уже выходили из бухты, дядюшка, придерживавшийся
географической номенклатуры, пожелал назвать бухту моим именем.
– Полноте, – сказал я. – Я предложил бы вам
другое имя.
– Какое же?
– Гретхен! На карте бухта Гретхен будет выглядеть очень
недурно.
– Пусть будет бухта Гретхен!
Таким образом, имя моей милой романтической фирландки было
связано с нашей научной экспедицией. Легкий ветерок дул с северо-востока.
Подгоняемые попутным ветром, мы вышли в открытое море. Плотность атмосферы
значительно увеличивала силу ветра, вздувавшего наш парус, как какой-нибудь кузнечный
мех.
Через час дядюшка мог довольно точно определить скорость, с
которой мы плыли.
– Если мы будем и дальше плыть с такой скоростью, –
сказал он, – то в сутки мы пройдем по меньшей мере тридцать лье и скоро
увидим противоположный берег.
Я ничего не возразил и пересел поближе к рулю. Северный
берег сливался уже с туманной линией горизонта. Перед моими глазами
расстилалось необозримое водное пространство. Черные тучи отбрасывали темные
тени и, казалось, еще более омрачали угрюмые соды. Серебристые лучи
электрического света, отражаясь в водной зыби, придавали ей фосфорический
блеск. Вскоре берег совершенно скрылся из виду; исчезли всякие признаки, по
которым можно было бы судить, насколько быстроходен наш плот; и, если бы не
фосфоресцирующий след за кормой, я мог бы подумать, что мы стоим на месте.
Около полудня нам стали встречаться исполинские водоросли,
избороздившие зелеными волнами поверхность моря. Я знал жизнеспособность этих
растений, которые стелются по морскому дну на глубине более чем двенадцать
тысяч футов, которые способны размножаться при давлении почти четырехсот атмосфер,
и часто образуют мели, затрудняющие движение кораблей. Но, кажется, нигде не
растет такая гигантская морская трава, как в море Лиденброка.
Наш плот лавировал среди этих мощных водорослей «фукус»
длиной в три-четыре тысячи футов, тянувшихся, извиваясь, как змеи, насколько
хватает глаз; мне доставляло удовольствие следить за этими бесконечными
лентами, гадая, когда же им будет конец; но прошло уже несколько часов, а
зеленые ленты не обрывались.
Какова же была сила природы, взрастившей такие растения, и
каков должен был быть вид Земли в первые эры мирозданья, когда под влиянием
теплоты и влажности вся ее поверхность представляла одно лишь растительное
царство!
Наступил вечер, и, как я уже заметил накануне, сила света не
уменьшалась. Это излучение было постоянным явлением природы и не подлежало
изменению.
После ужина я прилег у мачты и сразу же заснул крепким сном,
полным безоблачных грез.
Ганс сидел у руля, напряженно следя за ходом нашей плавучей
платформы, хотя из-за попутного ветра управлять рулем ему не приходилось.
Профессор Лиденброк поручил мне с момента выхода из бухты
Гретхен вести «корабельный журнал», отмечая в нем малейшие наблюдения,
записывая интересные явления, направление ветра, скорость движения, пройденное
расстояние – одним словом, все события этого замечательного плавания.
Поэтому я ограничусь тем, что воспроизведу, здесь эти
ежедневные записи, продиктованные, так сказать, самими событиями, чтобы дать
тем самым более точное описание нашей переправы морем.
Пятница, 14 августа. Свежий северо-западный ветер. Плот
плавно плывет при попутном ветре. Берег остался позади нас в тридцати лье.
Горизонт пустынен. Сила света не изменяется. Погода ясная, иначе говоря, высоко
парят легкие облака в атмосфере, напоминавшей расплавленное серебро! Термометр
показывает +32o.
В полдень Ганс, приделав крючок к бечевке, насаживает на
него кусочек мяса и закидывает самодельную удочку в воду. Проходят часа два,
рыба не клюет. Неужели эти воды необитаемы? Нет! Удочку дергает. Ганс
вытягивает веревку: на крючке бьется рыба.
– Рыба! – кричит дядюшка.
– Осетр! – воскликнул я в свой черед. –
Маленький осетр!
Профессор внимательно разглядывает рыбу; он со мной не
согласен: у этой рыбы плоская, округленная голова, передняя часть туловища
покрыта сплошным панцирем, состоящим из костных пластинок; ротовая щель лишена
зубов; довольно развитые нагрудные плавники при отсутствии хвостового плавника.
Это животное, несомненно, принадлежит к тому классу, к которому естествоиспытатели
причислили осетра, но оно отличается от него существенными признаками.
Дядюшка не ошибся, после беглого осмотра он заключил:
– Рыба принадлежит к семейству, вымершему много
столетий тому назад, окаменелые остатки которого находят в пластах девонского
периода.
– Как! – сказал я. – Неужели мы поймали
одного из обитателей первобытных морей?
– Да, – ответил профессор, продолжая исследовать
рыбу, – и ты увидишь, что эти рыбообразные ископаемые не имеют ничего
общего с современными рыбами. Поймать такой экземпляр живым – истинное счастье
для естествоиспытателя.
– Но к какому же семейству рыба принадлежит?
– К отряду ганоидных, семейству цефаласписов, роду…
– Ну?
– Роду птерихтисов, готов в этом поклясться! Но этот
экземпляр представляет собою особенность, которая, как говорят, встречается
только у рыбы в подземных водах.
– Какую же?
– Рыба слепа.
– Слепа?
– Не только слепа, но у нее совершенно отсутствует
орган зрения.
Я смотрю: совершенно верно! Но, быть может, это единичный
случай! Мы снова закидываем удочку. Море, невидимому, изобилует рыбой, потому
что за два часа мы вылавливаем множество птерихтисов, равно как и других рыб,
принадлежащих тоже к вымершему семейству диптерисов, род которых дядюшка,
однако, не может определить. Все они лишены органа зрения. Этот неожиданный
улов значительно увеличивает наш запас съестных припасов.
Итак, можно, очевидно, наверняка предположить, что море это
содержит исключительно всякого рода ископаемых, причем как рыбы, так и
пресмыкающиеся тем лучше сохранились, чем дальше от нас эпоха, к которой они
относятся.
Может быть, мы встретим даже какое-нибудь пресмыкающееся,
которое наука сумела восстановить по обломку кости или хряща?
Я беру подзорную трубу и осматриваю море. Оно пустынно.
Конечно, мы еще слишком недалеко от берега.
Я смотрю в воздух. Почему бы не пролететь, рассекая своими
крыльями эти тяжелые атмосферные слои, какой-нибудь из птиц, восстановленных
тем же бессмертным Кювье? Рыбы могли бы служить им обильной пищей. Я
вглядываюсь, но воздух необитаем, как и берега.
Между тем мое воображение уносит меня в мир чудесных гипотез
палеонтологии. Мне снятся сны наяву. Мне кажется, что я вижу на поверхности вод
огромных Херсид, этих допотопных черепах, похожих на плавучие островки. На
угрюмых берегах бродят громадные млекопитающие первобытных времен: лептотерий,
найденный в пещерах Бразилии, и мерикотерий, выходец из ледяных областей
Сибири. Вдали за скалами прячется толстокожий лофиодон, гигантский тапир,
собирающийся оспаривать добычу у аноплотерия – животного, имеющего нечто общее
с носорогом, лошадью, бегемотом и верблюдом, как будто создатель второпях
смешал несколько пород животных в одной. Тут гигантский мастодонт размахивает
хоботом и крошит прибрежные скалы клыками; там мегатерий взрывает землю
огромными лапами и своим ревом пробуждает звучное эхо в гранитных утесах.
Вверху, по крутым скалам, карабкается предок обезьяны – протопитек. Еще выше
парит в воздухе, словно большая летучая мышь, рукокрылый птеродактиль. Наконец,
в высших слоях атмосферы огромные птицы, более сильные, чем казуар, более
крупные, чем страус, раскидывают свои широкие крылья и ударяются головой о
гранитный свод.
В моем воображений оживает весь этот ископаемый мир. Я
переношусь в первые дни мирозданья, намного предшествовавшие появлению человека,
когда не вполне сформировавшаяся Земля не создала еще условий, необходимых для
его существования. Я переношусь в ту эру, когда вообще не водились еще живые
существа на Земле. Исчезли млекопитающие, потом – птицы, пресмыкающиеся
мезозойской эры, наконец рыбы, ракообразные, моллюски. В небытие погружаются
зоофиты переходной эпохи. Вся жизнь на Земле заключена в одном мне, только мое
сердце бьется в этом безлюдном мире. Не существует ни времен года, ни климатов;
температура земного шара непрерывно возрастает и начинает превышать теплоту лучезарного
светила. Растительность принимает гигантские размеры. Я брожу, как тень, среди
древовидных папоротников, ступая нерешительными шагами по пестрому мергелю и
песчанику; я прислоняюсь к стволам огромных хвойных деревьев и сплю в тени
сфенофелий, астерофелий и ликоподий, достигающих в вышину ста футов.
Века протекают, как мгновения. Я переживаю ряд эволюции на
Земле. Исчезают растения; гранитные скалы теряют свою твердость; под влиянием
все усиливающейся жары камни плавятся; воды растекаются по поверхности земного
шара; воды кипят и испаряются; водяные пары окутывают землю, которая понемногу
превращается в газообразную раскаленную добела массу, лучезарную, как солнце!
В центре этого туманного пятна, в миллион четыреста тысяч
раз превышающего объем земного шара, который в будущем ему предстоит
образовать, я уношусь в межпланетные пространства! Мое тело становится
невесомым. И, подобно атому, сливается с газообразной массой, описывающей в
бесконечности свою пламенную орбиту!
Что за грезы! Куда уносят они меня? Моя рука лихорадочно
набрасывает на бумагу подробности этих странных превращений! Я все забыл: и
профессора, и проводника, и плот! Мой мозг во власти галлюцинаций…
– Что с тобой? – спрашивает дядюшка.
Я смотрю на него широко раскрытыми глазами и не вижу его.
– Осторожнее, Аксель, ты упадешь в море!
В ту же минуту меня схватывает сильная рука Ганса; без его
поддержки я упал бы в воду, увлеченный своими видениями.
– Он с ума сошел! – кричит профессор.
– Что случилось? – спрашиваю я, наконец, придя в
себя.
– Ты болен?
– Нет, у меня была галлюцинация, теперь это прошло.
Ведь все благополучно?
– Да, ветер попутный, море спокойно! Мы быстро плывем
вперед и, если я не ошибся в своих предположениях, скоро пристанем к берегу.
При этих словах я встаю и пристально смотрю вдаль; но линия
воды все еще сливается с линией облачного свода.
|