 Увеличить |
Род ди Сорно
Пер. - Р.Померанцева
Рукопись, найденная в картонке
А
картонка принадлежала Ефимии. Ее содержимое было варварски раскидано
обезумевшим мужем, которому до зарезу понадобился галстук и не хватало
выдержки и терпения дождаться, пока придет жена и разыщет пропажу.
Конечно, в картонке галстука не оказалось; хотя муж, как легко догадаться,
перерыл ее снизу доверху. Галстука там не было, зато в руки ему попалась
пачка бумаг, которые можно было просмотреть, чтобы скоротать время до
прихода Главного хранителя галстуков. К тому же всего интересней читать то,
что ненароком попадает вам в руки.
Уже
то, что Ефимия берегла какие-то бумаги, было открытием. На первый взгляд эти
мелко исписанные страницы порождали мысль об измене, и поэтому муж взялся за
чтение, исполненный страхов, которые рассеялись, едва он пробежал первые
строчки. Он, так сказать, выполнял функцию полиции и тем себя оправдывал. И
он начал читать. Но что это?! "Она стояла на балконе; позади нее было
окно, а вельможный владелец замка ловил каждый взгляд ее капризных очей,
тщетно надеясь прочесть в них благосклонность и преодолеть ее гордыню".
Ничего похожего на измену!
Муж
перелистнул страницу-другую - он начал сомневаться в своих полицейских
правах. За фразой - "...отвести ее к ее гордому родителю" стояло
написанное другими чернилами: "Сколько ярдов ковра, шириной в три
четверти ярда потребуется для того, чтобы застеклить комнату в шестнадцать
футов шириной и в двадцать семь с половиной футов длиной?" Тут он понял,
что читает великий роман, созданный Ефимией в шестнадцатилетнем возрасте. Он
уже что-то о нем слышал. Он держал в руках тетрадку, не зная, как
поступить, - его все еще мучила совесть.
-
Вздор! - решительно сказал он себе. - Допустим, что от романа просто не
оторваться. Иначе мы выкажем пренебрежение к автору и его таланту.
С
этими словами он плюхнулся в картонку прямо на груду вещей и,
устроившись поудобнее, стал читать и читал до самого прихода Ефимии. Но она,
узрев его голову и ноги, бросила несколько отрывочных и довольно-таки обидных
замечаний по поводу какой-то раздавленной шляпки, а потом стала зачем-то
силком вытаскивать его из картонки. Впрочем, это мои личные огорчения. А
нас занимают сейчас достоинства романа Ефимии.
Героем ее повести был венецианец, звавшийся почему-то Иван ди Сорно.
Насколько я мог установить, он и представлял собой весь род ди Сорно,
упомянутый в заглавии. Никаких других ди Сорно я не обнаружил. Как и
прочие герои повести, он был несметно богат и терзался глубокой печалью,
причины которой остались неясными, но, очевидно, таились в его душе.
Впервые он предстал перед нами, когда брел "...грустно поигрывая осыпанной
каменьями рукоятью кинжала... по темной аллее земляничных дерев и
остролистника, удивительно гармонировавшей с его сумрачным видом". Он
размышлял о своей жизни, которую влачил под тягостным бременем богатства, не
ведая чувства любви. Вот он "...идет по длинной великолепной
галерее...", "и сто поколений других ди Сорно, каждый с таким же
горящим взглядом и мраморным челом, взирают на него с той же грустной
печалью" - и вправду унылое зрелище! Кому бы оно не наскучило за столько
дней! И вот он решает отправиться странствовать. Инкогнито.
Вторая глава озаглавлена: "В старом Мадриде". Здесь ди
Сорно, закутавшись в плащ, дабы скрыть свой титул, "...бродит,
грустный и безучастный, в суетливой толпе". Но Гвендолен - гордая
Гвендолен с балкона - "...приметила его бледный и все же прекрасный
лик". Назавтра, во время боя быков, она "...бросила на арену свой
букет и, обернувшись к ди Сорно (совсем ей незнакомому, заметьте!)...
глянула на него с повелительной улыбкой". "В тот же миг он,
не раздумывая, кинулся вниз, туда, где метались быки и сверкали клинки
тореро, а минуту спустя уже стоял перед ней и с низким поклоном протягивал
ей спасенные цветы". "О, прекрасный сеньор! - сказала она. - Вряд
ли эти бедные цветы стоили таких хлопот". Весьма мудрое замечание. И
тут я вдруг отложил рукопись.
Мое
сердце исполнилось жалости к Ефимии. Вот о ком она мечтала! О человеке
редкой силы, с горящим взором, о человеке, который ради возлюбленной
может расшвырять быков, кинуться на арену и единым духом взлететь обратно.
И вот сижу я - грустная реальность, тщедушный писака в комнатных туфлях, до
смерти боящийся всякой скотины.
Бедная моя Ефимия! Мы так долго высмеивали и преследовали новый тип женщины
и так в этом преуспели, что боюсь, наши жены очень скоро
разочаровываются в нас, бедняжки. И пусть даже они сами себя обманывают, им
от этого не легче. Они мечтают о каких-то чудищах бескорыстия и
верности, о рослых светлокудрых Донованах и темноволосых Странствующих
рыцарях, почитающих своих дам, как святыню. И тут приходит всякий сброд,
вроде нас, грешных, которые сквернословят за завтраком, вытирают перья о
рукава сюртуков, пахнут табаком, дрожат перед издателями и отдают на
прочтение всему свету сокровенное содержимое их картонок. А ведь они - за
редким исключением - так берегут свое богатство! Они по-прежнему тайно
цепляются за мечты, которые мы у них отняли, и с таким тактом стараются
сохранить хоть что-то из прежних надежд и хоть чего-нибудь добиться от нас.
Лишь в редких случаях - как, например, в истории с раздавленной шляпкой -
они срываются на крик. Впрочем, даже тогда...
Но
довольно прозы. Вернемся к ди Сорно.
Наш
герой не воспылал страстью к Гвендолен, как, наверно, решил
неискушенный читатель. Он "холодно" ей ответил, и взор его на
мгновение задержался на ее камеристке - "прелестной Марго". Далее
следуют сцены любви и ревности под замковыми окнами с железными
переплетами. У прелестной Марго, хоть она и оказалась дочерью обедневшего
принца, было одно свойство, присущее всей на свете прислуге: она
день-деньской глазела в окно. Вечером после боя быков ди Сорно открылся ей в
своих чувствах, и она от души пообещала ему "научиться его любить";
с той поры он дни и ночи "...гарцевал на горячем коне по дороге",
проходившей у замка, где жила его юная ученица. Это вошло у него в привычку; за
три главы он проехал мимо замка общим счетом семнадцать раз. Затем он стал
умолять Марго бежать с ним, "пока не поздно".
Гвендолен после яростной стычки с Марго, во время которой она обозвала ее
"паскудой" - весьма уместный лексикон для молодой дворянки! -
"...с несказанным презрением выплыла из комнаты", чтобы, к
вящему изумлению читателя, больше не появиться в романе, а Марго и ди
Сорно бежали в Гренаду, где им начала строить ужасные козни
Инквизиция в лице одного-единственного "монаха с горящим взором".
Но тут женой ди Сорно возжелала стать некая графиня ди Морно, которая
мимоходом уже появлялась в романе, а теперь решительно вышла на авансцену.
Она обвинила Марго в ереси, и вот Инквизиция, скрывшись под желтым
домино, явилась на бал-маскарад, разлучила влюбленных и увезла
"прелестную Марго" в монастырь. Сам не свой, ди Сорно вскочил в
карету и стал носиться по Гренаде от гостиницы к гостинице (лучше б он
заглянул в участок!); нигде не найдя Марго, он лишился рассудка. Он бегал
повсюду и вопил: "Я безумен! Безумен!" - что как нельзя больше
свидетельствовало о его полном помешательстве. В припадке безумия он дал
согласие графине ди Морно "вести ее под венец", и они поехали в
церковь (почему-то все в той же карете), но дорогой она выболтала ему свою
тайну. Тогда ди Сорно выскочил из кареты, "...расшвырял толпу" и,
"размахивая обнаженным мечом, начал требовать свою Марго у ворот
Инквизиции". Инквизиция, в лице все того же испепеляющего взглядом
монаха, "...глядела на него поверх ворот" - позиция, без
сомнения, весьма неудобная. И в этот решающий миг домой вернулась Ефимия, и
начался скандал из-за раздавленной шляпки. Я и не думал ее давить. Просто
она была в той же картонке. А чтоб нарочно... Уж так само получилось.
Если Ефимии хочется, чтоб я ходил на цыпочках и все время глядел, не
лежит ли где ее шляпка, нечего было сочинять такой увлекательный
роман. Отнять у меня рукопись как раз в этом месте было просто безжалостно.
Я дошел только до середины, так что за поединком между Мечом и Испепеляющим
взглядом должно было последовать еще много событий. Из случайно выпавшей
страницы я узнал, что Марго закололась кинжалом (разукрашенным
каменьями), но обо всем, что этому предшествовало, я могу лишь догадываться.
Это придало повести особый интерес. Ни одну книгу на свете мне так не
хочется прочесть, как окончание романа Ефимии. И лишь из-за того, что ей
придется купить новую шляпку, она не дает мне его, как я ни упрашиваю.
1898
|
