Глава двадцать вторая.
Что случилось с Кандидом и Мартеном во Франции
Кандид провел в Бордо ровно столько времени, сколько
требовалось, чтобы продать несколько эльдорадских брильянтов и приобрести
хорошую двухместную коляску, ибо теперь он уже не мог обойтись без своего
философа Мартена; его огорчала только разлука с бараном, которого он подарил
Бордоской академии наук. Академия объявила конкурс, предложив соискателям
выяснить, почему шерсть у этого барана красная. Премия была присуждена одному
ученому с севера [68],
доказавшему посредством формулы А плюс В минус С, деленное на X, что баран
неизбежно должен быть красным и что он умрет от овечьей оспы.
Между тем все путешественники, которых Кандид встречал в
придорожных кабачках, говорили ему:
– Мы едем в Париж.
Всеобщее стремление в столицу возбудило в нем наконец
желание поглядеть на нее, тем более что для этого почти не приходилось
отклоняться от прямой дороги на Венецию.
Он въехал в город через предместье Сен-Марсо, и ему
показалось, что он попал в наихудшую из вестфальских деревушек.
Едва Кандид устроился в гостинице, как у него началось
легкое недомогание от усталости. Так как все заметили, что у него на пальце
красуется огромный брильянт, а в экипаже лежит очень тяжелая шкатулка, то к
нему сейчас же пришли два врача, которых он не звал, несколько близких друзей,
которые ни на минуту не оставляли его одного, и две святоши, которые
разогревали ему бульон. Мартен сказал:
– Я вспоминаю, что тоже заболел во время моего первого
пребывания в Париже. Но я был очень беден, и около меня не было ни друзей, ни
святош, ни докторов, поэтому я выздоровел.
Между тем с помощью врачей и кровопусканий Кандид
расхворался не на шутку. Один завсегдатай гостиницы очень любезно попросил у
него денег в долг под вексель с уплатою в будущей жизни [69]. Кандид отказал. Святоши уверяли, что такова
новая мода; Кандид ответил, что он совсем не модник. Мартен хотел выбросить
просителя в окно. Клирик поклялся, что Кандида после смерти откажутся хоронить.
Мартен поклялся, что он похоронит клирика, если тот не отвяжется. Разгорелся
спор. Мартен взял клирика за плечи и грубо его вытолкал. Произошел большой
скандал, и был составлен протокол.
Кандид выздоровел, а пока он выздоравливал, у него
собиралась за ужином славная компания. Велась крупная игра. Кандид очень
удивлялся, что к нему никогда не шли тузы, но Мартена это нисколько не
удивляло.
Среди гостей Кандида был аббатик из Перигора, из того сорта
хлопотунов, веселых, услужливых, беззастенчивых, ласковых, сговорчивых, которые
подстерегают проезжих иностранцев, рассказывают им столичные сплетни и
предлагают развлечения на любую цену. Аббатик прежде всего повел Кандида и
Мартена в театр. Там играли новую трагедию [70].
Кандид сидел рядом с несколькими остроумцами, что не помешало ему плакать над
сценами, превосходно сыгранными. Один из этих умников сказал ему в антракте:
– Вы напрасно плачете: эта актриса очень плоха, актер,
который играет с нею, и того хуже, а пьеса еще хуже актеров. Автор ни слова не
знает по-арабски, между тем действие происходит в Аравии; кроме того, этот
человек не верит во врожденные идеи. Я принесу вам завтра несколько брошюр, направленных
против него.
– А сколько всего театральных пьес во Франции? –
спросил Кандид аббата.
– Тысяч пять-шесть, – ответил тот.
– Это много, – сказал Кандид. – А сколько из
них хороших?
– Пятнадцать-шестнадцать, – ответил тот.
– Это много, – сказал Мартен.
Кандид остался очень доволен актрисою, которая играла
королеву Елизавету в одной довольно плоской трагедии [71], еще удержавшейся в репертуаре.
– Эта актриса, – сказал он Мартену, – мне
очень нравится, в ней есть какое-то сходство с Кунигундой. Мне хотелось бы
познакомиться с нею.
Аббат из Перигора предложил ввести его к ней в дом. Кандид,
воспитанный в Германии, спросил, какой соблюдается этикет и как обходятся во
Франции с английскими королевами.
– Это как где, – сказал аббат. – В провинции
их водят в кабачки, а в Париже боготворят, пока они красивы, и отвозят на
свалку, когда они умирают.
– Королев на свалку? – удивился Кандид.
– Да, – сказал Мартен, – господин аббат прав.
Я был в Париже, когда госпожа Монима [72] перешла,
как говорится, из этого мира в иной; ей отказали в том, что эти господа
называют «посмертными почестями», то есть в праве истлевать на скверном
кладбище, где хоронят всех плутов с окрестных улиц. Товарищи по сцене погребли
ее отдельно на углу Бургонской улицы. Должно быть, она была очень опечалена
этим, у нее были такие возвышенные чувства.
– С ней поступили крайне неучтиво, – сказал
Кандид.
– Чего вы хотите? – сказал Мартен. – Таковы
эти господа. Вообразите самые немыслимые противоречия и несообразности – и вы
найдете их в правительстве, в судах, в церкви, в зрелищах этой веселой нации.
– Правда ли, что парижане всегда смеются? –
спросил Кандид.
– Да, – сказал аббат, – но это смех от
злости. Здесь жалуются на все, покатываясь со смеху, и, хохоча, совершают
гнусности.
– Кто, – спросил Кандид, – этот жирный боров,
который наговорил мне столько дурного о пьесе, тронувшей меня до слез [73], и об актерах, доставивших
мае столько удовольствия?
– Это злоязычник, – ответил аббат. – Он
зарабатывает себе на хлеб тем, что бранит все пьесы, все книги. Он ненавидит
удачливых авторов, как евнухи – удачливых любовников; он из тех ползучих писак,
которые питаются ядом и грязью; короче, он – газетный пасквилянт.
– Что это такое – газетный пасквилянт? – спросил
Кандид.
– Это, – сказал аббат, – бумагомаратель,
вроде Фрерона [74].
Так рассуждали Кандид, Мартен и перигориец, стоя на
лестнице, во время театрального разъезда.
– Хотя мне и не терпится вновь увидеть
Кунигунду, – сказал Кандид, – я все-таки поужинал бы с госпожою
Клерон, так я ею восхищаюсь.
Аббат не был вхож к госпоже Клерон [75], которая принимала только избранное
общество.
– Она сегодня занята, – сказал он, – но я
буду счастлив, если вы согласитесь поехать со мной к одной знатной даме: там вы
так узнаете Париж, как если бы прожили в нем четыре года.
Кандид, который был от природы любопытен, согласился пойти к
даме в предместье Сент-Оноре. Там играли в фараон: двенадцать унылых понтеров
держали в руках карты – суетный реестр их несчастий. Царило глубокое молчание,
лица понтеров были бледны, озабоченно было и лицо банкомета. Хозяйка дома
сидела возле этого неумолимого банкомета и рысьими глазами следила за тем, как
гнут пароли: все попытки сплутовать она останавливала решительно, но вежливо и
без раздражения, чтобы не растерять клиентов. Эта дама именовала себя маркизою
де Паролиньяк. Ее пятнадцатилетняя дочь была в числе понтеров и взглядом
указывала матери на мошенничества несчастных, пытавшихся смягчить жестокость
судьбы.
Аббат-перигориец, Кандид и Мартен вошли; никто не поднялся,
не поздоровался с ними, не взглянул на них; все были поглощены картами.
– Госпожа баронесса Тундер-тен-Тронк была
учтивее, – сказал Кандид.
Тем временем аббат шепнул что-то на ухо маркизе, та
приподнялась и приветствовала Кандида любезной улыбкой, а Мартена –
величественным кивком. Она указала место и протянула колоду карт Кандиду,
который проиграл пятьдесят тысяч франков в две тальи. Потом все весело
поужинали, весьма удивляясь, однако, тому, что Кандид не опечален своим
проигрышем; лакеи говорили между собою на своем лакейском языке:
– Должно быть, это какой-нибудь английский милорд.
Ужин был похож на всякий ужин в Париже: сначала молчание,
потом неразборчивый словесный гул, потом шутки, большей частью несмешные,
лживые слухи, глупые рассуждения, немного политики и много злословия; говорили
даже о новых книгах.
– Вы читали, – спросил аббат-перигориец, –
роман господина Гош? [76],
доктора богословия?
– Да, – ответил один из гостей, – но так и не
смог его одолеть. Много у нас нелепых писаний, но и все вместе они не так
нелепы, как книга Гоша, доктора богословия; я так пресытился этим потоком
отвратительных книг, которым нас затопляют, что пустился понтировать.
– А заметки архидьякона Т [77]…, что вы о них скажете? – спросил
аббат.
– Ах, – сказала госпожа Паролиньяк, – он
скучнейший из смертных! С какой серьезностью преподносит он то, что и так всем
известно! Как длинно рассуждает о том, о чем и походя говорить не стоит! Как
тупо присваивает себе чужое остроумие! Как портит все, что ему удается украсть!
Какое отвращение он мне внушает! Но впредь он уже не будет мне докучать: с меня
довольно и тех страниц архидьякона, которые я прочла.
За столом оказался некий ученый, человек со вкусом, –
он согласился с мнением маркизы. Потом заговорили о трагедии. Хозяйка спросила:
– Почему иные трагедии можно смотреть, но невозможно
читать?
Человек со вкусом объяснил, что пьеса может быть
занимательной и при этом не имеющей почти никаких литературных достоинств; он
доказал в немногих словах, что недостаточно одного или двух положений, которые
встречаются во всех романах и всегда подкупают зрителей, – надо еще
поразить новизной, не отвращая странностью, подчас подниматься до высот пафоса,
всегда сохраняя естественность, знать человеческое сердце и заставить его
говорить, быть большим поэтом, но не превращать в поэтов действующих лиц пьесы,
в совершенстве знать родной язык, блюсти его законы, хранить гармонию и не
жертвовать смыслом ради рифмы.
– Кто не соблюдает этих правил, – продолжал
он, – тот способен сочинить одну-две трагедии, годные для сцены, но
никогда не займет места в ряду хороших писателей. У нас очень мало хороших
трагедий. Иные пьесы – это идиллии в диалогах, неплохо написанные и неплохо
срифмованные; другие – наводящие сон политические трактаты или отвратительно
многословные пересказы; некоторые представляют собою бред бесноватого,
изложенный бессвязным, варварским слогом, с длинными воззваниями к богам,
потому что автор не умеет говорить с людьми, с неверными положениями, с
напыщенными общими местами.
Кандид слушал эту речь внимательно и проникся глубоким
уважением к говоруну; а так как маркиза позаботилась посадить его рядом с
собой, то он наклонился к ней и шепотом спросил, кто этот человек, который так
хорошо говорил.
– Это ученый, – сказала дама, – который не
играет; вместе с аббатом он иногда приходит ко мне ужинать. Он знает толк в
трагедиях и в книгах и сам написал трагедию, которую освистали, и книгу,
которую никогда не видели вне лавки его книгопродавца, за исключением одного
экземпляра, подаренного им мне.
– Великий человек – сказал Кандид. – Это второй
Панглос. – Затем, обернувшись к нему, он спросил: – Вы, без сомнения,
думаете, что все к лучшему в мире физическом и нравственном и что иначе не
может и быть?
– Совсем напротив, – отвечал ему ученый, – я
нахожу, что у нас все идет навыворот, никто не знает, каково его положение, в
чем его обязанности, что он делает и чего делать не должен. Не считая этого
ужина, который проходит довольно весело, так как сотрапезники проявляют
достаточное единодушие, все наше время занято нелепыми раздорами: янсенисты
выступают против молинистов [78],
законники против церковников, литераторы против литераторов, придворные против
придворных, финансисты против народа, жены против мужей, родственники против
родственников. Это непрерывная война.
Кандид возразил ему:
– Я видел вещи и похуже, но один мудрец, который имел
несчастье попасть на виселицу, учил меня, что все в мире отлично, а зло –
только тень на прекрасной картине.
– Ваш висельник издевался над людьми, – сказал
Мартен, – а ваши тени – отвратительные пятна.
– Пятна сажают люди, – сказал Кандид, – они
никак не могут обойтись без пятен.
– Значит, это не их вина, – сказал Мартен.
Большая часть понтеров, ничего не понимая в этом разговоре,
продолжала пить; Мартен беседовал с ученым, а Кандид рассказывал о некоторых
своих приключениях хозяйке дома.
После ужина маркиза повела Кандида в свой кабинет и усадила
его на кушетку.
– Итак, вы все еще без памяти от баронессы Кунигунды
Тундер-тен-Тронк? – спросила она его.
– Да, сударыня, – отвечал Кандид.
Маркиза сказала ему с нежной улыбкой:
– Вы мне отвечаете, как молодой человек из Вестфалии.
Француз сказал бы: да, я любил баронессу Кунигунду, но, увидев вас, сударыня,
боюсь, что перестал ее любить.
– О сударыня, – сказал Кандид, – я отвечу как
вам будет угодно.
– Вы загорелись страстью к ней, – сказала
маркиза, – когда подняли ее платок. Я хочу, чтоб вы подняли мою подвязку.
– С большим удовольствием, – сказал Кандид и
поднял подвязку.
– Но я хочу, чтобы вы мне ее надели, – сказала
дама.
Кандид исполнил и это.
– Дело в том, – сказала дама, – что вы
иностранец; своих парижских любовников я иногда заставляю томиться по две
недели, но вам отдаюсь с первого вечера, потому что надо же быть гостеприимной
с молодым человеком из Вестфалии.
Заметив два огромных брильянта на пальцах у молодого
иностранца, красавица так расхвалила их, что они тут же перешли на ее
собственные пальцы.
Кандид, возвращаясь домой с аббатом-перигорийцем, терзался
угрызениями совести из-за измены Кунигунде. Аббат всей душой разделял его
печаль: он получил всего лишь малую толику из пятидесяти тысяч франков,
проигранных Кандидом, и из стоимости брильянтов, полуподаренных,
полувыпрошенных. Он твердо решил воспользоваться всеми преимуществами, которые
могло ему доставить знакомство с Кандидом. Он охотно говорил с Кандидом о
Кунигунде, и тот сказал, что выпросит прощение у своей красавицы, когда увидит
ее в Венеции.
Перигориец удвоил любезность и внимание и выказал
трогательное сочувствие ко всему, что Кандид ему говорил, ко всему, что он
делал, ко всему, что собирался делать.
– Значит, у вас назначено свидание в Венеции? –
спросил он.
– Да, господин аббат, – сказал Кандид, – я
непременно должен там встретиться с Кунигундой.
Потом, радуясь возможности говорить о той, кого любил,
Кандид рассказал, по своему обыкновению, часть своих похождений с этой
знаменитой уроженкой Вестфалии.
– Полагаю, – сказал аббат, – что баронесса
Кунигунда очень умна и умеет писать прелестные письма.
– Я никогда не получал от нее писем, – сказал
Кандид. – Посудите сами, мог ли я писать Кунигунде, будучи изгнанным из
замка за любовь к ней? Потом меня уверили, будто она умерла, потом я снова
нашел ее и снова потерял; я отправил к ней, за две тысячи пятьсот миль отсюда,
посланца и теперь жду ее ответа.
Аббат выслушал его внимательно и, казалось, призадумался.
Вскоре он ушел, нежно обняв на прощанье обоих иностранцев. Назавтра,
проснувшись поутру, Кандид получил письмо такого содержания:
«Дорогой мой возлюбленный! Я здесь уже
целую неделю и лежу больная. Я узнала, что вы здесь, и полетела бы к вам в объятия,
но не могу двинуться. Я узнала о вашем прибытии в Бордо; там я оставила верного
Какамбо и старуху, которые приедут вслед за мной. Губернатор Буэнос-Айреса взял
все, но у меня осталось ваше сердце. Я вас жду, ваш приход возвратит мне жизнь
или заставит умереть от радости».
Это прелестное, это неожиданное письмо привело Кандида в
неизъяснимый восторг; но болезнь милой Кунигунды удручала его. Раздираемый
столь противоречивыми чувствами, он берет свое золото и брильянты и едет с
Мартеном в гостиницу, где остановилась Кунигунда. Он входит, трепеща от
волнения, сердце его бьется, голос прерывается. Он откидывает полог постели,
приказывает принести свет.
– Что вы делаете, – говорит ему служанка, –
свет ее убьет. – И тотчас же задергивает полог.
– Дорогая моя Кунигунда, – плача, говорит
Кандид, – как вы себя чувствуете? Если вы не можете меня видеть, хотя бы
скажите мне что-нибудь.
– Она не в силах говорить, – произносит служанка.
Дама протягивает с постели пухленькую ручку, которую Кандид
сперва долго орошает слезами, а потом наполняет брильянтами; на кресло он
кладет мешок с золотом.
В это время входит полицейский, сопровождаемый
аббатом-перигорийцем и стражею.
– Так вот они, – говорит полицейский, – эти
подозрительные иностранцы.
Он приказывает своим молодцам схватить их и немедленно
отвести в тюрьму.
– Не так обращаются с иностранцами в Эльдорадо, –
говорит Кандид.
– Я теперь еще более манихей, чем когда бы то ни
было, – говорит Мартен.
– Куда же вы нас ведете? – спрашивает Кандид.
– В яму, – отвечает полицейский.
Мартен, к которому вернулось его обычное хладнокровие,
рассудил, что дама, выдававшая себя за Кунигунду, – мошенница, господин
аббат-перигориец – мошенник, ловко злоупотребивший доверчивостью Кандида, да и
полицейский тоже мошенник, от которого легко будет откупиться.
Чтобы избежать судебной процедуры, Кандид, вразумленный
советом Мартена и горящий нетерпением снова увидеть настоящую Кунигунду,
предлагает полицейскому три маленьких брильянта стоимостью в три тысячи
пистолей каждый.
– Ах, господин, – говорит ему человек с жезлом из
слоновой кости, – да соверши вы все мыслимые преступления, все-таки вы
были бы честнейшим человеком на свете. Три брильянта, каждый в три тысячи
пистолей! Господи, пусть мне не сносить головы, но в тюрьму я вас не упрячу. Арестовывают
всех иностранцев, но тем не менее я все улажу: у меня брат в Дьеппе в
Нормандии, я вас провожу туда, и если у вас найдется брильянт и для него, он
позаботится о вас, как забочусь сейчас я.
– А почему арестозывают всех иностранцев? –
спросил Кандид.
Тут взял слово аббат-перигориец:
– Их арестовывают потому, что какой-то негодяй из
Артебазии, наслушавшись глупостей, покусился на отцеубийство [79] – не такое, как в тысяча шестьсот десятом
году [80], в мае, а такое, как в
тысяча пятьсот девяносто четвертом году [81],
в декабре; да и в другие годы и месяцы разные людишки, тоже наслушавшись
глупостей, совершали подобное.
Полицейский объяснил, в чем дело.
– О чудовища! – воскликнул Кандид. – Такие
ужасы творят сыны народа, который пляшет и поет! Поскорее бы мне выбраться из
страны, где обезьяны ведут себя, как тигры. Я видел медведей на моей
родине, – людей я встречал только в Эльдорадо. Ради бога, господин
полицейский, отправьте меня в Венецию. где я должен дожидаться Кунигунды.
– Я могу отправить вас только в Нормандию, –
сказал полицейский.
Затем он снимает с него кандалы, говорит, что вышла ошибка,
отпускает своих людей, везет Кандида и Мартена в Дьепп и поручает их своему
брату. На рейде стоял маленький голландский корабль. Нормандец, получив три
брильянта, сделался самым услужливым человеком на свете; он посадил Кандида и
его слуг на корабль, который направлялся в Портсмут, в Англию. Это не по дороге
в Венецию, но Кандиду казалось, что он вырвался из преисподней, а поездку в
Венецию он рассчитывал предпринять при первом удобном случае.
|
