Глава LXV
Как-то
вечером Петрония навестил сенатор Сцевин[421]
и завел с ним долгую беседу о тяжких временах, выпавших им на долю, и об
императоре. Говорил он так откровенно, что Петроний, хоть и был с ним в
дружеских отношениях, насторожился. Сенатор сетовал, что все в мире идет вкривь
и вкось, повсюду царит безумие и, как ни погляди, все это наверняка закончится
катастрофой более страшной, чем пожар Рима. Еще говорил он, что даже августианы
ропщут, что Фений Руф[422],
второй префект претория, с трудом терпит власть негодяя Тигеллина, а весь род
Сенеки до крайности возмущен тем, как обходится император со старым своим
наставником и с Луканом. Наконец он упомянул о недовольстве народа и даже
преторианцев, большинство которых Фений Руф привлек на свою сторону.
– Зачем
ты это говоришь? – спросил Петроний.
– Из
опасений за императора, – отвечал Сцевин. – У меня среди преторианцев
есть дальний родственник, как и я, именем Сцевин, от него-то я знаю, что делается
в лагере. Недовольство ширится и там. Видишь ли, Калигула тоже был безумным, и
ты знаешь, чем это кончилось! Нашелся такой Кассий Херея… Да, это было ужасно,
и, разумеется, среди нас не найдется человека, который бы его одобрил, а все же
Херея избавил мир от чудовища.
– Иначе
говоря, – возразил Петроний, – ты хочешь сказать: «Я Херею не
одобряю, но он был замечательный человек, и да пошлют нам боги побольше таких,
как он».
Тут
Сцевин переменил тему и вдруг стал расхваливать Пизона. Превозносил весь его
род, его привязанность к жене и, наконец, его ум, спокойствие, редкий дар
привлекать людей.
– Император
бездетен, – сказал он, – и все прочат ему в преемники Пизона. Не
сомневаюсь, что каждый римлянин с великой охотой помог бы ему прийти к власти.
Его любит Фений Руф, ему беззаветно предан род Аннеев. Плавтий Латеран[423] и
Туллий Сепецион ради него готовы в огонь и в воду. Также и Натал[424], и
Субрий Флав[425],
и Сульпиций Аспер[426],
и Афраний Квинциан, и даже Вестин.
– От
этого последнего Пизону будет мало проку, – возразил Петроний. –
Вестин собственной тени боится.
– Вестин
боится снов и духов, – сказал Сцевин, – но человек он дельный, и его
по праву собираются избрать консулом. А если в душе он против гонений на
христиан, ты его не должен за это осуждать – ведь и ты хотел бы, чтобы эти
чудовищные казни прекратились.
– Не
я, а Виниций, – ответил Петроний. – Только ради Виниция мне хотелось
бы спасти одну девушку, но я не могу этого сделать, потому что лишился
благосклонности императора.
– Неужели?
Разве ты не заметил, что император снова приближает тебя, заговаривает с тобою?
И я объясню тебе причину. Ведь он снова собирается в Ахайю, чтобы там петь на
греческом языке песни собственного сочинения. Он рвется в это путешествие, но
вместе с тем дрожит при мысли о насмешливом нраве греков. Как он полагает, его
там ждет либо величайший триумф, либо величайший провал. Он нуждается в дельных
советах, и он знает, что лучше тебя никто ему не посоветует. Вот почему ты
опять в милости.
– Меня
мог бы заменить Лукан.
– Меднобородый
его ненавидит и в душе осудил на смерть. Ищет только предлога, ведь он всегда
ищет предлогов. Лукан понимает, что надо спешить.
– Клянусь
Кастором! – сказал Петроний. – Возможно, это так. Но я мог бы
испробовать и другое средство мгновенно войти снова в милость.
– Какое?
– Да
повторить Меднобородому все, что ты говорил сейчас.
– Я
ничего не говорил! – с тревогой воскликнул Сцевин.
Петроний
положил ему руку на плечо.
– Ты
назвал императора безумным, сулил ему в преемники Пизона и сказал: «Лукан
понимает, что надо спешить». С чем это вы хотите спешить, carissime?
Сцевин
побледнел. С минуту они смотрели другу другу в глаза.
– Ты
не повторишь этого!
– Клянусь
бедрами Киприды! Ты и впрямь хорошо меня знаешь! Да, я не повторю. Я ничего не
слышал, но также не хочу ничего слышать более. Ты понял? Жизнь слишком коротка,
чтобы стоило что-то предпринимать. Прошу тебя только посетить сегодня Тигеллина
и побеседовать с ним так же долго, как со мною, о чем захочешь.
– Зачем
это?
– А
затем, чтобы, если Тигеллин когда-нибудь скажет мне: «Сцевин был у тебя», я мог
бы ему ответить: «В тот же день он был и у тебя».
Слушая
его, Сцевин переломил тросточку из слоновой кости, которую держал в руке.
– Пусть
злосчастье падет на этот хлыст. Нынче же буду у Тигеллина, а потом на пиру у
Нервы. Ведь ты тоже придешь? В любом случае, до встречи послезавтра в
амфитеатре, там будут выступать уже остатки христиан! До встречи!
– Послезавтра, –
повторил Петроний, оставшись один. – Стало быть, времени терять нельзя. Я
действительно понадоблюсь Агенобарбу в Ахайе, так что он, возможно, уважит мою
просьбу.
И он
решил испробовать последнее средство.
На пиру
у Нервы император пожелал, чтобы Петроний возлежал за его столом, ибо
намеревался поговорить с ним об Ахайе и о других городах, где он мог бы выступить
с надеждой на наибольший успех. Особенно опасался он мнения афинян. Прочие
августианы прислушивались к их беседе, чтобы, подобрав крохи метких фраз
Петрония, выдавать их потом за свои.
– Мне
кажется, что я до сих пор еще не жил, – сказал Нерон, – и только в
Греции появлюсь на свет.
– Да,
там ты родишься для новой славы и бессмертия, – ответствовал Петроний.
– Надеюсь,
что так будет и что Аполлон не возревнует ко мне. Если я возвращусь с триумфом,
совершу ему гекатомбу, какой доныне не получал ни один бог.
Сцевин
процитировал строки Горация:
Sic te diva Cypri,
Sic fratres Helenae, lucida sidera,
Ventorumque regat pater…[427]
– Корабль
уже стоит в Неаполисе, – сказал император. – Я хотел бы выехать
завтра.
Тогда
Петроний, встав с ложа и глядя прямо в глаза императору, сказал:
– Дозволь
мне, о божественный, сперва устроить свадебный пир, на который я прежде всего
хочу пригласить тебя.
– Свадебный
пир? Какой? – спросил Нерон.
– Свадьбу
Виниция с дочерью царя лигийцев и твоей заложницей. Она, правда, теперь в
тюрьме: но, во-первых, как заложница она не может быть заточена в темницу, а
во-вторых, ты сам соизволил разрешить Виницию жениться на ней, а твои
приговоры, подобно приговорам Зевса, непреложны – посему прикажи выпустить ее
из тюрьмы, и я ее вручу жениху.
Хладнокровие
и спокойная уверенность, с какою говорил Петроний, смутили Нерона – он всегда
несколько терялся, когда с ним говорили в такой манере.
– Да,
знаю, – сказал император, опуская глаза. – Я вспоминал о ней и о том
великане, который задушил Кротона.
– В
таком случае оба они спасены, – спокойно сказал Петроний.
Но
Тигеллин пришел на помощь своему владыке.
– Она
находится в тюрьме по воле императора, а ведь ты, Петроний, сам сказал, что его
приговоры непреложны.
Все
присутствующие, знавшие историю Виниция и Лигии, прекрасно понимали, о чем
речь, и молча прислушивались, чем кончится разговор.
– Она
находится в тюрьме по твоей оплошности и из-за твоего незнания «права народов»,
находится там против воли императора, – резко возразил Петроний. –
Ты, Тигеллин, малый недалекий, но ведь и ты не станешь утверждать, что она
подожгла Рим, а если бы даже и стал это утверждать, император тебе бы не
поверил.
Однако
Нерон уже оправился от смущения и, щуря близорукие свои глаза, с неописуемо
злобной гримасой произнес:
– Петроний
прав.
Тигеллин
удивленно взглянул на него.
– Петроний
прав, – повторил Нерон. – Завтра перед нею откроются ворота тюрьмы, а
о свадебном пире мы потолкуем в амфитеатре.
«Я опять
проиграл!» – подумал Петроний.
И,
воротясь домой, он был настолько уверен, что жизни Лигии пришел конец, что
утром следующего дня послал в амфитеатр преданного ему вольноотпущенника
договориться со смотрителем сполиария, чтобы выдали ее тело, – он
намеревался передать его Виницию.
|