Глава LIX
– Государь, –
говорил Хилон, – море теперь, как оливковое масло, волны точно уснули…
Поедем в Ахайю. Там тебя ждет слава Аполлона, ждут венки, триумфы, народ
тамошний тебя боготворит, и боги примут как равного себе гостя, а здесь,
государь…
Тут он
запнулся, потому что вдруг затряслась у него нижняя губа и вместо слов стали
вылетать какие-то невнятные звуки.
– Поедем,
как только закончатся игры, – отвечал Нерон. – Я знаю, что и так
кое-кто называет христиан innoxia corpora[415].
Если бы я уехал, это стали бы повторять все. А ты-то чего боишься, гнилой пень?
И он,
нахмурив брови, уставился испытующим взглядом на Хилона, будто ожидая
объяснений. В действительности же он сам только притворялся спокойным, слова
Криспа на последнем представлении сильно напугали его – возвратясь домой, он не
мог уснуть от ярости и стыда, но также от страха. А суеверный Вестин, молча
слушавший этот разговор, вдруг сказал, озираясь и таинственно понизив голос:
– Послушайся,
государь, этого старика, в христианах и впрямь есть что-то необычное. Их
божество дарует им легкую смерть, но оно может оказаться мстительным.
Нерон
поспешно возразил:
– Это
не я устраиваю игры. Это Тигеллин.
– Конечно,
конечно, это я! – подхватил Тигеллин, услыхав ответ императора. – Да,
я, и плевать мне на всех христианских богов. Вестин – просто набитый суевериями
бычий пузырь, а этот отважный грек готов помереть со страху при виде наседки,
защищающей своих цыплят.
– Все
это прекрасно, – молвил Нерон, – но отныне прикажи отрезать
христианам языки или затыкать рот кляпом.
– Им
заткнет его огонь, о божественный!
– Горе
мне! – простонал Хилон.
Но
император, которому наглая самоуверенность Тигеллина придала духу, рассмеялся
и, указывая на старого грека, сказал:
– Глядите,
какой вид у этого потомка Ахиллеса!
Вид у
Хилона действительно был ужасный. Остатки волос на голове совершенно побелели,
с лица не сходило выражение крайней тревоги и угнетенности. Временами он был
как одурманенный или полупомешанный – то не отвечает на вопросы, то вдруг
рассердится, начнет дерзить – тогда августианы предпочитали его не задевать.
Подобное
возбуждение овладело им и сейчас.
– Делайте
со мною, что хотите, а на игры я больше не пойду! – воскликнул он с
задором отчаяния, прищелкнув пальцами.
Нерон
поглядел на него, потом, обращаясь к Тигеллину, сказал:
– Последи,
чтобы в садах этот стоик был возле меня. Хочу посмотреть, какое впечатление
произведут на него наши факелы.
Хилону
стало страшно от звучавшей в голосе императора угрозы.
– Государь, –
взмолился он, – я ничего не разгляжу, я не вижу в темноте.
На что
император со зловещим смехом ответил:
– Ночь
будет светлая, как день.
Затем,
обернувшись к прочим августианам, Нерон завел с ними беседу о состязаниях,
которые намеревался устроить в заключение игр.
К Хилону
подошел Петроний и, тронув его за плечо, сказал:
– Разве
не говорил я тебе? Ты не выдержишь.
– Я
хочу напиться, – отвечал грек и протянул руку к кратеру с вином, но
донести вино до рта ему не пришлось – Вестин отнял у него сосуд, придвинулся
поближе и с любопытством и испугом на лице спросил:
– А
фурии тебя не преследуют?
Старик
поглядел на него, открыв рот, будто не понимая вопроса, и часто заморгал.
– Преследуют
тебя фурии? – повторил Вестин.
– Нет, –
ответил Хилон, – но предо мною тьма.
– Как
это тьма? Да смилуются над тобою боги! Как это тьма?
– Тьма
ужасная, непроглядная, и в ней что-то движется, что-то идет на меня. А что – я
не знаю и боюсь.
– Я
всегда был уверен, что они колдуны. А не снится тебе что-нибудь особенное?
– Нет,
потому что я не сплю. Я же не думал, что их так будут казнить.
– Тебе
их жаль?
– Зачем
вы проливаете столько крови? Ты слышал, что говорил тот, на кресте? Горе нам!
– Слышал, –
тихо ответил Вестин. – Но они же поджигатели.
– Неправда!
– И
враги рода человеческого.
– Неправда!
– И
отравители вод.
– Неправда!
– И
убийцы детей.
– Неправда!
– Как
же так? – с удивлением спросил Вестин. – Ты же сам говорил это и
предал их в руки Тигеллина!
– Потому
и объяла меня тьма, и смерть идет ко мне! Иногда мне кажется, что я уже умер и
вы тоже.
– Э
нет, это они умирают, а мы живы. Но скажи мне: что они видят, когда умирают?
– Христа…
– Это
их бог? А он бог могущественный?
Хилон
ответил вопросом:
– Какие
факелы будут гореть в садах? Ты слышал, что сказал император?
– Да,
слышал и знаю. Их называют «сарментиции» и «семиаксии»[416]. Надевают на них
траурные туники, пропитанные смолою, привязывают к столбам и поджигают. Только
бы их бог не наслал на город каких-нибудь бед! Семиаксии! О, это страшная
казнь!
– По
мне, лучше уж это, хоть крови не будет, – сказал Хилон. – Прикажи
рабу поднести мне кратер ко рту. Выпить хочется, а я разливаю вино, рука дрожит
от старости.
Остальные
в это время также говорили о христианах. Старик Домиций Афр над ними
насмехался.
– Их
так много, – говорил он, – что они могли бы разжечь гражданскую
войну. Вы же помните – были опасения, как бы они не вздумали защищаться. А они
погибают как овцы.
– Пусть
бы только попробовали! – сказал Тигеллин.
– Ошибаетесь! –
заметил Петроний. – Они защищаются.
– Каким
образом?
– Терпением.
– Новый
способ!
– Без
сомнения. Но можете ли вы утверждать, что они умирают как обычные преступники?
О нет, они умирают так, как если бы преступниками были те, кто их осуждает на
смерть, – то есть мы и весь римский народ.
– Какой
вздор! – вскричал Тигеллин.
– Hic
abdera![417]
– ответил ему Петроний.
Окружающие,
пораженные меткостью его наблюдения, удивленно переглядывались и повторяли:
– А
ведь верно! В их смерти есть что-то необычное, удивительное.
– Говорю
вам, они видят своего бога! – вскричал Вестин.
Тогда
несколько августиан обратилось к Хилону:
– Эй
ты, старик, ты их хорошо знаешь, скажи нам, что они видят?
Грек,
сплюнув вино себе на тунику, ответил:
– Воскресение!
И
затрясся так, что сидевшие ближе к нему разразились громким хохотом.
|
