Глава Х
А дом
Виниция и в самом деле был убран зеленью мирта и плюща, развешанной по стенам и
над дверями. Колонны были увиты виноградными лозами. В атрии, где над верхним
отверстием натянули для защиты от ночного холода пурпурно-красную шерстяную
ткань, было светло как днем. Ярко горели светильники с восемью и двенадцатью
огнями, они имели форму кувшинов, деревьев, животных, птиц или статуй,
поддерживавших лампы с ароматным маслом, сами же лампы были из алебастра,
мрамора, позолоченной коринфской бронзы, не такие великолепные, как знаменитый
светильник из храма Аполлона, которым пользовался Нерон, но весьма красивые и
изготовленные знаменитыми мастерами. Некоторые лампы были прикрыты
александрийским стеклом или прозрачными тканями с берегов Инда, красными,
голубыми, желтыми, фиолетовыми, – весь атрий переливался разноцветными
огнями. Воздух был напоен ароматом нарда, полюбившегося Виницию на Востоке. В
глубине дома, где сновали фигуры рабов и рабынь, тоже было много света. В
триклинии стол был накрыт на четырех человек – кроме Виниция и Лигии, ужинать должны
были Петроний и Хрисотемида.
Виниций
во всем следовал советам Петрония, который убедил его не идти за Лигией, а послать
Атацина с полученным у императора разрешением, – сам же Виниций должен был
принять ее дома, и принять любезно, даже с почетом.
– Вчера
ты был пьян, – говорил Петроний. – Я тебя видел, ты вел себя, как
каменотес с Альбанских гор. Не будь слишком настойчив, помни, что хорошее вино
надо пить медленно. Знай также, что желать приятно, но еще приятнее быть
желанным.
У
Хрисотемиды было на сей счет свое, несколько иное мнение, и Петроний, называя
ее своей весталкой и голубкой, стал ей объяснять разницу между искусным
цирковым возницей и юнцом, который впервые правит квадригой. Затем, обращаясь к
Виницию, он сказал:
– Завоюй
ее доверие, развесели ее, будь с нею великодушен. Мне не хотелось бы, чтобы
этот ужин был печальным. Поклянись ей хоть Гадесом[175], что возвратишь ее к
Помпонии, а там уж от тебя будет зависеть, предпочтет ли она завтра вернуться
или остаться здесь. – И, указывая на Хрисотемиду, прибавил: – Я уже пять
лет каждый божий день примерно так поступаю с этой пугливой горлицей и не могу
пожаловаться на ее суровость.
– Разве
ж я не сопротивлялась, ты, сатир! – возмутилась Хрисотемида и ударила
Петрония веером из павлиньих перьев.
– Тому
виною был мой предшественник.
– Как
будто ты не валялся у моих ног!
– Чтобы
надевать на их кончики кольца.
Хрисотемида
невольно опустила взор – на пальцах ее ног и впрямь искрились драгоценные
камни, и оба они рассмеялись. Но Виниций не слушал их препирательства. Сердце у
него билось тревожно под узорчатым облачением сирийского жреца, в которое он
нарядился для встречи с Лигией.
– Они
должны были уже выйти из дворца, – сказал он, как бы говоря с собою.
– Да,
должны были, – согласился Петроний. – А пока я могу рассказать о
предсказаниях Аполлона Тианского[176]
или ту историю о Руфине, которую я, не помню уж почему, не закончил.
Но
Виниция Аполлоний Тианский интересовал столь же мало, как и история Руфина.
Мысли его были с Лигией и, хотя он понимал, что встретить ее дома более
пристойно, чем самому идти за нею во дворец наподобие судебного стражника,
минутами он сожалел, что не пошел, – тогда он скорее бы увидел Лигию и
сидел бы с нею рядом в темноте в двухместных носилках.
Тем
временем рабы внесли украшенные бараньими головами бронзовые сосуды на треножниках
– в сосудах были раскаленные угли, на которые рабы стали сыпать измельченные
кусочки мирры и нарда.
– Они
уже сворачивают к Каринам, – опять пробормотал Виниций.
– Он
не выдержит, он побежит навстречу, да еще с ними разминется, – воскликнула
Хрисотемида.
– Да
нет, выдержу, – с бессмысленной улыбкой сказал Виниций.
Однако
ноздри у него раздувались, он шумно дышал, и Петроний, глядя на него, пожал плечами.
– Нет
в нем философа ни на сестерций, – сказал Петроний, – и мне никогда не
удастся сделать этого сына Марса человеком.
Виниций
даже не слышал его слов.
– Они
уже в Каринах!
А они
действительно уже повернули к Каринам. Рабы-лампадарии шли впереди, другие, педисеквы, –
по обе стороны носилок. Атацин следовал позади, наблюдая за процессией.
Двигались
они, однако, медленно. Город совсем не освещался, и фонари в руках рабов едва
светили на погруженных в темноту улицах. В окрестностях дворца было безлюдно,
лишь кое-где показывался прохожий с фонариком, но чем дальше, тем оживленнее
становилась дорога. Почти из каждого переулка выходили группы по три, по четыре
человека, все без факелов, все в темных плащах. Некоторые присоединялись к
процессии, смешивались с рабами, другие, более многочисленные группы толпились
впереди, какие-то люди лезли наперерез, шатаясь, будто пьяные. Временами
становилось так трудно двигаться, что лампадарии начинали кричать:
– Дорогу
благородному трибуну Марку Виницию!
Из-за
раздвинутых занавесок Лигия видела эти темные группы фигур, от волнения ее бил
озноб. Надежда и тревога попеременно овладевали ее сердцем. «Это он! Это Урс и
христиане! Сейчас все произойдет, – шептала она дрожащими губами. – О
Христос, помоги! О Христос, спаси!»
Но уже и
Атацин, который сперва не обращал внимания на необычное уличное оживление,
начал беспокоиться. Все было как-то странно. Лампадариям[177] приходилось все чаще
выкрикивать: «Дорогу носилкам благородного трибуна!»[178] Неведомые люди так
напирали на носилки с обеих сторон, что Атацин приказал рабам отгонять их
дубинками.
Внезапно
впереди поднялся крик, и все огни мигом погасли. Возле носилок началась толкотня,
суматоха, драка.
Атацин
понял: это нападение.
И его
охватил страх. Все знали, что император частенько забавы ради бесчинствует с
отрядом августиан и в Субуре, и в других концах города. Было известно, что
иногда после этих ночных стычек он даже появлялся с шишками и синяками и что
тот, кто ему сопротивлялся, шел на смерть, будь он хоть сенатор. Казарма ночных
стражей, чьей обязанностью было охранять город, находилась неподалеку, но в
подобных случаях стража притворялась глухой и слепой. А между тем вокруг
носилок кипела борьба: люди дрались, колотили друг друга, валили с ног,
топтали. Атацин мгновенно решил, что прежде всего надо спасать Лигию и себя, а
остальное предоставить судьбе. И, вытащив девушку из носилок, он подхватил ее
одной рукой и пытался скрыться во мраке.
Но Лигия
закричала:
– Урс!
Урс!
Ее белое
платье легко было разглядеть, и Атацин другой, свободной рукой стал поспешно
накрывать ее своим плащом, как вдруг могучие клещи сжали ему затылок и на
голову обрушилось, будто камень, что-то огромное, сокрушительное.
Атацин
рухнул наземь, как вол под ударом обуха у алтаря Юпитера.
Большинство
рабов лежало, другие спасались бегством, натыкаясь в непроглядной темноте на
стены домов. Изломанные во время драки носилки валялись на земле. Урс уносил
Лигию в Субуру, его друзья шли позади, постепенно по пути рассеиваясь в разные
стороны.
Кучка
рабов собралась у дома Виниция и в замешательстве стояла, не смея войти. После
короткого совета они возвратились на место стычки, где нашли несколько трупов и
среди них Атацина. Он еще корчился, но вот сильная судорога пробежала по его
телу, Атацин вытянулся и застыл недвижим.
Рабы
подняли его и, снова подойдя к дому Виниция, остановились у ворот. Надо было
все же сообщить господину о случившемся.
– Пусть
Гулон скажет, – зашептало несколько голосов. – У него, как и у нас,
кровь по лицу течет, и господин его любит. Гулону безопасней, чем нам.
И
германец Гулон, старый раб, который вынянчил Виниция и достался ему в
наследство от матери, сестры Петрония, сказал:
– Я-то
скажу, но пойдем мы все. Пусть гнев его обрушится не на меня одного.
Нетерпение
Виниция все возрастало. Петроний и Хрисотемида посмеивались над ним, а он,
быстрыми шагами кружа по атрию, все повторял:
– Они
уже должны быть здесь! Должны быть здесь!
И все
порывался идти навстречу, но гости его удерживали.
Вдруг в
передней послышались шаги, и в атрий целою толпой вошли рабы – быстро выстроившись
у стены, они подняли руки и испуганно завопили:
– А-а-а-а!
А-а-а-а!
– Где
Лигия? – кинувшись к ним, вскричал Виниций изменившимся грозным голосом.
– А-а-а-а!
Тут
Гулон, выставляя вперед свое окровавленное лицо, жалобно зачастил:
– Вот
моя кровь господин! Мы защищались! Вот кровь, вот кровь!
Но
договорить ему не пришлось – Виниций схватил бронзовый светильник и одним
ударом раскроил рабу череп, потом сжал обеими руками свою голову и застонал.
– Me
miserum! Me miserum![179]
– хрипло повторял он.
Его лицо
посинело, глаза закатились, на губах выступила пена.
– Розог! –
прорычал он наконец нечеловеческим голосом.
– Смилуйся,
господин! А-а-а-а! – стонали рабы.
Но тут
Петроний поднялся с выражением досады на лице.
– Пойдем,
Хрисотемида! – сказал он. – Если ты хочешь смотреть на мясо, я
прикажу разбить лавку мясника в Каринах.
И они
удалились из атрия. Вскоре в этом доме, украшенном зеленью плюща и убранном для
пира, раздались вопли и свист розог, не стихавшие почти до утра.
|