
Увеличить |
Джимми - пучеглазый бог
Пер. - И.Воскресенский.
- Не
каждому доводилось быть богом, - сказал загорелый мужчина. - А вот мне
пришлось. Со мной всяко бывало.
Я
заметил, что говорит он со мной явно свысока.
-
Кажется, куда уж больше, верно? - сказал он. И продолжал: - Я из тех, кто
уцелел, когда пошел ко дну "Морской разведчик". Фу ты, пропасть!
Как летит время! Двадцать лет прошло. Вы, верно, и не помните, что это за
"Морской разведчик".
Название как будто знакомое. Я стал припоминать, где и когда я его слышал.
"Морской разведчик"?
-
Что-то такое с золотым песком... - начал я неуверенно. - А что именно...
-
Вот-вот, - подхватил он. - Дело было в одном паршивом проливчике... Зашел он
туда случайно, укрыться от пиратов. Это было еще до того, как с ними
покончили. А в тех местах были вулканы какие-то, и всюду, где не надо,
торчали скалы. Неподалеку от Суны много таких мест, там только гляди да
поглядывай, не то враз налетишь на риф. Ну, мы и ахнуть не успели, как
посудина ушла под воду, глубина - двадцать сажен, а на борту золота на
пятьдесят тысяч фунтов, и песка и в слитках.
-
Спасся кто-нибудь?
-
Трое.
- Да,
да, припоминаю, - сказал я. - Там еще велись потом спасательные работы...
Едва
я произнес эти слова, загорелый разразился такой ужасной бранью, что меня
взяла оторопь. Он перешел на более обычные ругательства и вдруг замолчал.
-
Прошу прощения, - сказал он, - но... как услышу про спасательные работы...
Он
наклонился ко мне.
- Я
ведь тоже в это ввязался. Хотел заделаться богачом, а заделался богом. Как
вспомню, душа горит...
Это,
знаете, не сахар - быть богом, - опять начал он и потом высказал еще
несколько столь же категорических афоризмов, которые, однако, ничего не
объясняли. Наконец он вернулся к своему рассказу.
- Нас
было трое: я, один матрос по имени Джекобс и Олвейз - помощник капитана с
"Морского разведчика". Он-то и заварил кашу. Помню, мы плыли в
шлюпке, и он подбросил нам эту мыслишку, всего-то два словечка сказал. Он был
мастак по части всяких таких затей. "На этой посудине, - говорит, -
осталось сорок тысяч фунтов, и уж кто-кто, а я-то точно знаю место, где она
лежит". Ну, дальше уж не требовалось большого ума, чтобы смекнуть, что к
чему. Он и заправлял всем с начала и до конца. Втянул в это дело братьев
Сандерсов - у них была своя шхуна "Гордость Бенин" - и еще
купил водолазный костюм - подержанный, с аппаратом для сжатого воздуха, так
что не надо было нагнетать воздух помпой. Он бы и нырял сам, да не переносил
глубины. А настоящие спасатели мотались где-то у Старр Рейса, за сто
двадцать миль оттуда, и пресерьезно сверялись по карте, которую он
самолично для них состряпал.
И
весело же нам было на этой шхуне, скажу я вам! Все плавание мы
балагурили, выпивали и тешили себя самыми радужными надеждами. Дело
казалось нам ясным и простым, это был, как говорят тертые парни,
"верняк". Мы все рассуждали, как там успехи у тех блаженных
дураков, у настоящих спасателей - вышли-то они на два дня раньше нас, - и
хохотали до упаду. Обедали мы все вместе в каюте Сандерсов; занятная
получилась команда: все капитаны и ни одного матроса, - и тут же торчал
водолазный скафандр, дожидался своего часа. Младший Сандерс был парень
смешливый, а это чучело и вправду потешное: огромная круглая башка, выпученные
глазища. Сандерс и устроил из него забаву. Назвал его "Джимми
Пучеглазый" и разговаривал с ним, как с человеко-м. Спрашивал, не женат
ли он и как поживает миссис Пучеглазая и маленькие Пучеглазики. Прямо живот
надорвешь. И каждый божий день все мы пили за здоровье Джимми, отвинчивали
один глаз и вливали ему в нутро стаканчик рому, так что под конец от него уже
не резиной воняло, а несло, как из винной бочки. Веселое было времечко, скажу
я вам, мы и не чуяли, бедолаги, что нас ждет.
Сами
понимаете, мы вовсе не собирались пороть горячку и рисковать понапрасну.
Целый день мы осторожно, прощупывая дно, пробирались к "Морскому
разведчику" - он затонул как раз между двух вязких серых гребней,
это были языки лавы, и они круто подымались со дна, чуть что из воды не
торчали. Пришлось остановиться за полмили, чтобы бросить якорь в безопасном
месте, и тут мы разругались: кому остаться на борту? А та посудина как
пошла ко дну, так на том же месте и лежала, даже видно было верхушку одной
мачты. Спорили мы, спорили и всей оравой полезли в лодку. И я, надев водолазный
костюм, ушел под воду. Было это в пятницу утром, едва только начинало светать.
Вот
это было чудо! И сейчас вижу эту картину. Заря чуть занялась, и все кругом
выглядело как-то чудно. Кто не был в тропиках, думает, там все сплошь
ровный берег, да пальмы, да прибой. Как бы не так! В том местечке, к примеру,
ничего похожего не было. Мы-то привыкли: скалы - так уж скалы, и волна о них
бьется. А тут тянутся под водой этакие изогнутые серые насыпи, будто
отвалы железного шлака, а понизу зеленая плесень; кое-где по хребту машут
ветками колючие кусты: вода гладкая, стекло стеклом, и отсвечивает тускло,
как свинец, а в ней застыли огромные водоросли, бурые, даже красные, и между
ними ползает и шныряет разная живая тварь. А дальше, за этими отвалами, за
рвами и котловинами, - гора, и по склонам лес вырос после пожаров и камнепадов
последнего извержения. И на другой стороне тоже лес, а над ним торчат, будто
развалины, будто - как бишь его? - амбатеатр из черных и рыжих угольев, из
лавы этой самой, и посередке, точно в бухте, плещется море.
Так
вот, значит, рассвет едва начинался, и все кругом казалось еще серым,
белесым, и, кроме нас, в проливе не видать ни души. Только за грядой
скал, ближе к открытому морю, стояла на якоре "Гордость Бенни".
Ни
души, - повторил он и продолжал не сразу: - Даже не представляю, откуда они
взялись. А мы-то были уверены, что кругом никого нет, и
Сандерс-младший, бедняга, распевал во все горло. Я влез в шкуру Джимми
Пучеглазого, только шлем еще не надел. "Одерживай, - предупредил Олвейз. -
Вот она, мачта". Глянул я одним глазком через планшир и схватился за шлем,
а тут Сандерс-старший круто развернул лодку, и я чуть не вывалился за
борт. Завинтили мне гляделки в шлеме, все в порядке, я закрыл клапан в
поясе, чтобы воздух не поступал и легче было погружаться, и прыгнул в воду
ногами вперед: лестницы-то у нас не было. Лодка закачалась, все, не
отрываясь, смотрели мне вслед, а меня с головой укрыла темнота и водоросли
вокруг мачты. Наверное, даже самый осторожный человек на свете не стал бы в
таком месте никого опасаться. Уж очень пустынно и глухо там было.
Конечно, и то возьмите в расчет - ныряльщик я никакой. И никто из нас
водолазом не был. Сколько пришлось повозиться, пока мы освоились с этим
балахоном, а погружался я в первый раз. Ощущение премерзкое. Уши заложило - беда!
Знаете, бывает: зевнешь или чихнешь - и отдает в ухо, - так вот, оно похоже,
только в десять раз хуже. Башка трещит, вот тут, во лбу, прямо раскалывается и
тяжелая, будто от сильной простуды. Дышать трудно. И под ложечкой сосет,
идешь вниз, а чувство такое, словно наоборот, вверх тебя подымает, и конца
этому нет. И не можешь задрать голову и посмотреть, что там, над тобой, и что
делается с ногами - тоже не видать. И чем глубже, тем становится темнее, да
еще на дне черный ил и пепел. Будто пятишься из утра обратно в ночь.
Из
тьмы, точно привидение, показалась мачта, потом стаи рыб, потом
заколыхался целый лес красных водорослей; бац! - я глухо стукнулся о
палубу "Морского разведчика", и от меня, словно летом рой мух с
помойки, метнулись рыбешки, кормившиеся мертвецами. Я отвернул кран, пустил
сжатый воздух, потому что в скафандре стало душновато и все еще, несмотря на
ром, пахло резиной, и стою, прихожу в себя. Здесь, внизу, было прохладно, и это
помогло мне отдышаться.
Полегчало
мне, начал я осматриваться. Удивительное это было зрелище. Даже свет
необыкновенный - будто сумерки, и отдает красным, это из-за водорослей,
они так и вьются лентами по обе стороны корабля. А высоко над головой свет
зеленовато-синий, точно в лунную ночь. Палуба целехонька, пустая и гладкая,
только выломаны две мачты да есть небольшой крен на правый борт; а нос и
корма теряются во тьме кромешной. И не видать ни одного мертвеца, я
подумал: верно, они лежат за бортом в водорослях; но после нашел скелеты
двух человек в пассажирских каютах, там, где их настигла смерть. Как-то
не по себе мне было, стою на палубе и понемногу все узнаю: вот местечко у
поручней, тут я любил покурить в ясную ночь, а вон в том уголке один малый
из Сиднея частенько любезничал со вдовушкой-пассажиркой. Оба они были не
худенькие, а теперь - месяца не прошло - на них даже детенышу краба нечем
поживиться...
Я
всегда любил пофилософствовать, вот и потратил добрые пять минут на эти
размышления, а уж потом отправился вниз, где хранилось это треклятое золото.
Поиски оказались делом нескорым, двигался я больше ощупью, тьма - хоть глаз
выколи, только из люка чуть сочился тусклый синий свет. Вокруг шныряли
какие-то твари, одна легонько ткнулась в стекло очков, другая цапнула меня
за ногу. Крабы, наверное... Я поддел ногой кучу какого-то непонятного
хлама, нагнулся и поднял что-то такое все в шишках и шипах. Что бы вы
думали? Позвоночник. Я, правда, не из брезгливых... Мы заранее до тонкости
все обсудили, к тому же Олвейз точно знал, где стоял сундук. Я нашел его с
первого раза. Мне удалось приподнять его за один угол на дюйм, не больше.
Он
внезапно оборвал рассказ.
- Я
держал его в руках, понимаете? - сказал он. - Золото! На сорок тысяч
фунтов чистого золота! Я заорал "ура" или вроде того и чуть не оглох
в своем шлеме. Мне уже не хватало воздуха, да и устал я - пробыл под водой уже
минут двадцать пять - и решил, что с меня довольно. Отправился наверх через тот
же люк и только высунул голову над палубой, вижу, страшенный крабище, как
бешеный, прыгнул в сторону и мигом исчез за бортом. Я не на шутку струхнул.
Вылез на палубу, закрыл клапан сзади на шлеме, чтобы скопился воздух и
вынес меня наверх. И замечаю: что-то шлепает над головой, будто лупят
веслом по воде, - но вверх не поглядел. Думал, наши мне сигналят, что пора
подниматься.
И тут
мимо меня промелькнуло что-то тяжелое, воткнулось в деревянную обшивку и
дрожит. Я глянул, а это длинный нож - я не раз видал его в руках
Сандерса-младшего. Уронил, думаю, дурак, чуть меня не проткнул, ругаю его на
все корки и начинаю подниматься к свету. Я был уже почти у верхушки мачты,
как вдруг - бац! Что-то на меня свалилось, и чей-то башмак стукнул меня
спереди по шлему. Потом навалилось что-то еще, оно отчаянно билось. Чувствую:
увесистая штука, давит на голову, и вертится, и крутится. Если бы не башмак,
я бы подумал, что это громадный осьминог или вроде того. Но осьминоги
башмаков не носят. Все это случилось в одну минуту. Я почувствовал,
что опять иду ко дну, растопырил руки, чтоб удержаться, но тут вся эта тяжесть
соскользнула с меня и ухнула вниз, а меня подняло вверх...
Он
помолчал.
- Я
увидал голое черное плечо, а за ним лицо Сандерса-младшего, шею ему насквозь
проткнуло копье, а изо рта и из раны будто розовый дым клубился в воде. Так они
и ушли вниз, вцепившись друг в друга и кувыркаясь, они уже не в силах были
выпустить друг друга. Еще миг - и я хлопнулся шлемом о днище негритянского
каноэ, чуть голову не расшиб. Негры! Целых два каноэ.
Жутко
мне стало. Через борт перевалился Олвейз - в нем торчали сразу три копья.
Вокруг меня в воде бултыхались ноги нескольких чернокожих. Всего я
разглядеть не мог, но сразу понял, что игра кончена, отвернул до отказа
клапан и опять пошел на дно вслед за беднягой Олвейзом, только пузыри надо
мной взвились. Сами понимаете, до чего я был поражен и напуган. Я
пролетел мимо Сандерса-младшего и того негра - они опять поднимались
вверх и еще трепыхались из последних сил, миг - и я опять стою впотьмах на
палубе "Морского разведчика".
Фу
ты, пропасть, думаю, попал я в переделку! Негры? Сперва решил, так и так мне
крышка - в воде задохнусь, а вынырну - копьем проткнут. Я не знал в точности,
насколько у меня хватит воздуха, да и не очень-то хотелось отсиживаться под
водой. Жарко мне было и мутило ужасно, да и струсил я до чертиков. Мы совсем
забыли про туземцев, про этих грязных папуасов, будь они прокляты! Всплывать
здесь нет никакого смысла, но что-то делать нужно. Недолго думая, я перебрался
через борт, спрыгнул прямо в водоросли и, как мог быстро, зашагал прочь в
темноте. Только один раз остановился, стал на колени, задрал голову - чуть в
шлеме шею не свернул - и посмотрел вверх. Вижу, все пронзительно яркое,
зелено-голубое, и качаются два каноэ, а между ними наша лодка, все очень
маленькие, издали будто две черточки, а посередке перекладина. У меня
засосало под ложечкой, и еще я подумал, отчего это они так раскачиваются и
зарываются носом...
Это
были, пожалуй, самые скверные десять минут в моей жизни - бреду в темноте,
спотыкаюсь, грудь сдавило так, что ребра трещат, словно тебя заживо в
землю закопали, и мутит от страха и дышать уже нечем, только воняет ромом
и резиной. Фу ты, пропасть! Немного погодя я почувствовал, что дно под
ногами вроде как пошло покруче вверх. Скосил глаза, еще раз посмотрел, не
видать ли каноэ и лодку, и иду дальше. Вот уже над головой воды на фут, не
больше; попытался я разглядеть, куда иду, но, понятно, ничего не увидел,
только отражение дна. Рванулся я вперед и будто пробил головой зеркало. Глаза
очутились над водой, вижу: впереди отмель, берег, а чуть отступя лес.
Осмотрелся - ни туземцев, ни нашей шхуны не видать, их заслонила груда
застывшей вздыбленной лавы. По дурости своей я вздумал бежать в лес. Шлем
не снял, только отвернул одно стекло, жадно глотнул воздух, немного
отдышался и зашагал на берег. До чего же воздух показался мне чистым и вкусным
- сказать невозможно!
Конечно, если подметки у тебя свинцовые, в четыре дюйма толщиной, а голова
всунута в медный шар величиной с футбольный мяч и вдобавок ты пробыл
тридцать пять минут под водой, чемпионом по бегу не станешь. Я бежал, а
выходило, что едва тащился, словно пахарь за плугом. Полпути не прошел и
вдруг увидал десятка полтора чернокожих - вышли из лесу, будто нарочно меня
встречать, и рты разинули от изумления.
Стал
я как вкопанный и обругал себя последним дураком. Удрать обратно в воду у меня
было столько же надежды, как у перевернутой черепахи. Я только завернул опять
стекло очков, чтоб руки были свободны, и жду. Что мне еще оставалось?
Однако они не больно спешили, и я смекнул, в чем дело. "Джимми
Пучеглазый, - говорю, - красавчик мой, это они на тебя загляделись". От
пережитых опасностей и от резкой перемены этого окаянного давления я,
видно, был малость не в себе. "Чего уставились? - говорю, словно дикари
могли меня слышать. - Кто я такой, по-вашему? Ну-ну, глазейте, то ли еще
будет!" Завернул выводной клапан и давай травить сжатый воздух из пояса -
раздулся весь, как хвастливая лягушка. Это их совсем ошарашило. Вот
провалиться, ни шагу больше не ступили, а потом один за другим хлоп на
четвереньки. Они никак не могли взять в толк, что это перед ними за
чудище, и оказали мне самый любезный прием, очень это было разумно с их
стороны! Я подумал было потихоньку отступить к воде и удрать, но нет,
пустая затея. Сделай я шаг назад - и они на меня набросятся. С отчаяния я
двинулся к ним по отмели этакой мерной тяжелой поступью - иду и важно
размахиваю толстыми ручищами. А у самого душа в пятках.
Но в
трудную минуту что лучше всего выручает - это когда у тебя вид почудней. Я
это и раньше знал и потом приходилось убеждаться. Нам-то с малолетства
известно, что за штука водолазный костюм, нам и не понять, каково темному
дикарю такое увидеть. Одни сразу дали тягу, другие скорей принялись биться
оземь головой. А я все шагаю - важно, не торопясь, вид у меня дурацкий и
хитрый, точь-в-точь водопроводчик, которому ненароком работы привалило.
Ясное дело, они приняли меня за какое-то сверхъестественное
существо.
Потом
один вскочил и тычет в меня пальцем, а сам как-то весь вихляется, а остальные
таращат глаза то на меня, то на море. "Что-то там стряслось", -
думаю. Повернулся - медленно, важно, чтоб достоинство свое не уронить, вижу:
огибает мыс пара каноэ и тащит на буксире нашу бедную старушку
"Гордость Бенни". Тут я вконец расстроился. Но они, видно, ждали
одобрения, и я неопределенно помахал руками. Потом повернулся и опять
гордо зашагал к лесу. Помнится, я все твердил, как помешанный: "Господи,
пронеси и помилуй! Господи, пронеси и помилуй!" Только круглый дурак,
который сроду не нюхал опасности, позволит себе смеяться над молитвой.
Но
эти черномазые вовсе не собирались меня отпускать. Они затеяли какие-то
танцы с поклонами и понемногу оттеснили меня на тропу между деревьев. Уж
не знаю, за кого там они меня принимали, только ясно, что не за британского
подданного, а я на сей раз вовсе не спешил объявлять им свое подданство.
Если
вы незнакомы с обычаями дикарей, может, вы и не поверите, но эти заблудшие
темные души прямиком отвели меня к своему, что ли, капищу и представили
старому черному камню. К тому времени я уже стал понимать, до чего они темные,
и едва только увидал это божество, сразу смекнул, как себя вести. Я завыл
басом "уау-уау", и выл очень долго, и все размахивал руками, а
потом этак медленно, торжественно повалил идола набок и уселся на него. Мне
до смерти хотелось посидеть, водолазный костюм для прогулок в тропиках - одежда
не очень-то подходящая. Ну, а их это совсем доконало, я видел, у них прямо дух
захватило, когда я уселся на их идола, но через минуту они очухались и
принялись во всю мочь мне кланяться.
Вижу
я, все оборачивается хорошо, и мне малость полегчало, хоть плечи и ноги совсем
разломило от тяжести.
Одно
меня точило: вот вернутся те дикари, что были в каноэ, как-то они на все это
посмотрят? Вдруг они видели меня в лодке, пока я не нырнул, да еще без шлема?
Может, они с ночи следили за нами из засады. Тогда они будут обо мне
другого мнения, чем эти. Мне показалось, я много часов маялся, ничего
хорошего не ожидая. Наконец поднялась суматоха, и я понял, что они прибыли.
Но
они тоже в меня поверили - вся их проклятая деревня поверила. Видно, я их взял
тем, что битых двенадцать часов кряду, не меньше, просидел с грозным видом,
не шевелясь, точно истукан, не хуже, чем эти, знаете, египетские идолы.
Попробовали бы вы, каково это да в такой жаре и вонище! Я думаю, никому из них
и не снилось, что внутри сидит человек. Они решили, что просто большой кожаный
идол вылез из моря и принес им счастье. Но до чего меня замучила усталость! И
жара! И духотища проклятая! До чего воняло резиной и ромом! Да еще они тут
суетятся! Передо мной лежала плоская плита - обломок лавы, дикари развели на
ней смрадный костер и то и дело кидали в него кровавые куски мяса; сами они,
скоты, пировали в сторонке, а что похуже - сжигали в мою честь. Я уже
малость проголодался, но теперь-то я понимаю, как боги ухитряются обходиться
без еды: вокруг них всегда воняет горелым. Дикари приволокли со шхуны много
всякой всячины, и среди прочего я увидел насос для нагнетания сжатого воздуха,
- тут на душе у меня стало чуточку полегче; потом набежали парни и девушки,
целая орава, и завели вокруг меня бесстыжие пляски. Удивительное дело,
каждый народ оказывает уважение на свой манер. Будь у меня под рукой хороший
нож, я бы многих отправил на тот свет, уж очень они меня взбесили. А я
все сидел этак чинно, как в гостях, ничего лучше придумать не мог. Потом
настала ночь, и в оплетенном прутьями капище стало, на их вкус, слишком
темно (дикари, знаете, боятся темноты), и я начал этак сердито мычать;
тогда они разложили снаружи большие костры и оставили меня одного в темной
хижине; наконец-то я мог без помехи отвернуть стекла очков и собраться с
мыслями, и не надо было ни от кого скрывать, как мне худо. Бог ты мой! До чего
мне было тошно!
Я
ослаб и хотел есть, а мысли вертелись и вертелись, точно жук на булавке,
- суеты много, а толку чуть. Никак с места не сдвинешься, все одно и то же.
Жалел я товарищей - они, конечно, были ужасные пьяницы, но такой участи не
заслужили; молодой Сандерс с копьем в глотке так и стоял у меня перед глазами.
И еще я думал о сокровищах, что остались на "Морском разведчике", -
как бы их достать и куда бы запрятать понадежнее, а потом уехать и снова
вернуться за ними. И еще задача: где бы раздобыть чего-нибудь поесть?
Прямо голова кругом шла. Попросить знаками, чтобы меня накормили, я боялся:
будет слишком по-человечьи - и просидел голодный почти до самого рассвета.
К этому времени деревня затихла, и я, не в силах больше терпеть, вышел из
капища и размокал в миске какую-то дрянь вроде артишоков и немного
кислого молока. Остатки я сунул среди других жертвоприношений, чтобы
намекнуть им, какая еда мне по вкусу. А наутро они пришли поклониться мне, а я
сижу, неподвижный и величественный, на их прежнем боге, в точности как
сидел вечером. Прислонился спиной к столбу посреди хижины и заснул. Вот так
я и стал у язычников богом, конечно, по-настоящему это не бог, а одно
богохульство, да ведь не всегда можно выбирать.
Хвастать не хочу, однако должен признаться: пока я был у этих дикарей богом,
им необыкновенно везло. Особенных заслуг себе приписывать не стану, но удачу я
им принес. Они воевали с другим племенем и победили, и я получил уйму
приношений, от которых мне не было никакого толку; и рыба так и шла к ним в
сети, и сорго на полях уродилось на диво. Они считали, что и шхуну захватили по
моей милости. Недурно для начинающего бога, скажу я вам. И верьте не
верьте, но я пробыл богом у этого дикого племени без малого четыре месяца.
Ну, а
что мне оставалось делать? Но водолазный костюм я все-таки иногда снимал. Я
заставил их соорудить внутри капища конурку вроде алтаря, немало помучился,
пока втолковал им, что от них требуется. Ужасно трудно было добиться, чтобы
они поняли, чего я хочу. Не мог же я ронять свое достоинство и
коверкать их тарабарский язык (даже если б я и умел разговаривать
по-ихнему), и не пристало мне без конца махать руками у них перед носом. Вот я
и стал рисовать на песке картинки, потом присаживался рядом и гудел, как
пароходная сирена. Порой они делали все наоборот. Но всегда очень старались.
И все время я ломал голову, как бы довести до конца затею с этим треклятым
золотом. Каждую ночь перед рассветом я в полном облачении выходил из
капища и отправлялся к проливу взглянуть на то место, где на дне лежал
"Морской разведчик", а однажды в лунную ночь даже попробовал добраться
до него, но водоросли, скалы, темнота - все было против меня, пришлось
отступить. Возвратился, когда солнце поднялось уже высоко, и вижу - на берегу
стоят толпой мои глупые папуасы и молятся: дескать, морской бог, вернись к
нам, пожалуйста. Я столько раз спотыкался и падал, всплывал и опять уходил под
воду, что еле держался на ногах и был зол, как черт, а тут эти дурни прыгают и
скачут от радости... я чуть было не начал лупить их по башкам всех подряд.
Терпеть не могу лишних почестей.
А потом
явился миссионер. Чтоб ему провалиться! Дело было за полдень, я важно восседал
в наружной части капища, все на том же старом черном камне. И вдруг за стеной
зашумели, залопотали, а потом слышу голос этого самого миссионера. "Они
молятся пням и камням", - говорил он толмачу, и я мигом догадался, в чем
дело. Пока я отдыхал, одно стекло очков было вывернуто, я и крикнул, недолго
думая: "Пням и камням, говоришь? А ну-ка, иди сюда, сейчас я разобью
твою ослиную башку". За стеной затихли было, опять залопотали, а
потом он входит, как водится, с библией в руках - щуплый, рыжеватый, в
очках, на голове пробковый шлем. Разглядел он меня в полутьме - круглая медная
башка, выпученные глазища - и, смею сказать, малость оторопел. "Ну, -
говорю, - почем ситец идет?" По совести, не люблю я миссионеров.
Потешался я над этим проповедником. Где уж ему было со мной тягаться!
Спрашивает, кто я такой, а у самого поджилки дрожат. А я отвечаю: если, мол,
хочешь узнать, кто я, читай, что у меня на ногах написано. Он нагнулся,
а толмач, понятно, суеверный, как все чернокожие, подумал, что это он
кланяется мне, - и сам скорей бух мне в ноги! Мои папуасы так и завыли от
восторга, и после этого миссионерам уже нечего было делать в моей деревне,
по крайней мере таким, как этот.
Но я,
конечно, свалял дурака, что так от него отделался. Будь у меня хоть капля
ума, я бы сразу рассказал ему про сокровище и взял бы его в компанию. Он
бы, конечно, согласился. Малый ребенок и тот быстро смекнул бы, что неспроста
тут появился скафандр, когда пропал "Морской разведчик". И вот неделю
спустя утром выхожу я из своей хижины и вижу: по проливу тащится
"Материнство", спасательное судно из Старр Рейса, прощупывает дно.
Конец всему, даром только я мучился. Фу ты, пропасть! И взбесился же я!
Стоило сидеть чучелом в этом вонючем балахоне! Четыре месяца!
Загорелый опять прервал свой рассказ и разразился неистовой бранью.
-
Подумать только! - снова заговорил он по-человечески. - На сорок тысяч
фунтов золота!
- А
тот проповедник потом вернулся? - спросил я.
- Еще
бы! Чтоб ему пусто было! Он поклялся моим папуасам, что внутри ихнего бога
сидит человек, и решил им торжественно это доказать. Но внутри-то ничего
не оказалось, опять я его провел. Я терпеть не могу разные сцены и
объяснения, так что поспешил убраться, двинулся по берегу домой, в Бению:
днем скрывался в зарослях, а по ночам таскал в деревнях чего-нибудь поесть.
Единственное оружие - копье. Ни одежды, ни денег. Ничего. Всего имущества,
как говорится, собственная шкура. А в голове так и сверлит - плакали восемь
тысяч фунтов золотом, моя пятая доля...
А
дикари задали ему жару, голубчику, - и поделом! Решили, что это он спугнул
их счастье.
|