Увеличить |
Глава IV
И
Петроний обещание выполнил.
После
посещения Хрисотемиды он, правда, целый день проспал, однако вечером приказал
нести себя на Палатин, где у него состоялась доверительная беседа с Нероном,
вследствие которой на другой день перед домом Плавтия появился центурион во
главе отряда из полутора десятка преторианцев.
Время
было смутное, страшное. Подобные гости бывали обычно и вестниками смерти. Поэтому
с минуты, когда центурион ударил молотком в дверь Авла и смотритель дома
доложил, что воины уже в прихожей, смятение воцарилось в доме. Вся семья
окружила старого полководца – никто не сомневался, что опасность прежде всего
грозит ему. Обвив руками шею мужа, Помпония судорожно прильнула к нему, ее
посиневшие губы, быстро шевелясь, шептали что-то невнятное; Лигия с бледным как
полотно лицом целовала его руку, маленький Авл цеплялся за тогу, а из коридоров,
из комнат, расположенных в верхнем этаже и предназначенных для прислуги, из людской,
из бань, из сводчатых нижних помещений, словом, со всех концов дома сбегались
рабы и рабыни. Слышались возгласы: «Heu, heu, me miserum!»[135], женщины плакали в
голос, некоторые, покрыв головы платками, уже царапали себе щеки.
Один
только старый воин, издавна привыкший смотреть смерти в глаза, оставался невозмутим;
лишь его небольшое, с орлиным профилем лицо словно окаменело. Довольно скоро
он, успокоив рыдавших и приказав челяди удалиться, промолвил:
– Пусти
меня, Помпония. Если пришел мой конец, у нас еще будет время проститься.
И он
слегка отстранил ее.
– Дай
бог, чтобы твоя судьба, – сказала она, – была также и моею, о Авл!
После
чего, упав на колени, принялась молиться с таким жаром, какой придает лишь
страх за дорогое существо.
Авл
вышел в атрий, где его ждал центурион. Это был немолодой воин Гай Хаста, бывший
его подчиненный и товарищ по британским войнам.
– Здравствуй,
Авл, – произнес центурион. – Я принес тебе приказ и привет от
императора – вот таблицы и знак, что я явился от его имени.
– Благодарю
императора за привет, а приказ исполню, – ответил Авл. – Здравствуй,
Хаста, говори же, с каким поручением ты пришел.
– Авл
Плавтий, императору стало известно, что в твоем доме живет дочь царя лигийцев,
которую этот царь еще при жизни божественного Клавдия отдал во власть римлян в
залог того, что лигийцы никогда не нарушат границ империи. Божественный Нерон
благодарит тебя, Авл, за то, что ты столько лет давал ей приют у себя, но, не
желая долее обременять твой дом, а также памятуя, что девушка, будучи
заложницей, должна пребывать под опекой самого императора и сената, –
приказывает тебе выдать ее мне.
Как
бывалый воин и закаленный невзгодами муж, Авл не мог себе позволить, чтобы
ответом на приказ были тщетные слова обиды или жалобы. Лишь складка гнева и
скорби вдруг появилась на его челе. При виде этой складки дрожали некогда
британские легионы – и даже в эту минуту на лице Хасты выразился испуг. Однако
теперь Авл Плавтий, выслушав приказ, почувствовал свое бессилие. Поглядев на
таблицы, на знак, он поднял взор на центуриона и уже спокойно сказал:
– Подожди,
Хаста, в атрии, пока заложница будет тебе выдана.
После
чего он пошел на другой конец дома, в залу, где Помпония Грецина, Лигия и маленький
Авл ждали его в тревоге и страхе.
– Никому
не грозит ни смерть, ни ссылка на далекие острова, – сказал Авл, – и
все же посланец императора – вестник горя. Дело идет о тебе, Лигия.
– О
Лигии? – с изумлением воскликнула Помпония.
– Да,
о ней, – ответил Авл и, обращаясь к девушке, продолжал: – Ты, Лигия,
воспитывалась у нас в доме как родное наше дитя, и мы с Помпонией оба любим
тебя как дочь. Но ты знаешь, что ты не наша дочь. Ты заложница, которую твой
народ дал Риму, и опека над тобою возложена на императора. Посему император
забирает тебя из нашего дома.
Полководец
говорил спокойно, но каким-то странным, необычным голосом. Лигия слушала его
слова, недоуменно моргая, точно не понимая, о чем речь; Помпония побледнела; в
дверях, выходивших из залы в коридор, снова начали появляться взволнованные
лица рабынь.
– Воля
императора должна быть исполнена, – молвил Авл.
– О
Авл! – воскликнула Помпония, обеими руками прижимая к себе девушку, как бы
порываясь защитить ее. – Лучше бы ей умереть!
А Лигия,
припав к ее груди, повторяла: «Матушка! Матушка!», не в силах среди рыданий
вымолвить что-либо иное.
На лице
Авла снова появилось выражение гнева и скорби.
– Будь
я один на свете, – угрюмо произнес он, – я не отдал бы ее живой, и
родственники наши могли бы уже сегодня принести за нас жертвы Юпитеру
Освободителю. Но я не вправе губить тебя и нашего мальчика, который, быть может,
доживет до более счастливых времен. Сегодня же отправлюсь к императору и буду
его умолять, чтобы он отменил свой приказ. Выслушает ли он меня, не знаю. А
пока, Лигия, будь здорова и помни, что и я, и Помпония всегда благословляли тот
день, когда ты села у нашего очага.
Промолвив
это, он положил руку на голову девушки, стараясь сохранить спокойствие, но,
когда Лигия обратила к нему залитое слезами лицо, а потом, схватив его руку,
стала целовать ее, старик сказал голосом, в котором слышалась дрожь глубокого
отцовского горя:
– Прощай,
радость наша, свет очей наших!
И он
поспешил обратно в атрий, дабы не позволить волнению, недостойному римлянина и
военачальника, овладеть его душой.
Тем
временем Помпония увела Лигию в опочивальню, кубикул, и принялась ее успокаивать,
утешать, подбадривать, произнося слова, звучавшие странно в этом доме, где тут
же, в соседней горнице, еще помещались ларарий[136] и очаг, на котором Авл
Плавтий, соблюдая древний обычай, приносил жертвы домашним богам. Да, пробил
час испытания. Вергиний некогда пронзил грудь собственной дочери, чтобы спасти
ее от Аппия[137];
еще раньше Лукреция добровольно заплатила жизнью за свой позор[138]. – «Но мы с тобою,
Лигия, знаем, почему мы не вправе наложить на себя руки!» Не вправе! Однако
закон, которому обе они повинуются, закон более великий, более святой,
позволяет все же защищаться от зла и позора, хотя бы и пришлось ради этого
претерпеть муки, даже проститься с жизнью. Кто выходит чистым из обиталища
порока, того заслуга ценнее. Такое обиталище земля наша, но, к счастью, жизнь –
это всего лишь миг, а воскресение ждет нас на том свете, где царит уже не
Нерон, но Милосердие, – там вместо горя будет радость, вместо слез –
веселье.
Потом
Помпония заговорила о себе. Да, она спокойна, но и в ее груди немало жгучих
ран. Вот с глаз ее Авла еще не спала пелена, еще не пролился на него луч света.
И сына она не властна воспитывать в истине. И когда она подумает, что так может
продолжаться до конца ее дней и что может настать миг разлуки с ними, во
стократ более страшной, непоправимой, чем эта, временная разлука, о которой обе
они теперь сокрушаются, – она и вообразить не в силах, как сможет она без
них быть счастлива даже на небесах. О, много ночей проплакала она, много ночей
провела в молитвах о милости и помощи. Но горе свое она вверяет господу – и
ждет, верит, надеется. А теперь, когда ее постиг новый удар, когда приказ
изверга отымает у нее дорогое существо, ту, которую Авл назвал светом очей
своих, она все равно уповает, ибо верит, что есть сила могущественнее власти
Нероновой – есть милосердие, которое сильнее его злобы.
И она
еще крепче прижала к груди головку девушки. Немного погодя Лигия склонилась к
ней на колени и, спрятав лицо в складках ее пеплума[139], долго молчала, но,
когда наконец выпрямилась, лицо ее было уже более спокойно.
– Мне
жаль тебя, матушка, жаль отца и брата, но я знаю, что сопротивление бесполезно
и только погубило бы вас всех. Зато я обещаю тебе, что слов твоих я в доме
императора не забуду никогда.
Она еще
раз обвила руками шею Помпонии и, когда обе они вышли в экус, стала прощаться с
маленьким Плавтием, со старичком-греком, который был их учителем, со своей
служанкой, что когда-то нянчила ее, и со всеми рабами.
Один из
них, высокий, широкоплечий лигиец по имени Урс, который некогда вместе с матерью
Лигии и с нею самой был отправлен в лагерь римлян, упал к ее ногам, а потом
склонился перед Помпонией.
– О
госпожа! – сказал он. – Позволь мне пойти с моей госпожой, чтобы
служить ей и охранять ее во дворце императора.
– Ты
слуга не наш, а Лигии, – возразила Помпония Грецина. – Но вряд ли
тебя допустят во дворец. И каким образом сумеешь ты ее оберегать?
– Не
знаю, госпожа, знаю лишь, что в моих руках железо крошится, как дерево…
Вошедший
в эту минуту Авл Плавтий, узнав, о чем речь, не только не воспротивился желанию
Урса, но заявил, что даже не имеет права его удерживать. Они ведь отдают Лигию
как заложницу, которую требует к себе император, а потому обязаны отправить и
ее свиту – та вместе с нею перейдет под его опеку. И он шепнул Помпонии, что
под видом свиты может дать Лигии столько рабынь, сколько она, Помпония, сочтет
уместным, – центурион не вправе отказаться взять их.
Для
Лигии это было некоторым утешением, и Помпония тоже была рада, что сможет окружить
воспитанницу прислугой по своему выбору. Кроме Урса, она назначила ей
старушку-горничную, двух кипрских девушек, искусных причесывальщиц, и двух
германок для банных услуг. Выбраны ею были только приверженцы нового учения –
Урс тоже исповедовал его уже несколько лет, – так что Помпония могла
положиться на преданность их всех и вдобавок тешить себя мыслью, что в
императорском дворце будут посеяны семена истины.
Еще
написала Помпония несколько слов, поручая Лигию покровительству Нероновой вольноотпущенницы
Акты. Правда, на собраниях верующих в новое учение она Акту не встречала, но
слышала от них, что та никогда не отказывает им в помощи и жадно читает
послания Павла из Тарса. К тому же ей было известно, что молодая
вольноотпущенница постоянно грустит, что она резко отличается от всех прочих
женщин в Нероновом доме и вообще среди домочадцев слывет добрым гением.
Хаста
взялся собственноручно передать письмо Акте. Он также счел вполне естественным,
что царская дочь должна иметь при себе свиту, и даже не подумал отказываться
доставить всех во дворец – напротив, удивился малочисленности прислуги. Он лишь
просил поторопиться, опасаясь получить выговор за медлительность в исполнении
приказа. Настал час прощанья. Глаза Помпонии и Лигии снова наполнились слезами,
Авл еще раз положил руку на головку девушки, и минуту спустя воины, за
которыми, пытаясь защитить сестру и грозя кулачками центуриону, с плачем бежал
маленький Авл, повели Лигию в императорский дворец.
Старый
полководец между тем приказал приготовить себе носилки и, уединившись с Помпонией
в смежной с экусом пинакотеке, сказал:
– Выслушай
меня, Помпония. Я отправляюсь к императору, хотя думаю, что понапрасну, и, хотя
слова Сенеки уже для него не имеют веса, побываю также и у Сенеки. Ныне
обладают влиянием Софроний, Тигеллин, Петроний, Ватиний… Что ж до императора,
он, возможно, в жизни не слыхал о народе лигийцев и потребовал выдать Лигию как
заложницу лишь потому, что кто-то его подговорил, а кто мог это сделать,
угадать нетрудно.
Тут
Помпония вскинула на него глаза.
– Петроний?
– Разумеется.
Оба они
помолчали, затем старый воин продолжил:
– Вот
что значит пустить в дом кого-нибудь из этих людей без чести и совести. Да
будет проклят тот миг, когда Виниций ступил на порог нашего дома! Это он привел
к нам Петрония. Горе нашей Лигии – ведь им нужна вовсе не заложница, а
наложница.
И от
гнева, от бессильной ярости и боли за отнятое дитя в его речи еще сильнее
слышался присвист. Прошло несколько минут, пока он овладел своими чувствами, и
лишь по его судорожно сжимавшимся кулакам можно было судить, сколь тяжкой была
эта внутренняя борьба.
– До
сих пор я чтил богов, – молвил он, – но сейчас мне кажется, что не
они правят миром, что существует только один злобный, бешеный изверг, имя
которому Нерон.
– О
Авл! – вздохнула Помпония. – Пред богом Нерон – только горсть смрадного
праха.
Муж ее
начал расхаживать широкими шагами по мозаичному полу пинакотеки. В его жизни
было немало больших деяний, но больших несчастий не случалось, и к ним он не
имел привычки. Старый воин был привязан к Лигии сильнее, чем сам думал, и
теперь не мог примириться с мыслью, что ее потерял. Вдобавок он чувствовал себя
униженным. Им распоряжалась сила, которую он презирал, в то же время понимая,
что против этой силы он ничто.
Когда ж
ему наконец удалось подавить гнев, мутивший его мысли, он сказал:
– Я
думаю, что Петроний отнял ее у нас не для императора, он вряд ли захотел бы
рассердить Поппею. Стало быть – либо для себя самого, либо для Виниция… Сегодня
же я это выясню.
Вскоре
носилки его уже двигались по направлению к Палатину. А Помпония, оставшись одна,
пошла к маленькому Авлу, который все еще плакал по сестре и грозил императору.
|