Герберт Уэллс «Рассказы»

Джимми - пучеглазый бог

Пер. - И.Воскресенский.

   - Не каждому доводилось быть богом, - сказал загорелый мужчина. - А вот мне пришлось. Со мной всяко бывало.

   Я заметил, что говорит он со мной явно свысока.

   - Кажется, куда уж больше, верно? - сказал он. И продолжал: - Я из тех, кто уцелел, когда пошел ко дну "Морской разведчик". Фу ты,  пропасть!  Как летит время! Двадцать лет прошло. Вы, верно, и  не  помните,  что  это  за "Морской разведчик".

   Название как будто знакомое. Я стал припоминать,  где  и  когда  я  его слышал. "Морской разведчик"?

   - Что-то такое с золотым песком...  -  начал  я  неуверенно.  -  А  что именно...

   - Вот-вот, - подхватил он. - Дело было в одном  паршивом  проливчике... Зашел он туда случайно, укрыться от пиратов. Это было еще до того,  как  с ними покончили. А в тех местах были вулканы  какие-то,  и  всюду,  где  не надо, торчали скалы. Неподалеку от Суны много таких мест, там только гляди да поглядывай, не то враз налетишь на риф. Ну, мы и ахнуть не успели,  как посудина ушла под воду, глубина - двадцать сажен, а  на  борту  золота  на пятьдесят тысяч фунтов, и песка и в слитках.

   - Спасся кто-нибудь?

   - Трое.

   - Да, да, припоминаю, - сказал я. - Там еще велись  потом  спасательные работы...

   Едва я произнес эти слова, загорелый разразился такой  ужасной  бранью, что меня взяла оторопь. Он перешел на более обычные ругательства  и  вдруг замолчал.

   - Прошу прощения, - сказал он, -  но...  как  услышу  про  спасательные работы...

   Он наклонился ко мне.

   - Я ведь тоже в это ввязался. Хотел  заделаться  богачом,  а  заделался богом. Как вспомню, душа горит...

   Это, знаете, не сахар - быть богом, - опять начал он и  потом  высказал еще несколько столь же категорических афоризмов, которые,  однако,  ничего не объясняли. Наконец он вернулся к своему рассказу.

   - Нас было трое: я, один матрос по имени Джекобс и  Олвейз  -  помощник капитана с "Морского разведчика". Он-то и заварил кашу. Помню, мы плыли  в шлюпке, и он подбросил нам эту мыслишку, всего-то два словечка сказал.  Он был мастак по части всяких таких затей. "На этой посудине,  -  говорит,  - осталось сорок тысяч фунтов, и уж кто-кто, а я-то точно  знаю  место,  где она лежит". Ну, дальше уж не требовалось большого ума, чтобы смекнуть, что к чему. Он и заправлял всем с начала и до конца. Втянул в это дело братьев Сандерсов - у  них  была  своя  шхуна  "Гордость  Бенин"  -  и  еще  купил водолазный костюм - подержанный, с аппаратом для сжатого воздуха, так  что не надо было нагнетать воздух помпой. Он бы и нырял сам, да  не  переносил глубины. А настоящие спасатели мотались  где-то  у  Старр  Рейса,  за  сто двадцать миль  оттуда,  и  пресерьезно  сверялись  по  карте,  которую  он самолично для них состряпал.

   И весело же нам было на этой  шхуне,  скажу  я  вам!  Все  плавание  мы балагурили, выпивали  и  тешили  себя  самыми  радужными  надеждами.  Дело казалось нам ясным и простым, это был, как говорят тертые парни, "верняк". Мы все рассуждали, как там успехи у тех  блаженных  дураков,  у  настоящих спасателей - вышли-то они на два дня раньше нас, - и  хохотали  до  упаду. Обедали мы все вместе в каюте Сандерсов; занятная получилась команда:  все капитаны и ни одного матроса, -  и  тут  же  торчал  водолазный  скафандр, дожидался своего часа. Младший Сандерс был парень смешливый, а это  чучело и вправду потешное: огромная круглая башка, выпученные глазища. Сандерс  и устроил из него забаву. Назвал его "Джимми Пучеглазый"  и  разговаривал  с ним, как с человеко-м. Спрашивал, не женат ли он  и  как  поживает  миссис Пучеглазая и маленькие Пучеглазики. Прямо живот надорвешь. И каждый  божий день все мы пили за здоровье Джимми, отвинчивали один глаз и вливали ему в нутро стаканчик рому, так что под конец от него уже не резиной  воняло,  а несло, как из винной бочки. Веселое было времечко, скажу я вам,  мы  и  не чуяли, бедолаги, что нас ждет.

   Сами понимаете, мы вовсе  не  собирались  пороть  горячку  и  рисковать понапрасну.  Целый  день  мы  осторожно,  прощупывая  дно,  пробирались  к "Морскому разведчику" -  он  затонул  как  раз  между  двух  вязких  серых гребней, это были языки лавы, и они круто подымались со дна, чуть  что  из воды не торчали. Пришлось остановиться за полмили, чтобы бросить  якорь  в безопасном месте, и тут мы разругались:  кому  остаться  на  борту?  А  та посудина как пошла ко дну, так на том же месте и лежала, даже  видно  было верхушку одной мачты. Спорили мы, спорили и всей оравой полезли в лодку. И я, надев водолазный костюм, ушел под воду. Было это в пятницу утром,  едва только начинало светать.

   Вот это было чудо! И сейчас вижу эту картину. Заря чуть занялась, и все кругом выглядело как-то чудно. Кто не был  в  тропиках,  думает,  там  все сплошь ровный берег, да пальмы, да прибой. Как бы не так! В том  местечке, к примеру, ничего похожего не было. Мы-то привыкли: скалы - так уж  скалы, и волна о них бьется. А тут  тянутся  под  водой  этакие  изогнутые  серые насыпи, будто отвалы железного шлака, а понизу зеленая плесень; кое-где по хребту машут ветками  колючие  кусты:  вода  гладкая,  стекло  стеклом,  и отсвечивает тускло, как свинец, а в ней застыли огромные водоросли, бурые, даже красные, и между ними ползает и шныряет разная живая тварь. А дальше, за этими отвалами, за рвами и котловинами, - гора, и по склонам лес  вырос после пожаров и камнепадов последнего извержения. И на другой стороне тоже лес, а над ним торчат, будто развалины, будто - как бишь его? -  амбатеатр из черных и рыжих угольев, из лавы этой самой, и посередке, точно в бухте, плещется море.

   Так вот, значит, рассвет едва начинался,  и  все  кругом  казалось  еще серым, белесым, и, кроме нас, в проливе  не  видать  ни  души.  Только  за грядой скал, ближе к открытому морю, стояла на якоре "Гордость Бенни".

   Ни души, - повторил он и продолжал не сразу:  -  Даже  не  представляю, откуда они взялись. А  мы-то  были  уверены,  что  кругом  никого  нет,  и Сандерс-младший, бедняга, распевал во все горло. Я  влез  в  шкуру  Джимми Пучеглазого, только шлем еще не надел. "Одерживай, - предупредил Олвейз. - Вот она, мачта". Глянул я одним глазком через планшир и схватился за шлем, а тут Сандерс-старший круто развернул лодку, и  я  чуть  не  вывалился  за борт. Завинтили мне гляделки в шлеме, все в порядке,  я  закрыл  клапан  в поясе, чтобы воздух не поступал и легче было погружаться, и прыгнул в воду ногами вперед: лестницы-то у  нас  не  было.  Лодка  закачалась,  все,  не отрываясь, смотрели мне вслед, а меня с головой укрыла темнота и водоросли вокруг мачты. Наверное, даже самый осторожный человек на свете не стал  бы в таком месте никого опасаться. Уж очень пустынно и глухо там было.

   Конечно, и то возьмите в расчет - ныряльщик я никакой. И никто  из  нас водолазом не был. Сколько пришлось повозиться, пока мы  освоились  с  этим балахоном, а погружался я в первый раз. Ощущение премерзкое. Уши  заложило - беда! Знаете, бывает: зевнешь или чихнешь - и отдает в ухо, -  так  вот, оно похоже, только в десять раз хуже. Башка трещит, вот тут, во лбу, прямо раскалывается и тяжелая, будто от сильной простуды. Дышать трудно.  И  под ложечкой сосет, идешь вниз, а чувство такое, словно наоборот,  вверх  тебя подымает, и конца этому нет. И не можешь задрать голову и посмотреть,  что там, над тобой, и что делается с ногами - тоже не видать.  И  чем  глубже, тем становится темнее, да еще на дне черный ил и пепел. Будто пятишься  из утра обратно в ночь.

   Из тьмы, точно привидение, показалась  мачта,  потом  стаи  рыб,  потом заколыхался целый лес красных водорослей;  бац!  -  я  глухо  стукнулся  о палубу "Морского разведчика", и от меня, словно летом рой мух  с  помойки, метнулись рыбешки, кормившиеся мертвецами. Я отвернул кран, пустил  сжатый воздух, потому что в скафандре стало душновато и все еще, несмотря на ром, пахло резиной, и стою, прихожу в себя. Здесь, внизу, было прохладно, и это помогло мне отдышаться.

   Полегчало мне, начал я осматриваться. Удивительное  это  было  зрелище. Даже свет необыкновенный - будто сумерки,  и  отдает  красным,  это  из-за водорослей, они так и вьются лентами по обе стороны корабля. А высоко  над головой свет зеленовато-синий, точно в  лунную  ночь.  Палуба  целехонька, пустая и гладкая, только выломаны две мачты  да  есть  небольшой  крен  на правый борт; а нос и корма теряются во тьме  кромешной.  И  не  видать  ни одного мертвеца, я подумал: верно, они лежат за бортом  в  водорослях;  но после нашел скелеты двух  человек  в  пассажирских  каютах,  там,  где  их настигла смерть. Как-то не по себе мне было, стою на  палубе  и  понемногу все узнаю: вот местечко у поручней, тут я любил покурить в ясную  ночь,  а вон  в  том  уголке  один  малый  из  Сиднея   частенько   любезничал   со вдовушкой-пассажиркой. Оба они были не худенькие, а  теперь  -  месяца  не прошло - на них даже детенышу краба нечем поживиться...

   Я всегда любил пофилософствовать, вот и потратил добрые пять  минут  на эти размышления, а уж потом отправился вниз, где хранилось  это  треклятое золото. Поиски оказались делом нескорым, двигался я больше ощупью, тьма  - хоть глаз выколи, только из люка чуть сочился тусклый синий  свет.  Вокруг шныряли какие-то твари, одна легонько  ткнулась  в  стекло  очков,  другая цапнула меня за ногу. Крабы, наверное... Я  поддел  ногой  кучу  какого-то непонятного хлама, нагнулся и поднял что-то такое все в  шишках  и  шипах. Что бы вы думали? Позвоночник. Я, правда, не из брезгливых...  Мы  заранее до тонкости все обсудили, к тому же Олвейз точно знал, где стоял сундук. Я нашел его с первого раза. Мне удалось приподнять его за один угол на дюйм, не больше.

   Он внезапно оборвал рассказ.

   - Я держал его в руках, понимаете? - сказал  он.  -  Золото!  На  сорок тысяч фунтов чистого золота! Я заорал "ура" или вроде того и чуть не оглох в своем шлеме. Мне уже не хватало воздуха, да и устал я - пробыл под водой уже минут двадцать пять - и решил, что с меня довольно. Отправился  наверх через тот же люк и только высунул голову  над  палубой,  вижу,  страшенный крабище, как бешеный, прыгнул в сторону и мигом исчез за бортом. Я  не  на шутку струхнул. Вылез на палубу,  закрыл  клапан  сзади  на  шлеме,  чтобы скопился воздух и  вынес  меня  наверх.  И  замечаю:  что-то  шлепает  над головой, будто лупят веслом по воде, - но вверх не поглядел.  Думал,  наши мне сигналят, что пора подниматься.

   И тут мимо меня промелькнуло что-то тяжелое,  воткнулось  в  деревянную обшивку и дрожит. Я глянул, а это длинный нож - я не раз видал его в руках Сандерса-младшего. Уронил, думаю, дурак, чуть меня не проткнул, ругаю  его на все корки и начинаю подниматься к свету. Я был  уже  почти  у  верхушки мачты, как вдруг - бац! Что-то на меня свалилось, и чей-то башмак  стукнул меня спереди по шлему. Потом навалилось что-то еще, оно  отчаянно  билось. Чувствую: увесистая штука, давит на голову, и вертится, и  крутится.  Если бы не башмак, я бы подумал, что это громадный осьминог или вроде того.  Но осьминоги  башмаков  не  носят.  Все  это  случилось  в  одну  минуту.   Я почувствовал, что опять иду ко дну, растопырил руки, чтоб  удержаться,  но тут вся эта тяжесть соскользнула с меня и  ухнула  вниз,  а  меня  подняло вверх...

   Он помолчал.

   - Я увидал голое черное плечо, а за ним лицо Сандерса-младшего, шею ему насквозь проткнуло копье, а изо рта и из раны будто розовый дым клубился в воде. Так они и ушли вниз, вцепившись друг в друга и кувыркаясь,  они  уже не в силах были выпустить друг друга. Еще миг - и  я  хлопнулся  шлемом  о днище негритянского каноэ, чуть голову не расшиб. Негры! Целых два каноэ.

   Жутко мне стало. Через борт перевалился Олвейз - в  нем  торчали  сразу три копья. Вокруг меня в  воде  бултыхались  ноги  нескольких  чернокожих. Всего я разглядеть не мог, но сразу понял, что игра кончена,  отвернул  до отказа клапан и опять пошел на дно  вслед  за  беднягой  Олвейзом,  только пузыри надо мной взвились.  Сами  понимаете,  до  чего  я  был  поражен  и напуган. Я пролетел мимо  Сандерса-младшего  и  того  негра  -  они  опять поднимались вверх и еще трепыхались из последних сил, миг - и я опять стою впотьмах на палубе "Морского разведчика".

   Фу ты, пропасть, думаю, попал я в переделку! Негры? Сперва решил, так и так мне крышка - в воде задохнусь, а вынырну - копьем проткнут. Я не  знал в точности, насколько у меня хватит воздуха, да  и  не  очень-то  хотелось отсиживаться под водой. Жарко мне было и мутило ужасно, да и струсил я  до чертиков. Мы совсем забыли про туземцев, про этих грязных  папуасов,  будь они прокляты! Всплывать здесь нет никакого смысла, но что-то делать нужно. Недолго думая, я перебрался через борт, спрыгнул прямо в водоросли и,  как мог быстро, зашагал прочь в темноте. Только один раз остановился, стал  на колени, задрал голову - чуть в шлеме шею не свернул - и  посмотрел  вверх. Вижу, все пронзительно яркое, зелено-голубое,  и  качаются  два  каноэ,  а между ними наша лодка, все очень маленькие, издали будто две  черточки,  а посередке перекладина. У меня засосало под  ложечкой,  и  еще  я  подумал, отчего это они так раскачиваются и зарываются носом...

   Это были, пожалуй, самые скверные десять минут в моей жизни -  бреду  в темноте, спотыкаюсь, грудь сдавило так,  что  ребра  трещат,  словно  тебя заживо в землю закопали, и мутит от страха  и  дышать  уже  нечем,  только воняет ромом и резиной. Фу ты, пропасть! Немного  погодя  я  почувствовал, что дно под ногами вроде как пошло покруче вверх. Скосил  глаза,  еще  раз посмотрел, не видать ли каноэ и лодку, и иду дальше. Вот уже  над  головой воды на фут, не больше; попытался я разглядеть,  куда  иду,  но,  понятно, ничего не увидел, только отражение дна. Рванулся я вперед и  будто  пробил головой зеркало. Глаза очутились над водой, вижу: впереди отмель, берег, а чуть отступя лес. Осмотрелся - ни туземцев, ни нашей шхуны не  видать,  их заслонила груда застывшей вздыбленной лавы. По  дурости  своей  я  вздумал бежать в лес. Шлем не снял, только отвернул  одно  стекло,  жадно  глотнул воздух, немного отдышался и зашагал на берег. До чего же воздух  показался мне чистым и вкусным - сказать невозможно!

   Конечно, если подметки у тебя свинцовые, в  четыре  дюйма  толщиной,  а голова всунута в медный шар величиной  с  футбольный  мяч  и  вдобавок  ты пробыл тридцать пять минут под водой, чемпионом  по  бегу  не  станешь.  Я бежал, а выходило, что едва тащился, словно пахарь за плугом.  Полпути  не прошел и вдруг увидал десятка полтора чернокожих - вышли  из  лесу,  будто нарочно меня встречать, и рты разинули от изумления.

   Стал я как вкопанный и обругал себя последним дураком. Удрать обратно в воду у меня было столько же надежды, как у перевернутой черепахи. Я только завернул опять стекло очков, чтоб руки были свободны, и жду. Что  мне  еще оставалось?

   Однако они не  больно  спешили,  и  я  смекнул,  в  чем  дело.  "Джимми Пучеглазый, - говорю, - красавчик мой, это они на  тебя  загляделись".  От пережитых опасностей и от резкой  перемены  этого  окаянного  давления  я, видно, был малость не в себе. "Чего уставились? -  говорю,  словно  дикари могли меня слышать. - Кто я такой, по-вашему? Ну-ну, глазейте, то  ли  еще будет!" Завернул выводной клапан и давай травить сжатый воздух из пояса  - раздулся весь, как  хвастливая  лягушка.  Это  их  совсем  ошарашило.  Вот провалиться, ни шагу больше не ступили, а потом один  за  другим  хлоп  на четвереньки. Они никак не могли взять  в  толк,  что  это  перед  ними  за чудище, и оказали мне самый любезный прием, очень это было  разумно  с  их стороны! Я подумал было потихоньку отступить к  воде  и  удрать,  но  нет, пустая затея. Сделай я шаг назад - и они на меня набросятся. С отчаяния  я двинулся к ним по отмели этакой мерной тяжелой  поступью  -  иду  и  важно размахиваю толстыми ручищами. А у самого душа в пятках.

   Но в трудную минуту что лучше всего выручает - это  когда  у  тебя  вид почудней. Я это и раньше знал и потом  приходилось  убеждаться.  Нам-то  с малолетства известно, что за штука водолазный костюм,  нам  и  не  понять, каково темному дикарю такое увидеть. Одни сразу дали тягу,  другие  скорей принялись биться оземь головой. А я все шагаю - важно, не торопясь, вид  у меня дурацкий и  хитрый,  точь-в-точь  водопроводчик,  которому  ненароком работы   привалило.   Ясное   дело,   они   приняли   меня   за   какое-то сверхъестественное существо.

   Потом один вскочил и тычет в меня пальцем, а сам как-то весь вихляется, а остальные таращат глаза то на меня, то на море. "Что-то там  стряслось", - думаю. Повернулся - медленно, важно, чтоб достоинство свое  не  уронить, вижу: огибает мыс пара каноэ и  тащит  на  буксире  нашу  бедную  старушку "Гордость  Бенни".  Тут  я  вконец  расстроился.  Но  они,  видно,   ждали одобрения, и я неопределенно помахал  руками.  Потом  повернулся  и  опять гордо зашагал к лесу. Помнится, я все твердил, как  помешанный:  "Господи, пронеси и помилуй! Господи, пронеси  и  помилуй!"  Только  круглый  дурак, который сроду не нюхал опасности, позволит себе смеяться над молитвой.

   Но эти черномазые вовсе  не  собирались  меня  отпускать.  Они  затеяли какие-то танцы с поклонами и  понемногу  оттеснили  меня  на  тропу  между деревьев. Уж не знаю, за кого там они меня принимали, только ясно, что  не за британского подданного, а я на сей раз вовсе  не  спешил  объявлять  им свое подданство.

   Если вы незнакомы с обычаями дикарей, может, вы и не поверите,  но  эти заблудшие темные души прямиком отвели меня к  своему,  что  ли,  капищу  и представили старому черному камню. К тому времени я уже стал понимать,  до чего они темные, и едва только увидал это  божество,  сразу  смекнул,  как себя вести. Я завыл басом "уау-уау", и выл очень долго, и  все  размахивал руками, а потом этак медленно, торжественно повалил идола набок  и  уселся на него. Мне до смерти хотелось посидеть, водолазный костюм для прогулок в тропиках - одежда не очень-то подходящая. Ну, а их это совсем доконало,  я видел, у них прямо дух захватило, когда я уселся на  их  идола,  но  через минуту они очухались и принялись во всю мочь мне кланяться.

   Вижу я, все оборачивается хорошо, и мне малость полегчало, хоть плечи и ноги совсем разломило от тяжести.

   Одно меня точило: вот вернутся те дикари, что были в каноэ, как-то  они на все это посмотрят? Вдруг они видели меня в лодке, пока я не нырнул,  да еще без шлема? Может, они с ночи следили за  нами  из  засады.  Тогда  они будут обо мне другого мнения, чем  эти.  Мне  показалось,  я  много  часов маялся, ничего хорошего не ожидая. Наконец поднялась суматоха, и я  понял, что они прибыли.

   Но они тоже в меня поверили - вся их проклятая деревня поверила. Видно, я их взял тем, что битых двенадцать часов кряду,  не  меньше,  просидел  с грозным видом, не шевелясь, точно  истукан,  не  хуже,  чем  эти,  знаете, египетские идолы. Попробовали бы вы, каково это да в такой жаре и  вонище! Я думаю, никому из них и не снилось, что внутри сидит человек. Они решили, что просто большой кожаный идол вылез из моря и принес им счастье.  Но  до чего меня замучила усталость! И жара! И духотища проклятая! До чего воняло резиной и ромом! Да еще они тут суетятся! Передо мной лежала плоская плита - обломок лавы, дикари развели на ней смрадный костер и то и дело кидали в него кровавые куски мяса; сами они, скоты,  пировали  в  сторонке,  а  что похуже - сжигали в мою честь. Я уже малость проголодался, но  теперь-то  я понимаю, как боги ухитряются обходиться без еды: вокруг них всегда  воняет горелым. Дикари приволокли со шхуны много всякой всячины, и среди  прочего я увидел насос для нагнетания сжатого воздуха, - тут на душе у меня  стало чуточку полегче; потом набежали парни и девушки,  целая  орава,  и  завели вокруг меня бесстыжие пляски. Удивительное дело,  каждый  народ  оказывает уважение на свой манер. Будь у меня под рукой хороший  нож,  я  бы  многих отправил на тот свет, уж очень они меня  взбесили.  А  я  все  сидел  этак чинно, как в гостях, ничего лучше придумать не мог. Потом настала ночь,  и в оплетенном прутьями капище стало, на их  вкус,  слишком  темно  (дикари, знаете, боятся  темноты),  и  я  начал  этак  сердито  мычать;  тогда  они разложили снаружи большие костры и оставили меня одного в  темной  хижине; наконец-то я мог без помехи отвернуть стекла очков и собраться с  мыслями, и не надо было ни от кого скрывать, как мне худо. Бог ты мой! До чего  мне было тошно!

   Я ослаб и хотел есть, а мысли  вертелись  и  вертелись,  точно  жук  на булавке, - суеты много, а толку чуть. Никак с  места  не  сдвинешься,  все одно и то же. Жалел я товарищей - они, конечно, были ужасные  пьяницы,  но такой участи не заслужили; молодой Сандерс с копьем в глотке так и стоял у меня перед глазами. И еще я думал о сокровищах, что остались  на  "Морском разведчике", - как бы их достать и куда бы запрятать понадежнее,  а  потом уехать и  снова  вернуться  за  ними.  И  еще  задача:  где  бы  раздобыть чего-нибудь поесть? Прямо голова кругом шла. Попросить знаками, чтобы меня накормили, я боялся: будет слишком  по-человечьи  -  и  просидел  голодный почти до самого рассвета. К этому времени деревня затихла, и я, не в силах больше терпеть, вышел из капища и размокал в миске  какую-то  дрянь  вроде артишоков  и  немного  кислого  молока.  Остатки  я  сунул  среди   других жертвоприношений, чтобы намекнуть им, какая еда мне по вкусу. А наутро они пришли поклониться мне, а я сижу,  неподвижный  и  величественный,  на  их прежнем боге, в точности как сидел вечером. Прислонился  спиной  к  столбу посреди хижины и заснул. Вот так я и  стал  у  язычников  богом,  конечно, по-настоящему это не бог, а одно богохульство, да  ведь  не  всегда  можно выбирать.

   Хвастать не хочу, однако должен признаться: пока я был у  этих  дикарей богом, им необыкновенно везло. Особенных заслуг себе приписывать не стану, но удачу я им принес. Они воевали  с  другим  племенем  и  победили,  и  я получил уйму приношений, от которых мне не было никакого толку; и рыба так и шла к ним в сети, и сорго на полях уродилось на диво. Они считали, что и шхуну захватили по моей милости. Недурно для  начинающего  бога,  скажу  я вам. И верьте не верьте, но я пробыл богом  у  этого  дикого  племени  без малого четыре месяца.

   Ну, а что мне оставалось делать? Но водолазный костюм я все-таки иногда снимал. Я заставил их соорудить внутри капища конурку вроде алтаря, немало помучился, пока втолковал им, что от них  требуется.  Ужасно  трудно  было добиться, чтобы они  поняли,  чего  я  хочу.  Не  мог  же  я  ронять  свое достоинство и коверкать  их  тарабарский  язык  (даже  если  б  я  и  умел разговаривать по-ихнему), и не пристало мне без конца махать руками у  них перед носом. Вот я и стал рисовать на песке картинки,  потом  присаживался рядом и гудел, как пароходная сирена. Порой они делали  все  наоборот.  Но всегда очень старались. И все время я ломал  голову,  как  бы  довести  до конца затею с этим треклятым золотом. Каждую  ночь  перед  рассветом  я  в полном облачении выходил из капища и отправлялся к проливу взглянуть на то место, где на дне лежал "Морской разведчик", а однажды в лунную ночь  даже попробовал добраться до него, но водоросли,  скалы,  темнота  -  все  было против меня, пришлось отступить. Возвратился, когда солнце  поднялось  уже высоко, и вижу - на берегу стоят толпой  мои  глупые  папуасы  и  молятся: дескать, морской бог, вернись к нам, пожалуйста. Я столько раз  спотыкался и падал, всплывал и опять уходил под воду, что еле держался на ногах и был зол, как черт, а тут эти дурни прыгают и скачут от радости... я чуть  было не начал лупить их по башкам всех подряд. Терпеть не могу лишних почестей.

   А потом явился миссионер. Чтоб ему провалиться! Дело было за полдень, я важно восседал в наружной части капища, все на том же старом черном камне. И вдруг за стеной зашумели, залопотали, а потом слышу голос  этого  самого миссионера. "Они молятся пням и камням", - говорил он толмачу, и  я  мигом догадался, в чем дело. Пока я отдыхал, одно стекло очков было вывернуто, я и крикнул, недолго думая: "Пням и камням, говоришь?  А  ну-ка,  иди  сюда, сейчас я разобью твою  ослиную  башку".  За  стеной  затихли  было,  опять залопотали, а потом он входит, как водится, с библией в  руках  -  щуплый, рыжеватый, в очках, на голове пробковый шлем. Разглядел он меня в полутьме - круглая медная башка, выпученные глазища  -  и,  смею  сказать,  малость оторопел. "Ну, - говорю, - почем ситец  идет?"  По  совести,  не  люблю  я миссионеров.

   Потешался я над этим проповедником. Где уж ему было со  мной  тягаться! Спрашивает, кто я такой, а у самого поджилки дрожат. А  я  отвечаю:  если, мол, хочешь узнать, кто я,  читай,  что  у  меня  на  ногах  написано.  Он нагнулся, а толмач, понятно, суеверный, как все чернокожие,  подумал,  что это он кланяется мне, - и сам скорей бух мне в ноги!  Мои  папуасы  так  и завыли от восторга, и после этого миссионерам уже  нечего  было  делать  в моей деревне, по крайней мере таким, как этот.

   Но я, конечно, свалял дурака, что так от него отделался.  Будь  у  меня хоть капля ума, я бы сразу рассказал ему про сокровище и  взял  бы  его  в компанию. Он бы, конечно, согласился. Малый ребенок и тот  быстро  смекнул бы, что неспроста тут появился скафандр, когда пропал "Морской разведчик". И вот неделю спустя утром выхожу я из своей  хижины  и  вижу:  по  проливу тащится "Материнство", спасательное судно из Старр Рейса, прощупывает дно. Конец всему, даром только я мучился. Фу ты, пропасть! И  взбесился  же  я! Стоило сидеть чучелом в этом вонючем балахоне! Четыре месяца!

   Загорелый опять прервал свой рассказ и разразился неистовой бранью.

   - Подумать только! - снова заговорил  он  по-человечески.  -  На  сорок тысяч фунтов золота! 

   - А тот проповедник потом вернулся? - спросил я.

   - Еще бы! Чтоб ему пусто было! Он поклялся моим  папуасам,  что  внутри ихнего бога сидит человек,  и  решил  им  торжественно  это  доказать.  Но внутри-то ничего не оказалось, опять я  его  провел.  Я  терпеть  не  могу разные сцены и объяснения, так что поспешил убраться, двинулся  по  берегу домой, в Бению: днем скрывался в зарослях, а по ночам  таскал  в  деревнях чего-нибудь поесть. Единственное оружие -  копье.  Ни  одежды,  ни  денег. Ничего. Всего имущества, как говорится, собственная шкура. А в голове  так и сверлит - плакали восемь тысяч фунтов золотом, моя пятая доля...

   А дикари задали ему жару, голубчику, - и поделом! Решили,  что  это  он спугнул их счастье.