Увеличить |
Глава LXXI
Но вот
исполнился срок для обоих апостолов. И словно в завершение труда дано было
божьему рыбарю уловить еще две души даже в тюрьме. Воины Процесс и Мартиниан,
его стражи в Мамертинской тюрьме, приняли крещение. Потом настал час
мученической смерти. Нерона тогда в Риме не было. Приговор вынесли Гелий и
Поликлит, два вольноотпущенника, которым император на время своего отсутствия
поручил править Римом. Дряхлого апостола подвергли сперва предписанной законом
порке, а на другой день повезли за городскую стену, на Ватиканский холм, где
предстояла ему казнь на кресте. Солдаты дивились собравшейся перед тюрьмой
толпе – по их понятиям, смерть простолюдина, вдобавок чужеземца, не должна была
вызывать такого интереса, и невдомек им было, что толпятся у тюремных ворот не
любопытные, но единоверцы, желающие проводить великого апостола на место казни.
После полудня ворота тюрьмы наконец раскрылись, и появился Петр, сопровождаемый
отрядом преторианцев. Солнце уже клонилось к Остии, день был тихий, погожий.
Ради преклонных лет Петру разрешили не нести крест, понимая, что ему креста не
поднять, и не надели на шею рогатку, чтобы не затруднять при ходьбе. Он шел
свободно, и верующие хорошо его видели. В тот миг, когда среди железных
солдатских шлемов забелела его седая голова, в толпе раздался плач, но почти
сразу же стих, ибо лицо старца было таким светлым, сияло такою радостью, что
все поняли: то не жертва идет на казнь, то совершает триумфальное шествие победитель.
Так оно
и было. Этот рыбак, обычно смиренный и согбенный, шел теперь прямой,
горделивый, возвышаясь над солдатами. Никогда еще не видели столько величия в
его осанке. Мнилось, то выступает монарх, окруженный народом и воинами. Вокруг
слышались возгласы: «Глядите, Петр идет к господу!» Все точно забыли, что его
ждут муки и смерть. Люди шли в торжественной сосредоточенности, но спокойно,
чувствуя, что со времен смерти на Голгофе не было до сих пор ничего равного по
величию и как та смерть искупила грехи целого мира, так эта искупит грехи Рима.
Встречные
с удивлением останавливались при виде старца, и верующие, кладя им руку на
плечо, говорили спокойными голосами: «Смотрите, как умирает праведник, который
знал Христа и проповедовал миру любовь». И те задумывались и, идя дальше,
говорили себе: «Да, верно, такой не мог быть неправедным!»
На их
пути смолкали уличные крики и шум. Шествие двигалось среди недавно сооруженных
домов, среди белоколонных храмов, над карнизами которых простиралось бездонное,
безмятежное голубое небо. Шли в тишине, лишь временами звенело оружие солдат
или раздавался шепот молитв. Петр слушал слова молитв, и лицо его все больше
светилось радостью – ведь он едва мог обнять взором тысячную толпу верующих. И
чувствовал он, что исполнил свое дело, и знал уже, что истина, которую он всю
жизнь проповедовал, зальет все, подобно как волны морские, и ничто уже ее не
остановит. С этою мыслью поднял он глаза к небу и молвил: «Господи, ты велел
мне покорить этот город, владыку мира, и вот я его покорил. Ты велел основать в
нем твою столицу, и вот я ее основал. Ныне это твой город, господи, и я иду к
тебе, потому что устал от трудов».
Проходя
мимо храмов, он говорил им: «Быть вам храмами Христовыми!» Глядя на движущиеся
перед его глазами толпы, говорил им: «Быть детям вашим рабами Христовыми!» И
шел дальше с чувством одержанной победы, сознавая свою заслугу, свою силу,
умиротворенный, величавый. Солдаты, как бы отдавая невольно дань его торжеству,
повели его по Триумфальному мосту[433]
и дальше – к Навмахии и цирку. Верующие из Заречья присоединились к шествию,
густая толпа все росла и росла – командовавший преторианцами центурион
догадался наконец, что ведет, наверно, какого-то верховного жреца, которого
сопровождают приверженцы, и встревожился, что его отряд невелик. Но в толпе не
раздавалось ни единого крика возмущения или ярости. На всех лицах изображалось
сознание значительности этой минуты, ее величия, но также ожидание – некоторые
из верующих, вспоминая, что при смерти Христа земля разверзлась от скорби и
мертвые восстали из могил, думали, что, может, и теперь будут явлены какие-то
видимые знаки, чтобы прославить смерть апостола в веках. Иные даже говорили
себе: «А вдруг господь изберет час гибели Петра, чтобы, как обещал, сойти с
небес и вершить суд над миром». С этой мыслью они препоручали себя милосердию
спасителя.
Но
вокруг все было спокойно. Холмы словно выгревались и отдыхали на солнце.
Наконец шествие остановилось между цирком и Ватиканским холмом. Солдаты
принялись копать яму, другие положили на землю крест, молотки и гвозди, ожидая,
когда будут закончены приготовления, а толпа, все такая же притихшая и
сосредоточенная, стояла на коленях.
Голову
апостола озаряли золотистые лучи, в последний раз обернулся он к городу. Вдали,
чуть пониже, серебрились воды Тибра, на другом берегу было видно Марсово поле,
повыше – мавзолей Августа, ниже – огромные термы, которые начал сооружать
Нерон, еще ниже – театр Помпея, а за ними, частью заслоненные другими
зданиями, – Септа Юлия[434],
множество портиков, храмов, колоннад, многоэтажных зданий и, наконец, совсем
далеко облепленные домами холмы, гигантский человеческий муравейник, границы
которого тонули в голубом тумане, гнездо преступлений, но также могущества,
очаг безумия, но также порядка, город, ставший главою мира, его угнетателем, но
также его законодателем и замирителем, всесильный, непобедимый, вечный город.
Окруженный
солдатами Петр смотрел на него, как царственный властелин смотрел бы на свою
вотчину, и говорил ему: «Ты искуплен, ты мой!» И никто – не только среди
копавших яму солдат, но даже среди верующих – не догадывался, что средь них
стоит истинный владыка этого города и что императоры уйдут, что волны варваров
схлынут, что минуют века, а этот старец будет здесь царить постоянно.
Солнце
еще ниже опустилось к Остии, стало большим, багровым. Вся западная половина
неба воссияла ослепительным светом. Солдаты подошли к Петру, чтобы раздеть его.
Однако
он, шепча молитву, вдруг распрямился и поднял высоко правую руку. Палачи
остановились, точно оробев перед ним, – верующие, затаив дыхание, тоже
ждали, что он что-то скажет, и наступила полная тишина.
А он,
стоя на возвышении, вытянутою рукой начал творить крестное знамение,
благословляя в смертный свой час:
– Urbi
et orbi![435]
И в тот
же дивный вечер другой отряд солдат вел по Остийской дороге Павла из Тарса к
месту, где находился источник Сальвия. И за ним также шла толпа верующих, им
обращенных, среди которых он узнавал более близких ему людей, и останавливался,
и говорил с ними – к нему как к римскому гражданину стража относилась более
почтительно. Еще за Тригеминскими воротами им повстречалась Плавтилла, дочь
префекта Флавия Сабина[436];
видя ее молодое лицо все в слезах, Павел молвил: «Плавтилла, дочь спасения
вечного, ступай с миром. Дай мне только платок, которым мне завяжут глаза,
когда буду отходить к господу». И, взяв платок, пошел дальше с лицом радостным,
как у работника, что, славно потрудившись целый день, возвращается домой. Мысли
его, как и у Петра, были спокойны и ясны, подобно вечернему небу. Глаза задумчиво
смотрели на простиравшуюся перед ним равнину и на Альбанские горы, утопающие в
лучах. Он вспоминал свои странствия, свои труды и деяния, битвы, в которых
побеждал, церкви, которые во всех краях и за всеми морями основал, и думал, что
честно заслужил отдых. Он также исполнил свой урок, и посеянное им, думал он,
уже не развеет вихрь злобы. Он уходил с уверенностью, что в войне, объявленной
миру его истиной, она победит, и безграничный покой нисходил на его душу.
Путь до
места казни был дальний, стало темнеть. Вершины гор окрасились пурпуром, а их
подножья медленно застилала тень. Возвращались домой стада. Шли ватаги рабов с
земледельческими орудиями на плечах. Перед домами играли на дороге дети, они с
любопытством глядели на проходивших солдат. В этом вечере, в прозрачном,
золотистом воздухе были не просто покой и умиротворенность, но казалось, звучит
некая гармония, плывущая от земли к небу. И Павел слышал ее, и сердце его
переполнялось радостью при мысли, что в эту музыку вселенной он внес свой звук,
какого еще не бывало и без которого земля была как «медь звенящая или кимвал
звучащий».
И он
вспоминал о том, как учил людей любви, как говорил им, что, хоть и раздали бы
они все имущество бедным, хоть овладели бы всеми языками, и всеми тайнами, и
всеми науками, они ничто без любви милосердной, долготерпеливой, которая не
мыслит зла, не ищет своего, все покрывает, всему верит, на все надеется, все
переносит.
Так и
прошла его жизнь в том, чтобы учить людей этой истине. И ныне он говорил себе:
«Какая сила ее опровергнет, что может ее победить? Неужто сумеет заглушить ее
император, даже будь у него вдвое больше легионов, вдвое больше городов и
морей, земель и народов?»
И он шел
за наградой как победитель.
Процессия
наконец свернула с широкой дороги на узкую тропинку, ведшую на восток, к
источнику Сальвия. Багряное солнце румянило вересковые луга. У источника
центурион остановил солдат – час настал!
Но
Павел, перекинув через плечо платок Плавтиллы, не спешил повязать им глаза – в
последний раз возвел он излучавший безграничное спокойствие взор к вечному
вечернему свету и начал молиться. Да, час настал! Однако пред собою видел он
длинную звездную дорогу, восходившую к небесам, и все повторял мысленно те же
слова, которые, с сознанием исполненной службы и близкой кончины, написал
ранее: «Подвигом добрым я подвизался, течение совершил, веру сохранил. А теперь
готовится мне венец правды».
|