Глава двадцать седьмая.
Путешествие Кандида в Константинополь
Верный Какамбо упросил турка-судовладельца, который должен
был отвезти султана Ахмета в Константинополь, принять на борт и Кандида с
Мартеном. За это наши путешественники низко поклонились его злосчастному
величеству. Поспешая на корабль, Кандид говорил Мартену:
– Вот мы ужинали с шестью свергнутыми королями, и
вдобавок одному из них я подал милостыню. Быть может, на свете немало
властителей, еще более несчастных. А я потерял всего лишь сто баранов и сейчас
лечу в объятия Кунигунды. Мой дорогой Мартен, я опять убеждаюсь, что Панглос
прав, все к лучшему.
– От всей души желаю, чтобы вы не ошиблись, –
сказал Мартен.
– Но то, что случилось с нами в Венеции, – сказал
Кандид, – кажется просто неправдоподобным. Где это видано и где слыхано,
чтобы шесть свергнутых с престола королей собрались вместе в кабачке?
– Это ничуть не более странно, – сказал
Мартен, – чем большая часть того, что с нами случилось. Короли часто
лишаются престола, а что касается чести, которую они нам оказали, отужинав с
нами, – это вообще мелочь, не заслуживающая внимания. Важно не то, с кем
ешь, а то, что ешь.
Взойдя на корабль, Кандид немедленно бросился на шею своему
старому слуге, своему другу Какамбо.
– Говори же, – теребил он его, – как поживает
Кунигунда? По-прежнему ли она – чудо красоты? Все ли еще любит меня? Как ее
здоровье? Ты, наверно, купил ей дворец в Константинополе?
– Мой дорогой господин, – сказал Какамбо, –
Кунигунда моет плошки на берегу Пропонтиды [103] для
властительного князя, у которого плошек – раз-два и обчелся. Она невольница в
доме одного бывшего правителя по имени Рагоцци [104], которому султан дает по три экю в день
пенсиона. Печальнее всего то, что Кунигунда утратила красоту и стала очень
уродливая.
– Хороша она или дурна, – сказал Кандид, – я
человек порядочный, и мой долг – любить ее по гроб жизни. Но как могла она
дойти до столь жалкого, положения, когда у нас в запасе пять-шесть миллионов,
которые ты ей отвез?
– Посудите сами, – сказал Какамбо, – разве
мне не пришлось уплатить два миллиона сеньору дону Фернандо
д'Ибараа-и-Фигеора-и-Маскаренес-и-Лампурдос-и-Суса, губернатору Буэнос-Айреса,
за разрешение увезти Кунигунду? А пират разве не обчистил нас до последнего
гроша? Этот пират провез нас мимо мыса Матапан, через Милое, Икарию, Самое,
Петру, Дарданеллы, Мраморное море, в Скутари. Кунигунда и старуха служат у
князя, о котором я вам говорил, я – невольник султана, лишенного престола.
– Что за ужасное сцепление несчастий! – сказал
Кандид. – Но все-таки у меня еще осталось несколько брильянтов. Я без
труда освобожу Кунигунду. Как жаль, что она подурнела! – Потом, обратясь к
Мартену, он спросил: – Как по вашему мнению, кого следует больше жалеть –
императора Ахмета, императора Ивана, короля Эдуарда или меня?
– Не знаю, – сказал Мартен. – Чтобы это
узнать, надо проникнуть в глубины сердца всех четверых.
– Ах, – сказал Кандид, – будь здесь Панглос,
он знал бы и все разъяснил бы нам.
– Мне непонятно, – заметил Мартен, – на каких
весах ваш Панглос стал бы взвешивать несчастья людей и какой мерой он оценивал
бы их страдания. Но полагаю, что миллионы людей на земле в сто раз более
достойны сожаления, чем король Карл-Эдуард, император Иван и султан Ахмет.
– Это вполне возможно, – сказал Кандид.
Через несколько дней они достигли пролива, ведущего в Черное
море. Кандид начал с того, что за очень дорогую цену выкупил Какамбо; затем, не
теряя времени, он сел на галеру со своими спутниками и поплыл к берегам
Пропонтиды на поиски Кунигунды, какой бы уродливой она ни стала.
Среди гребцов галеры были два каторжника, которые гребли
очень плохо; шкипер-левантинец время от времени хлестал их кожаным ремнем по
голым плечам. Кандид, движимый естественным состраданием, взглянул на них
внимательнее, чем на других каторжников, а потом и подошел к ним. В их
искаженных чертах он нашел некоторое сходство с чертами Панглоса и несчастного
иезуита, барона, брата Кунигунды. Сходство это тронуло и опечалило его. Он
посмотрел на них еще внимательнее.
– Послушай, – сказал он Какамбо, – если бы я
не видел, как повесили учителя Панглоса, и не имел бы несчастья самолично убить
барона, я подумал бы, что это они там гребут на галере.
Услышав слова Кандида, оба каторжника громко вскрикнули,
замерли на скамье и уронили весла. Левантинец подбежал к ним и принялся стегать
их с еще большей яростью.
– Не трогайте их, не трогайте! – воскликнул
Кандид. – Я заплачу вам, сколько вы захотите.
– Как! Это Кандид? – произнес один из каторжников.
– Как! Это Кандид? – повторил другой.
– Не сон ли это? – сказал Кандид. – Наяву ли
я на этой галере? Неужели передо мною барон, которого я убил, и учитель
Панглос, которого при мне повесили?
– Это мы, это мы, – отвечали они.
– Значит, это и есть тот великий философ? –
спросил Мартен.
– Послушайте, господин шкипер, – сказал
Кандид, – какой вы хотите выкуп за господина Тундертен-Тронка, одного из
первых баронов империи, и за господина Панглоса, величайшего метафизика
Германии?
– Христианская собака, – отвечал
левантинец, – так как эти две христианские собаки, эти каторжники – барон
и метафизик, и, значит, большие люди в своей стране, ты должен дать мне за них
пятьдесят тысяч цехинов.
– Вы их получите, господин шкипер; везите меня с
быстротою молнии в Константинополь, и вам будет уплачено все сполна. Нет,
сперва везите меня к Кунигунде.
Но левантинец уже направил галеру к городу и велел грести
быстрее, чем летит птица.
Кандид то и дело обнимал барона и Панглоса.
– Как это я не убил вас, мой дорогой барон? А вы, мой
дорогой Панглос, каким образом вы остались живы, после того, как вас повесили?
И почему вы оба на турецких галерах?
– Правда ли, что моя дорогая сестра находится в этой
стране? – спросил барон.
– Да, – ответил Какамбо.
– Итак, я снова вижу моего дорогого Кандида! –
воскликнул Панглос.
Кандид представил им Мартена и Какамбо. Они обнимались и
говорили все сразу. Галера летела, и вот они уже в порту. Позвали еврея, и
Кандид продал ему за пятьдесят тысяч цехинов брильянт стоимостью в сто тысяч:
еврей поклялся Авраамом, что больше дать не может. Кандид тут же выкупил барона
и Панглоса. Панглос бросился к ногам своего освободителя и омыл их слезами;
барон поблагодарил его легким кивком и обещал возвратить эти деньги при первом
же случае.
– Но возможно ли, однако, что моя сестра в
Турции? – спросил он.
– Вполне возможно и даже более того, – ответил
Какамбо, – поскольку она судомойка у трансильванского князя.
Тотчас позвали двух евреев, Кандид продал еще несколько
брильянтов, и все отправились на другой галере освобождать Кунигунду.
|
