 Увеличить |
Глава VI
Петроний
был дома. Его привратник не посмел остановить Виниция, влетевшего в атрий как
вихрь; узнав, что хозяина надобно искать в библиотеке, он столь же стремительно
помчался в библиотеку; Петроний что-то писал, Виниций выхватил у него из рук
стиль[141],
сломал его, швырнул на пол и, судорожно схватив Петрония за плечи, приблизив
лицо к его лицу, спросил хриплым голосом:
– Что
ты с нею сделал? Где она?
Но тут
случилось нечто удивительное. Утонченный, изнеженный Петроний сжал впившуюся
ему в плечо руку молодого атлета, оторвал ее от себя, затем оторвал другую и,
держа их обе в своей одной с силою железных клещей, промолвил:
– Я
только по утрам размазня, а вечером ко мне возвращается прежняя сила. А ну-ка,
попробуй вырваться. Гимнастике тебя, видно, обучал ткач, а манерам – кузнец.
На его
лице не было и тени гнева, лишь в глазах мелькнула искорка былой отваги и
энергии. Минута, и он выпустил руки Виниция, который стоял униженный,
сконфуженный и разъяренный.
– Рука
у тебя стальная, – сказал Виниций, – но, клянусь всеми богами ада,
если ты меня предал, я всажу тебе нож в горло, пусть даже в палатах императора.
– Поговорим
спокойно, – отвечал ему Петроний. – Как видишь, сталь сильней железа
– хотя из одной твоей руки можно сделать две моих, мне тебя нечего бояться. Но
я огорчен твоей грубостью, и, если бы меня могла еще удивлять неблагодарность
человеческая, я удивился бы твоей неблагодарности.
– Где
Лигия?
– В
лупанарии[142],
сиречь в доме императора.
– Петроний!
– Успокойся,
сядь. Я высказал императору две просьбы, которые он обещал исполнить:
во-первых, извлечь Лигию из дома Авла и, во-вторых, отдать ее тебе. Нет ли у
тебя там ножа в складках тоги? Может быть, проткнешь меня? Но я советую тебе
подождать с этим день-другой, ведь тебя заточили бы в тюрьму, а Лигия тем
временем скучала бы в твоем доме.
Виниций
молча с изумлением смотрел на Петрония и наконец произнес:
– Прости
меня. Я ее люблю, и любовь помутила мой разум.
– Восхищайся
мною, Марк. Третьего дня я сказал императору следующее: «Мой племянник Виниций
так влюбился в некую тщедушную девицу, которая воспитывается у Авла, что его
дом от жарких вздохов уподобился паровой бане. Ни ты, император, сказал я, ни
я, знающие, что такое истинная красота, не дали бы за нее и тысячи сестерциев,
но этот мальчишка всегда был глуп, как треножник, а теперь поглупел
окончательно».
– Петроний!
– Если
ты не понимаешь, что я сказал это с целью уберечь Лигию от опасности, я готов поверить,
что сказал ему правду. Я убедил Меднобородого, что такой эстет, как он, не
может считать подобную девушку красавицей, и Нерон, который пока не решается
смотреть на вещи иначе, чем моими глазами, не найдет в ней и следа красоты, а
не найдя, не пожелает ею завладеть. Надо ведь было обезопасить обезьяну,
посадить ее на веревочку. Лигию теперь будет оценивать не он, а Поппея, а уж
та, бесспорно, постарается побыстрее спровадить ее из дворца. Я же, будто
нехотя, говорил Медной Бороде: «Возьми Лигию у Авла и отдай ее Виницию! Ты
имеешь на это право, потому что она заложница, а заодно досадишь Авлу». И он
согласился. У него не было повода не согласиться, тем паче что я указал ему
способ досадить порядочным людям. Тебя назначат государственным стражем
заложницы, отдадут в твое распоряжение это лигийское сокровище, а ты как
союзник доблестных лигийцев и вдобавок верный слуга императора не только не
растратишь сокровище, но постараешься его приумножить. Для приличия император
подержит ее несколько дней у себя во дворце, а потом отошлет в твой дом, ты
счастливец!
– Это
правда? Ей и в самом деле ничего не грозит во дворце?
– Если
бы ей пришлось там жить постоянно, Поппея поговорила бы о ней с Лукустой[143]. Но
в эти несколько дней ей ничего не грозит. Во дворце императора обитает десять
тысяч человек. Нерон, возможно, и не увидит ее, тем более что он все доверил
мне – недавно у меня даже был центурион с известием, что он отвел девушку во
дворец и передал ее Акте. Акта – добрая душа, поэтому я и приказал поручить
девушку ей. Помпония Грецина, кажется, такого же мнения об Акте, даже написала
ей. Завтра у Нерона пир. Я выпросил для тебя местечко рядом с Лигией.
– Прости
мне, Гай, мою горячность, – сказал Виниций. – Я думал, ты приказал ее
забрать для себя или для императора.
– Горячность
я могу тебе простить, но куда труднее простить эти жесты мужлана, бесцеремонные
крики и тон игроков в мору. Мне это не по душе, Марк, предупреждаю тебя. Знай,
сводником при императоре служит Тигеллин, и еще знай, что пожелай я взять
девушку себе, я бы сейчас, глядя прямо тебе в глаза, сказал бы следующее:
«Виниций, я забираю у тебя Лигию и буду держать ее, пока она мне не наскучит».
Говоря
это, он глядел своими глазами цвета орехового дерева в глаза Виницию, глядел холодно
и надменно.
– Я
виноват, – сказал молодой человек, вконец смущенный. – Ты добр, ты
благороден, и я благодарю тебя от всего сердца. Позволь только задать еще один
вопрос. Почему ты не приказал отвести Лигию прямо в мой дом?
– Потому
что император хочет соблюсти приличия. В Риме будут об этом говорить, а так как
Лигию мы забираем в качестве заложницы, то, пока будут идти разговоры, она
поживет во дворце императора. Потом ее отошлют к тебе без шума, и делу конец.
Меднобородый – трусливый пес. Он знает, что власти его нет пределов, и все же
старается пристойно обставить каждый свой шаг. Ну как, остыл ты уже настолько,
чтобы немного пофилософствовать? У меня не раз появлялась мысль – почему
злодейство, даже у таких могущественных особ, как император, и, как он, уверенное
в своей безнаказанности, всегда тщится соблюсти видимость справедливости и
добродетели? К чему эти усилия? Убить брата, мать и жену – это, по-моему,
деяния, достойные азиатского царька, а не римского императора; но, случись
такое со мной, я бы не писал сенату оправдательных писем. А Нерон пишет – Нерон
заботится о приличиях, потому что Нерон трус. Но вот Тиберий же не был трусом и
тоже старался оправдаться в каждом своем поступке. Почему это происходит? Что
за удивительная вынужденная дань, приносимая злом добродетели? И знаешь, что я
думаю? Происходит такое, по-моему, оттого, что поступки эти безобразны, а
добродетель прекрасна. Ergo[144],
истинный эстет – тем самым добродетельный человек. Ergo, я – добродетельный
человек. Сегодня я должен совершить возлияние теням Протагора, Продика и Горгия[145].
Оказывается, и софисты могут на что-то сгодиться. Но слушай, я продолжаю. Я
отнял Лигию у Авла, чтобы отдать ее тебе. Это так. Лисипп создал бы из вас
дивную скульптурную группу. Вы оба красивы, но ведь и мой поступок красив, а
раз он красив, он не может быть дурным. Гляди, Марк, вот перед тобою сидит сама
добродетель, воплощенная в Петронии! Живи теперь Аристид[146], он должен был бы
прийти ко мне и наградить меня сотней мин[147]
за краткую лекцию о добродетели.
Однако
Виниций, как человек, которого действительность волнует больше лекций о добродетели,
сказал:
– Завтра
я увижу Лигию, а потом она будет жить в моем доме, и я буду видеть ее каждый
день, всегда, до самой смерти.
– У
тебя будет Лигия, а у меня – Авл, отныне мой злейший враг. Он призовет на мою
голову месть всех богов подземного царства. И хотя бы этот дурень загодя взял
урок декламации! Куда там! Он будет браниться так, как бранил моих клиентов
бывший привратник, которого я, впрочем, за это отослал в деревню в эргастул[148].
– Авл
был у меня. Я обещал сообщить ему, что узнаю о Лигии.
– Напиши
ему, что воля божественного императора высший закон и что твой первенец будет
наречен Авлом. Надо же чем-то утешить старика. Я готов просить Меднобородого,
чтобы он пригласил Авла на завтрашний пир. Пусть бы старик увидел тебя в триклинии
рядом с Лигией.
– Не
делай этого, – возразил Виниций. – Мне все-таки жаль их, особенно
Помпонию.
И он сел
писать то письмо, которое отняло у старого полководца последнюю надежду.
|
