Глава четырнадцатая.
Как были приняты Кандид и Какамбо парагвайскими иезуитами
Кандид вывез из Кадикса одного из тех слуг, каких множество
в Испании и ее колониях. В жилах его была едва четверть испанской крови; его
отец был метис из Тукумана [46];
сам он побывал и певчим в церковном хоре, и лакеем. Его звали Какамбо, и он
очень любил своего хозяина, потому что его хозяин был очень добрый человек. Он
проворно оседлал двух андалузских коней.
– Едемте, господин, последуем совету старухи, бежим без
оглядки.
Кандид залился слезами.
– О моя дорогая Кунигунда! Приходится покинуть вас как
раз в ту минуту, когда губернатор собирается устроить нашу свадьбу. Кунигунда,
заброшенная так далеко от родины, что с вами станется?
– Как-нибудь да устроится, – ответил
Какамбо. – Женщина нигде не пропадет. Господь о ней заботится. Бежим.
– Куда ты поведешь меня? Куда мы направимся? Как
обойдемся без Кунигунды? – говорил Кандид.
– Клянусь святым Иаковом Компостельским, – сказал
Какамбо, – вы собирались воевать против иезуитов, а теперь будете воевать
вместе с ними; я неплохо знаю дорогу и проведу вас в их государство; они будут
рады заполучить капитана, который прошел военную выучку у болгар; вы сделаете
блестящую карьеру. Не нашли счастья в одном месте, ищите в другом. К тому же,
что может быть приятнее, чем видеть и делать что-то новое!
– Ты, значит, уже бывал в Парагвае? – спросил
Кандид.
– А как же! – сказал Какамбо. – Я был
сторожем в Асунсионской коллегии и знаю государство de los padres [47], как улицы Кадикса.
Удивительное у них государство! Оно более трехсот миль в диаметре; разделено на
тридцать провинций. Los padres владеют там всем, а народ ничем; не государство,
а образец разума и справедливости. Что касается меня, то я в восторге от los
padres: они здесь ведут войну против испанского и португальского королей, а в
Европе их же исповедуют; здесь убивают испанцев, а в Мадриде им же даруют место
в раю. Как тут не восхищаться! Вот увидите, вы будете там счастливейшим из
людей. Как обрадуются los padres, когда у них появится капитан, знающий
болгарскую службу!
Когда они подъехали к первой заставе, Какамбо сказал
подошедшему часовому, что капитан желает переговорить с комендантом. Пошли
известить караульного начальника. Парагвайский офицер проворно побежал к
коменданту и доложил о вновь прибывших. Сначала Кандида и Какамбо обезоружили,
потом отобрали у них андалузских коней. Двух иностранцев провели между двумя
шеренгами солдат; комендант ждал их; на нем была трехрогая шляпа, подвязанная
ряса, шпага на боку, в руке эспонтон [48].
Он подал знак; тотчас же двадцать пять солдат окружают наших путешественников.
Сержант говорит им, что надо подождать, что комендант не может вести с ними
переговоры, что преподобный отец провинциал запрещает говорить с испанцами [49] иначе, как только в его
присутствии, и не позволяет им оставаться более трех часов в стране.
– А где же преподобный отец провинциал? – спросил
Какамбо.
– Он принимает парад после обедни, – ответил
сержант, – и вы сможете поцеловать его шпоры только через три часа.
– Но господин капитан умирает от голода, да и я
тоже, – сказал Какамбо. – Он вовсе не испанец, он немец; нельзя ли
нам позавтракать до прибытия его преподобия?
Сержант тотчас же передал эти слова коменданту.
– Слава богу! – воскликнул этот сеньор. –
Если он немец, я имею право беседовать с ним; пусть его отведут в мой шалаш.
Кандида немедленно отвели в беседку из зелени, украшенную
красивыми колоннами золотисто-зеленого мрамора и вольерами, в которых летали
попугаи, колибри и все самые редкостные птицы. В золотых чашах был приготовлен
превосходный завтрак; когда парагвайцы сели посреди поля, на солнцепеке, есть
маис из деревянных чашек, преподобный отец комендант вошел в беседку.
Он был молод и очень красив – полный, белолицый, румяный, с
высоко поднятыми бровями, с быстрым взглядом, с розовыми ушами, с алыми губами,
с гордым видом, – но гордость эта была не испанского или иезуитского
образца. Кандиду и Какамбо вернули отобранное у них оружие, так же как и
андалузских коней. Какамбо задал им овса у беседки и не спускал с них глаз,
опасаясь неожиданностей. Кандид сначала поцеловал край одежды коменданта, потом
они сели за стол.
– Итак, вы – немец? – спросил иезуит по-немецки.
– Да, преподобный отец, – сказал Кандид.
Оба, произнося эти слова, смотрели друг на друга с
чрезвычайным удивлением и волнением, которого не могли скрыть.
– Вы из какой части Германии? – спросил иезуит.
– Из грязной Вестфалии, – сказал Кандид. – Я
родился в замке Тундер-тен-Тронк.
– О небо! Возможно ли? – воскликнул комендант.
– Какое чудо! – воскликнул Кандид.
– Это вы? – спросил комендант.
– Это невероятно! – сказал Кандид.
Они бросаются один к другому, обнимаются, проливая ручьи
слез.
– Как! Это вы, преподобный отец? Вы, брат Кунигунды!
Вы, убитый болгарами! Вы, сын господина барона! Вы, парагвайский иезуит! Надо
признать, что этот мир удивительно устроен. О Панглос, Панглос! Как бы вы были
рады, если бы не были повешены.
Комендант велел уйти неграм-невольникам и парагвайцам,
которые подавали питье в кубках из горного хрусталя. Он тысячу раз
возблагодарил бога и святого Игнатия [50];
он сжимал Кандида в объятиях; их лица были орошены слезами.
– Вы будете еще более удивлены и растроганы, –
сказал Кандид, – когда услышите, что ваша сестра, которая, как вы думаете,
зарезана, госпожа Кунигунда, благополучно здравствует.
– Где?
– Неподалеку от вас, у губернатора в Буэнос-Айресе; а я
прибыл в Новый Свет, чтобы воевать с вами.
Все, что они рассказывали друг другу в течение этой долгой
беседы, несказанно дивило их. Их души говорили их устами, внимали их ушами,
светились у них в глазах. Так как они были немцы, то, в ожидании преподобного
отца провинциала, они не спешили выйти из-за стола; и вот что рассказал
комендант своему дорогому Кандиду.
|