 Увеличить |
Глава LXI
Три дня,
вернее три ночи, ничто не нарушало их блаженства. Когда обычная тюремная
работа, состоявшая в том, чтобы отделять умерших от живых, а тяжело больных от
здоровых, заканчивалась и утомленные стражи укладывались спать в подземных
коридорах, Виниций входил в подвал, где лежала Лигия, и оставался там, пока за
оконною решеткой не занимался рассвет. Она клала голову ему на грудь, и они
вели тихую беседу о любви и смерти. В мыслях и речах, даже в желаниях своих и
надеждах оба невольно все более отдалялись от жизни и утрачивали чувство
действительности. Оба походили на людей, которые, отчалив на судне от суши,
теряют из вида берег и медленно погружаются в бесконечность. Оба постепенно как
бы превращались в духов – грустных, исполненных любви один к другому и к Христу
и готовых улететь прочь. Лишь порой в сердце Виниция врывалась вдруг, как
вихрь, пронзительная боль, а иногда молнией сверкала надежда, порожденная любовью
и верою в милосердие распятого бога, но и он с каждым днем все больше отдалялся
от земных чаяний и предавался во власть смерти. Выходя по утрам из тюрьмы, он
смотрел на мир, на город, на знакомых людей и на все дела земные будто сквозь
сон. Все казалось ему чуждым, далеким, бессмысленным и ничтожным. Даже грозящие
муки не слишком устрашали, он стал на них смотреть как на что-то такое, что
можно пережить, словно в забытьи, устремив духовный свой взор в нечто иное.
Обоим влюбленным чудилось, что ими завладевает вечность. Они говорили о любви,
о том, как будут друг друга любить и вместе жить, но только будет это там, по
ту сторону могилы, и если порою мысли их еще обращались к земным вещам, то лишь
как мысли людей, которые, собираясь в дальний путь, обсуждают дорожные
приготовления. Вокруг них, казалось им, стояла тишина нерушимая, как вокруг
двух высящихся в пустыне и всеми забытых колонн. Теперь для них важно было
одно: чтобы Христос их не разлучил, и так как каждое мгновенье укрепляло их
уверенность в этом, сердца их полнились любовью к нему, как к светлой обители,
где они соединятся в бесконечном блаженстве и бесконечном покое. Уже здесь, на
земле, они отрясали прах земной. Души их становились чисты как слеза. Под
угрозой смерти, среди лишений и страданий, в тюремной яме, они чувствовали себя
уже на небесах – она брала его за руку и как душа, обретшая спасение и
святость, вела к вечному источнику жизни.
Петроний
диву давался, видя на лице Виниция все более спокойное выражение и какое-то
странное сияние, которого прежде не замечал. Минутами у него даже возникала
догадка, что Виницию удалось найти спасительный выход, и он огорчался, что
молодой трибун не посвящает его в свои тайны.
– А
у тебя, смотрю я, теперь совсем другой вид, – не выдержал он наконец и
как-то сказал Виницию: – Так что не таись от меня, ведь я хочу и могу быть тебе
полезен. Ты что-то придумал?
– Придумал, –
отвечал Виниций, – но ты уже не можешь быть мне полезен. После ее смерти я
признаюсь, что я христианин, и последую за нею.
– Значит,
надежды у тебя нет?
– Почему
же? Есть. Христос отдаст ее мне, и мы с нею уже никогда не разлучимся.
Петроний
стал прохаживаться по атрию с выражением разочарования и досады.
– Для
этого вовсе не нужен ваш Христос, – сказал он. – Такую же услугу
может оказать тебе и наш Танатос[418].
– Нет,
дорогой мой, – грустно улыбнувшись, возразил Виниций, – но ты этого
не хочешь понять.
– Не
хочу и не могу, – согласился Петроний. – Разумеется, теперь не время
спорить, но помнишь, что ты говорил, когда нам не удалось вырвать ее из
Туллианума? Тогда я потерял всякую надежду, ты же, когда мы пришли домой,
сказал: «А я верю, что Христос может мне ее вернуть». Так пусть вернет. Если я
брошу драгоценный кубок в море, ни один из наших богов не сумеет мне его
вернуть, но раз и ваш бог не лучше, с чего бы мне почитать его больше, чем
прежних?
– Так
ведь он отдаст ее мне, – возразил Виниций.
– Знаешь
ли ты, – сказал Петроний, пожав плечами, – что завтра собираются
осветить сады императора христианами?
– Завтра? –
переспросил Виниций.
И от
близости страшного испытания сердце его все же дрогнуло. С ужасом и скорбью он
подумал, что, возможно, это будет последняя ночь, которую он сможет провести с
Лигией. Наскоро простясь с Петронием, он поспешил к смотрителю Ям за своей
тессерой.
Но тут его
ждало разочарование – смотритель отказался дать ему тессеру.
– Извини,
господин, – сказал он. – Я сделал для тебя все, что мог, но жизнью
рисковать не хочу. Нынешней ночью христиан должны отправить в сады императора.
В тюрьме будет полным-полно солдат и чиновников. Если тебя узнают, пропал и я,
и дети мои.
Виниций
понял, что настаивать бесполезно. У него, однако, мелькнула надежда, что
солдаты, уже не раз видевшие его, пропустят его без тессеры. С наступлением
сумерек, одевшись как обычно в груботканую тунику и повязав голову тряпицей, он
отправился к тюремным воротам.
Но в
этот день тессеры проверяли еще тщательнее, чем всегда, а главное, сотник
Сцевин, суровый воин, душою и телом преданный императору, узнал Виниция.
И все же
в этой одетой железом груди, видимо, теплились искорки жалости к человеческому
горю – вместо того чтобы ударить копьем о щит и поднять тревогу, сотник отвел
Виниция в сторону и сказал:
– Возвращайся
домой, господин. Я тебя узнал, но буду молчать, я не хочу тебя губить. Впустить
тебя не могу, но ты иди домой, и да пошлют тебе боги исцеление.
– Не
можешь впустить, – сказал Виниций, – так позволь хоть остаться здесь
и посмотреть на тех, кого будут выводить.
– Это
в данном мне приказе не запрещено, – отвечал Сцевин.
Виниций
стал у ворот, ожидая, когда начнут выводить обреченных на смерть. Наконец около
полуночи ворота открылись настежь и показалась колонна узников – мужчины,
женщины и дети, сопровождаемые вооруженными преторианцами. Ночь была светлая,
стояло полнолуние, и можно было различить не только фигуры, но даже лица
несчастных. Они шли попарно длинной, угрюмой вереницей в тишине, нарушаемой
лишь бряцаньем оружия в руках солдат. И столько было их, что казалось, все
подвалы опустеют.
В конце
шествия Виниций отчетливо разглядел лекаря Главка, однако ни Лигии, ни Урса в
колонне обреченных не было.
|
