Увеличить |
Глава XLIV
Зарево
пылающего города освещало небосвод по всей его окружности. Из-за холмов выкатилась
большая полная луна, которая сразу же раскалилась докрасна и, приобретя цвет
расплавленной меди, казалось, взирает с изумлением на гибнущий город, владыку
мира. В алых безднах небес светились алые звезды, но в отличие от обычных ночей
на земле было светлее, чем на небе. Подобно гигантскому костру, Рим освещал всю
Кампанию.[349]
При кровавом этом зареве были видны дальние холмы, селения, виллы, храмы,
памятники и акведуки, сбегающие со всех окрестных гор к городу, а на акведуках
– скопления людей, забравшихся туда ради безопасности и чтобы наблюдать пожар.
Тем
временем бушующая стихия захватывала все новые участки. Не могло быть сомнений,
что чьи-то преступные руки поджигают город, так как новые очаги пожара
вспыхивали в местах, расположенных далеко от главного его очага. С холмов, на
которых располагался Рим, потоки пламени стекали, наподобие волн морских, в
долины, густо застроенные пяти– и шестиэтажными домами, множеством сараев,
лавок, деревянных передвижных амфитеатров, сооруженных наспех для различных
зрелищ, и, наконец, складов с дровами, оливковым маслом, зерном, орехами, шишками
пиний, семенами которых питался бедный люд, с одеждой, которую по велению
милостивых императоров раздавали голытьбе, гнездившейся в закоулках города. Там
было обилие горючих материалов, гулкие взрывы следовали один за другим, и пожар
с невиданной быстротой охватывал целые улицы. Расположившиеся за городскою
стеной и забравшиеся на акведуки горожане угадывали по цвету пламени, что
горит. Неистовые порывы горячего ветра то и дело приносили из огненной пучины
мириады раскаленных ореховых и миндальных скорлупок, взвивавшихся роями
сверкающих бабочек, – с треском лопались они в воздухе или, гонимые
ветром, сыпались вниз на новые, еще не загоревшиеся участки, на акведуки и
окружавшие город поля. Казалось, о спасении нечего и думать – смятение все
возрастало, так как жители города бежали из всех ворот за его пределы, а
навстречу горожанам шли привлеченные пожаром тысячи людей из окрестностей, жители
небольших селений, а также крестьяне и полудикие пастухи из Кампании,
соблазняемые надеждой на безнаказанный грабеж.
Возглас
«Рим гибнет» не смолкал в устах толпы – а гибель города представлялась в те времена
также концом его господства и разрешением всех уз, связывавших доселе народ в
единое целое. Скопища черни, в большинстве состоявшей из рабов и чужестранцев,
для которых владычество Рима ничуть не было дорого, а переворот мог быть лишь
освобождением от гнета, приобретали то тут, то там угрожающий вид. Насилие и
грабежи распространялись безудержно. Можно было подумать, что единственно лишь
зрелище гибнущего города, приковывая к себе внимание, сдерживает взрыв буйства,
которое развернется во всю силу, как только город превратится в пепелище. Сотни
тысяч рабов, позабыв о том, что Рим – это не только храмы и стены, но еще и
десятки легионов во всех концах мира, казалось, ждали только клича и вождя.
Поминали имя Спартака – но Спартака не было, зато римские граждане стали
объединяться и вооружаться кто чем мог. Самые фантастические слухи кружили у
городских ворот. Некоторые уверяли, что это Вулкан, по велению Юпитера,
уничтожает город исходящим из земли огнем; другие – что это месть Весты за
весталку Рубрию. Убежденные в этом люди даже не пытались что-либо спасать, но,
осаждая храмы, возносили богам мольбы о милосердии. Впрочем, наиболее стойким
был слух, что сжечь Рим приказал император, желая избавиться от зловония,
доносящегося с Субуры, и построить новый город, назвав его Нерония. При этой
мысли ярость обуревала людей, и если бы, как о том думал Виниций, нашелся
вождь, желающий воспользоваться взрывом ненависти народной, час Нерона пробил
бы на несколько лет ранее.
Говорили
также, что император сошел с ума, что он приказал преторианцам и гладиаторам
нападать на горожан и учинить повальную бойню. Иные клялись всеми богами, что
по распоряжению Меднобородого из вивариев выпустили зверей. На улицах и впрямь
видели львов с пылающими гривами, обезумевших слонов и туров, которые мчали
целыми стадами, топча людей. В слухах этих была доля правды – кое-где слоны,
чуя приближающийся огонь, разбили виварии и, очутившись на воле, в неистовом
страхе кинулись прочь от надвигающегося пожара, сметая, подобно урагану, все на
своем пути. Из уст в уста передавалась весть, что в огне уже погибли десятки
тысяч человек. И действительно, число жертв было огромно. Некоторые, лишившись
всего имущества или дорогих сердцу существ, в отчаянии сами бросались в огонь,
другие задохлись от дыма. В центре города, между Капитолием с одной стороны и
Квириналом, Виминалом и Эсквилином с другой, а также между Палатином и Целием,
где пролегали наиболее густо застроенные улицы, пожар вспыхивал сразу в
стольких местах, что толпы бегущих от огня неожиданно натыкались на другой
огненный вал, двигавшийся им навстречу, и погибали мучительной смертью в
пламенной пучине.
Ужас,
смятение, безумие овладели людьми, не знавшими, куда бежать. Дороги были загромождены
домашним скарбом, а где улицы были поуже, там вообще было невозможно пройти. Искавшие
прибежища на рынке и площадях – там, где впоследствии был сооружен амфитеатр Флавиев[350],
возле храма Земли, возле портика Ливии[351]
и выше – у храмов Юноны и Луцины[352],
а также меж склоном Вибрия и древними Эсквилинскими воротами – оказались
окружены морем огня и погибли от жара. В тех местах, куда огонь не добрался,
позже нашли сотни испекшихся, обуглившихся тел, хотя эти несчастные пытались
защититься от огня, выламывая каменные плиты и зарываясь по пояс в землю. Вряд
ли нашлась бы хоть одна семья из живших в центре города, все члены которой
уцелели бы, поэтому у городских стен и ворот, на всех дорогах раздавались горестные
вопли женщин, выкликавших дорогие имена погибших в давке или в огне.
И в то
время как одни молили богов о милосердии, другие кощунственно проклинали их за
ужасное бедствие. Можно было увидеть стариков, простиравших руки к храму
Юпитера Избавителя с возгласами: «Ты же избавитель, так спаси свой алтарь и
город!» Гневное отчаяние обращалось главным образом против древних римских
богов, которые, по мнению римлян, были обязаны усерднее прочих охранять город.
Очи оказались бессильными, и за это их упрекали. Зато когда на Ослиной дороге
показалась процессия египетских жрецов, везших статую Исиды, спасенную из храма
в окрестностях Целимонтанских ворот, толпа смешалась с шествием, люди впряглись
в повозку, провезли ее до самых Аппиевых ворот и, завладев статуей, водрузили
ее в храме Марса, оттеснив жрецов этого бога, посмевших сопротивляться. В
других местах взывали к Серапису, Ваалу или Иегове[353], приверженцы которого,
высыпав из закоулков Субуры и Заречья, оглашали воплями и мольбами прилегавшие
к городским стенам пустыри. В их криках звучали, однако, нотки торжества, и,
когда часть горожан присоединилась к хору голосов, славивших «Владыку мира»,
другая часть, возмущаясь этими проявлениями радости, пыталась силой заглушить
их. Здесь и там слышались странные, торжественные песнопения – пели мужчины в
расцвете сил, старики, женщины и дети, но смысл гимнов был непонятен, только
повторялись то и дело слова: «Се грядет судия в день гнева и бедствия».
Мятущиеся, не знающие сна волны людские окружали горящий город, подобно
бушующему морю.
Но ничто
не приносило спасения – ни отчаянье, ни кощунства, ни пенье гимнов. Гибель
надвигалась упорно, беспощадно, неотвратимо, как рок. Возле театра Помпея
загорелись склады пеньки и канатов, большие количества которых держались в
запасе для цирков, арен и всевозможных употреблявшихся при играх машин;
запылали и соседние строения, где хранились бочки со смолою для пропитывания
канатов. Несколько часов кряду эта часть города, за которою лежало Марсово
поле, озарялась таким ярким светло-желтым светом, что обезумевшим от ужаса
горожанам некоторое время казалось, будто при вселенской этой катастрофе
нарушилось также чередование дня и ночи и они видят свет солнца. Но затем
сплошное кроваво-алое зарево вытеснило все другие краски. Из полыхающего моря
вырывались к раскаленному небу гигантские огненные фонтаны и столбы, они
распускались вверху пламенными кистями и султанами, которые развевались на
ветру, превращаясь в золотые нити и космы искр, и уносились вдаль в сторону
Кампании и Альбана. Становилось светло как днем – воздух, казалось, был насыщен
не только светом, но и самим огнем. Вода в Тибре текла пламенеющим потоком.
Злосчастный город являл собою подлинный ад. Пожар захватывал все новые
кварталы, штурмом брал холмы, разливался по равнинам, затоплял долины, бушевал,
гудел, громыхал.
|