 Увеличить |
Глава двадцать восьмая.
Что случилось с Кандидом, Кунигундой, Панглосом, Мартеном и другими
– Еще раз, преподобный отец, – говорил Кандид
барону, – прошу прощения за то, что проткнул вас шпагой.
– Не будем говорить об этом, – сказал
барон. – Должен сознаться, я немного погорячился. Если вы желаете знать,
по какой случайности я оказался на галерах, извольте, я вам все расскажу. После
того как мою рану вылечил брат аптекарь коллегии, я был атакован и взят в плен
испанским отрядом. Меня посадили в тюрьму в Буэнос-Айресе сразу после того, как
моя сестра уехала из этого города. Я потребовал, чтобы меня отправили в Рим к
отцу генералу. Он назначил меня капелланом при французском посланнике в
Константинополе. Не прошло и недели со дня моего вступления в должность, как
однажды вечером я встретил весьма стройного ичоглана [105]. Было очень жарко. Молодой человек вздумал
искупаться, я решил последовать его примеру. Я не знал, что если христианина
застают голым в обществе молодого мусульманина, его наказывают, как за тяжкое
преступление. Кади повелел дать мне сто ударов палкой по пяткам и сослал меня
на галеры. Нельзя себе представить более вопиющей несправедливости. Но хотел бы
я знать, как моя сестра оказалась судомойкой трансильванского князя,
укрывающегося у турок?
– А вы, мой дорогой Панглос, – спросил
Кандид, – каким образом оказалась возможной эта наша встреча?
– Действительно, вы присутствовали при том, как меня
повесили, – сказал Панглос. – Разумеется, меня собирались сжечь, но
помните, когда настало время превратить мою персону в жаркое, хлынул дождь.
Ливень был так силен, что не смогли раздуть огонь, и тогда, потеряв надежду
сжечь, меня повесили. Хирург купил мое тело, принес к себе и начал меня резать.
Сначала он сделал крестообразный надрез от пупка до ключицы. Я был повешен так
скверно, что хуже не бывает. Палач святой инквизиции в сане иподьякона сжигал
людей великолепно, надо отдать ему должное, но вешать он не умел. Веревка была
мокрая, узловатая, плохо скользила, поэтому я еще дышал. Крестообразный надрез
заставил меня так громко вскрикнуть, что мой хирург упал навзничь, решив, что
он разрезал дьявола. Затем вскочил и бросился бежать, но на лестнице упал. На
шум прибежала из соседней комнаты его жена. Она увидела меня, растянутого на
столе, с моим крестообразным надрезом, испугалась еще больше, чем ее муж, тоже
бросилась бежать и упала на него. Когда они немного пришли в себя, я услышал,
как супруга сказала супругу:
– Дорогой мой, как это ты решился резать еретика! Ты
разве не знаешь, что в этих людях всегда сидит дьявол. Пойду-ка я скорее за
священником, пусть он изгонит беса.
Услышав это, я затрепетал и, собрав остаток сил, крикнул:
– Сжальтесь надо мной!
Наконец португальский костоправ расхрабрился и зашил рану;
его жена сама ухаживала за мною; через две недели я встал на ноги. Костоправ
нашел мне место, я поступил лакеем к мальтийскому рыцарю, который отправлялся в
Венецию; но у моего господина не было средств, чтобы платить мне, и я перешел в
услужение к венецианскому купцу; с ним-то я и приехал в Константинополь.
Однажды мне пришла в голову фантазия зайти в мечеть; там был
только старый имам и молодая богомолка, очень хорошенькая, которая шептала
молитвы. Шея у нее была совершенно открыта, между грудей красовался роскошный
букет из тюльпанов, роз, анемон, лютиков, гиацинтов и медвежьих ушек; она
уронила букет, я его поднял и водворил на место очень почтительно, но делал я
это так старательно и медленно, что имам разгневался и, обнаружив, что я
христианин, позвал стражу. Меня повели к кади, который приказал дать мне сто
ударов тростью по пяткам и сослал меня на галеры. Я попал на ту же галеру и ту
же скамью, что и барон. На этой галере было четверо молодых марсельцев, пять
неаполитанских священников и два монаха с Корфу; они объяснили нам, что
подобные приключения случаются ежедневно. Барон утверждал, что с ним поступили
гораздо несправедливее, чем со мной. Я утверждал, что куда приличнее положить
букет на женскую грудь, чем оказаться нагишом в обществе ичоглана. Мы спорили
беспрерывно и получали по двадцать ударов ремнем в день, пока сцепление событий
в этой вселенной не привело вас на нашу галеру, и вот вы нас выкупили.
– Ну хорошо, мой дорогой Панглос, – сказал ему
Кандид, – когда вас вешали, резали, нещадно били, когда вы гребли на
галерах, неужели вы продолжали считать, что все в мире к лучшему?
– Я всегда был верен своему прежнему убеждению, –
отвечал Панглос. – В конце концов, я ведь философ, и мне не пристало
отрекаться от своих взглядов; Лейбниц не мог ошибаться, и предустановленная
гармония всего прекраснее в мире, так же как полнота вселенной и невесомая
материя.
|
