|
Эрнесту
Кристофу[38],
ваятелю
АЛЛЕГОРИЧЕСКАЯ СТАТУЯ
ВО ВКУСЕ РЕНЕССАНСА
Вот чудо грации, Флоренции созданье;
В него восторженно вперяй покорный
взор;
В изгибах мускулов и в складок
очертанье –
Избыток Прелести и Мощи, двух сестер;
Обожествленная резцом волшебным глыба
Предстала Женщиной, могуча и нежна,
Для ложа пышного царицей создана;
Ее лобзания пленить равно могли бы
И принца и жреца на ложе нег и сна.
С усмешкой тонкою, с улыбкой
вожделенной,
Где бродит гордости сверкающий
экстаз,
Победоносная, она глядит на нас –
И бледный лик ее, презреньем
вдохновленный,
Со всех сторон живит и обрамляет газ.
«Страсть призвала меня, меня Любовь
венчает!»
В ней все – величие, и все прекрасно
в ней;
Пред чарами ее, волнуясь, цепеней!
Но чудо страшное нежданно взор
встречает:
Вдруг тело женщины, где чары
божества,
Где обещает все восторг и изумленье –
О чудо мерзкое, позор богохуленья! –
Венчает страшная, двойная голова!
Ее прекрасный лик с гримасою красивой
–
Лишь маска внешняя, обманчивый наряд,
И настоящий лик сквозь этот облик
лживый
Бросает яростно неотразимый взгляд.
О Красота! клянусь, – река твоих
рыданий,
Бурля, вливается в больную грудь мою;
Меня пьянит поток обманов и
страданий,
Я из твоих очей струи забвенья пью!
– О чем ее печаль? Пред ней все
страны света
Повержены во прах; увы, какое зло
Ее, великую, насквозь пронзить могло –
Ее, чья грудь крепка, сильна, как
грудь атлета?
– Ее печаль о том, что многие
года
Ей было жить дано, что жить ей должно
ныне,
Но, что всего страшней, во мгле ее
уныний,
Как нам, ей суждено жить завтра, жить
всегда!
XXI
ГИМН КРАСОТЕ
Скажи, откуда ты приходишь, Красота?
Твой взор – лазурь небес иль
порожденье ада?
Ты, как вино, пьянишь прильнувшие
уста,
Равно ты радости и козни сеять рада.
Заря и гаснущий закат в твоих глазах,
Ты аромат струишь, как будто вечер
бурный;
Героем отрок стал, великий пал во
прах,
Упившись губ твоих чарующею урной.
Прислал ли ад тебя, иль звездные
края?
Твой Демон, словно пес, с тобою
неотступно;
Всегда таинственна, безмолвна власть
твоя,
И все в тебе – восторг, и все в тебе
преступно!
С усмешкой гордою идешь по трупам ты,
Алмазы ужаса струят свой блеск
жестокий,
Ты носишь с гордостью преступные
мечты
На животе своем, как звонкие брелоки.
Вот мотылек, тобой мгновенно
ослеплен,
Летит к тебе – горит, тебя
благословляя;
Любовник трепетный, с возлюбленной
сплетен,
Как с гробом бледный труп, сливается,
сгнивая.
Будь ты дитя небес иль порожденье
ада,
Будь ты чудовище иль чистая мечта,
В тебе безвестная, ужасная отрада!
Ты отверзаешь нам к безбрежности
врата.
Ты Бог иль Сатана? Ты Ангел иль
Сирена?
Не все ль равно: лишь ты, царица
Красота,
Освобождаешь мир от тягостного плена,
Шлешь благовония и звуки и цвета!
XXII
ЭКЗОТИЧЕСКИЙ АРОМАТ[39]
Когда, смежив глаза, на грудь твою
склоненный,
Твой знойный аромат впиваю жадно я,
Мне снова грезятся блаженные края:
Вот – монотонными лучами ослепленный,
Спит остров, в полусон лениво
погруженный, –
Дерев причудливо сплетенная семья,
Где крепнет строй мужей, избыток сил
струя,
Где взоры смелых жен я вижу,
изумленный.
Мой дух уносит твой волшебный аромат
Туда, где мачт леса валов колышет
ряд,
Изнемогающий от качки беспокойной,
Где тамаринд[40] струит далеко запах
свой,
Где он разносится пьянящею волной
И сочетается с напевом песни
стройной.
XXIII
ШЕВЕЛЮРА
О, завитое в пышные букли руно!
Аромат, отягченный волною истомы,
Напояет альков, где тепло и темно;
Я мечты пробуждаю от сладостной
дремы,
Как платок надушенный взбивая руно!..
Нега Азии томной и Африки зной,
Мир далекий, отшедший, о лес
благовонный,
Возникает над черной твоей глубиной!
Я парю, ароматом твоим опьяненный,
Как другие сердца музыкальной волной!
Я лечу в те края, где от зноя
безмолвны
Люди, полные соков, где жгут небеса;
Пусть меня унесут эти косы, как
волны!
Я в тебе, море черное, грезами
полный,
Вижу длинные мачты, огни, паруса;
Там свой дух напою я прохладной
волною
Ароматов, напевов и ярких цветов;
Там скользят корабли золотою стезею,
Раскрывая объятья для радостных снов,
Отдаваясь небесному, вечному зною.
Я склонюсь опьяненной, влюбленной
главой
К волнам черного моря, где скрыто
другое,
Убаюканный качкою береговой;
В лень обильную сердце вернется
больное,
В колыхание нег, в благовонный покой!
Вы лазурны, как свод
высоко-округленный,
Вы – шатер далеко протянувшейся мглы;
На пушистых концах пряди с прядью
сплетенной
Жадно пьет, словно влагу, мой дух
опьяненный
Запах муска, кокоса и жаркой смолы.
В эти косы тяжелые буду я вечно
Рассыпать бриллиантов сверкающий
свет,
Чтоб, ответив на каждый порыв
быстротечный,
Ты была как оазис в степи
бесконечной,
Чтобы волны былого поили мой бред.
XXIV
Тебя, как свод ночной, безумно я
люблю,
Тебя, великую молчальницу мою!
Ты – урна горести; ты сердце
услаждаешь,
Когда насмешливо меня вдруг
покидаешь,
И недоступнее мне кажется в тот миг
Бездонная лазурь, краса ночей моих!
Я как на приступ рвусь тогда к тебе,
бессильный,
Ползу, как клуб червей, почуя труп
могильный.
Как ты, холодная, желанна мне!
Поверь, –
Неумолимая, как беспощадный зверь!
XXV
Ожесточенная от скуки злых оков,
Ты всю вселенную вместила б в свой
альков;
Отточенных зубов влекома хищной
жаждой,
Ты жертву новую на день готовишь
каждый.
Твои глаза блестят, как в праздничные
дни
На окнах лавочек зажженные огни;
Их блеск – заемный блеск, их власть
всегда случайна,
Их красота – тебе неведомая тайна!
Машина мертвая, ты жажду утолишь
Лишь кровью мировой, но мир лишь ты
целишь;
Скажи, ужель тебе неведом стыд, ужели
Красоты в зеркалах твои не
побледнели?
Иль зла бездонности не видит мудрый
взгляд,
И, ужаснувшись, ты не пятишься назад?
Или таинственным намереньем Природы
Твои, о женщина, благословятся роды,
И от тебя в наш мир, прославив
грешный род –
Кощунство высшее! – сам гений
снизойдет!
XXVI
SED NON SATIATA[41]
О странный идол мой, чьи кудри –
сумрак ночи;
Сливая дым сигар и муска аромат,
Бедром эбеновым ты мой чаруешь
взгляд,
Саванны Фауст ты, дочь черной
полуночи!
Душе желаннее, чем опиум, мрак ночи,
Губ милых эликсир, любви смертельный
яд;
Пусть караваны грез сзовет твой
властный взгляд,
Пусть напоят тоску твои цистерны-очи.
О демон яростный! Зрачками черных
глаз
Не изливай мне в грудь своих огней
без меры!
Мне не дано обнять, как Стиксу,
девять раз[42]
Тебя, развратница, смирить твой пыл
Мегеры[43],
Безумье дерзкое бесстрашно обретать
И Прозерпиною[44] на ложе адском стать!
XXVII
Когда она идет, роняя блеск огней
Одеждой радужной, сбегающей волнами,
Вдруг вспоминается мне пляска длинных
змей
На остриях жезлов, протянутых
волхвами.
Как горькие пески, как небеса степей,
Всегда бесчувственны к страданьям и
прекрасны,
Как сочетанья волн в безбрежности
морей,
Ее движения всегда равно бесстрастны!
В ней всюду тайный смысл, и все так
странно в ней;
Ее граненых глаз роскошны минералы,
Где с взором ангельским слит сфинксов
взор усталый,
С сияньем золота – игра немых камней;
Как блеск ненужных звезд, роскошен
блеск холодный
Величья женщины прекрасной и
бесплодной.
XXVIII
ТАНЦУЮЩАЯ ЗМЕЯ
Твой вид беспечный и ленивый
Я созерцать люблю, когда
Твоих мерцаний переливы
Дрожат, как дальняя звезда.
Люблю кочующие волны
Благоухающих кудрей,
Что благовоний едких полны
И черной синевы морей.
Как челн, зарею окрыленный,
Вдруг распускает паруса,
Мой дух, мечтою умиленный,
Вдруг улетает в небеса.
И два бесчувственные глаза
Презрели радость и печаль,
Как два холодные алмаза,
Где слиты золото и сталь.
Свершая танец свой красивый,
Ты приняла, переняла
Змеи танцующей извивы
На тонком острие жезла.
Истомы ношею тяжелой
Твоя головка склонена –
То вдруг игривостью веселой
Напомнит мне игру слона.
Твой торс склоненный, удлиненный
Дрожит, как чуткая ладья,
Когда вдруг реи наклоненной
Коснется влажная струя.
И, как порой волна, вскипая,
Растет от таянья снегов,
Струится влага, проникая
Сквозь тесный ряд твоих зубов.
Мне снится: жадными губами
Вино богемское я пью,
Как небо, чистыми звездами
Осыпавшее грудь мою!
XXIX
ПАДАЛЬ
Скажи, ты помнишь ли ту вещь, что
приковала
Наш взор, обласканный сияньем летних
дней,
Ту падаль, что вокруг зловонье
изливала,
Труп, опрокинутый на ложе из камней.
Он, ноги тощие к лазури простирая,
Дыша отравою, весь в гное и в поту
Валялся там и гнил, все недра
разверзая
С распутством женщины, что кажет
наготу.
И солнце жадное над падалью сверкало,
Стремясь скорее все до капли
разложить,
Вернуть Природе все, что власть ее
соткала,
Все то, что некогда горело жаждой
жить!
Под взорами небес, зловонье изливая,
Она раскинулась чудовищным цветком,
И задыхалась ты – и, словно неживая,
Готовилась упасть на свежий луг
ничком.
Неслось жужжанье мух из живота
гнилого,
Личинок жадные и черные полки
Струились, как смола, из остова
живого,
И, шевелясь, ползли истлевшие куски.
Волной кипящею пред нами труп
вздымался;
Он низвергался вниз, чтоб снова
вырастать,
И как-то странно жил и странно
колыхался,
И раздувался весь, чтоб больше,
больше стать!
И странной музыкой все вкруг него
дышало,
Как будто ветра вздох был слит с
журчаньем вод,
Как будто в веялке, кружась, зерно
шуршало
И свой ритмический свершало оборот.
Вдруг нам почудилось, что пеленою
черной
Распавшись, труп исчез, как
побледневший сон.
Как контур выцветший, что, взору
непокорный,
Воспоминанием бывает довершен.
И пес встревоженный, сердитый и
голодный,
Укрывшись за скалой, с ворчаньем мига
ждал,
Чтоб снова броситься на смрадный труп
свободно
И вновь глодать скелет, который он
глодал.
А вот придет пора – и ты, червей
питая,
Как это чудище, вдруг станешь смрад и
гной,
Ты – солнца светлый лик, звезда очей
златая,
Ты – страсть моей души, ты – чистый
ангел мой!
О да, прекрасная – ты будешь остов
смрадный,
Чтоб под ковром цветов, средь сумрака
могил,
Среди костей найти свой жребий
безотрадный,
Едва рассеется последний дым кадил.
Но ты скажи червям, когда без
сожаленья
Они тебя пожрут лобзанием своим,
Что лик моей любви, распавшейся из
тленья,
Воздвигну я навек нетленным и святым!
XXX
DE PROFUNDIS CLAMAVI[45]
Пусть в безднах сумрака душа
погребена,
Я вопию к Тебе: дай каплю сожаленья!
Вкруг реют ужасы, кишат богохуленья,
Свинцовый горизонт все обнял, как
стена.
Остывший солнца диск здесь катится
полгода,
Полгода ночь царит над мертвою
страной,
Ни травки, ни ручья, ни зверя предо
мной;
На дальнем полюсе – наряднее природа!
Нет больше ужасов для тех, кто одолел
Неумолимый гнев светила ледяного,
Мрак ночи, Хаоса подобие седого,
И я завидую всем тварям, чей удел –
Забыться сном, чей дух небытие
впивает,
Покуда свой клубок здесь Время
развивает!
XXXI
ВАМПИР
В мою больную грудь она
Вошла, как острый нож, блистая,
Пуста, прекрасна и сильна,
Как демонов безумных стая.
Она в альков послушный свой
Мой бедный разум превратила;
Меня, как цепью роковой,
Сковала с ней слепая сила.
И как к игре игрок упорный,
Иль горький пьяница к вину,
Как черви к падали тлетворной,
Я к ней, навек проклятой, льну.
Я стал молить: «Лишь ты мне можешь
Вернуть свободу, острый меч;
Ты, вероломный яд, поможешь
Мое бессилие пресечь!»
Но оба дружно: «Будь покоен! –
С презреньем отвечали мне. –
Ты сам свободы недостоин,
Ты раб по собственной вине!
Когда от страшного кумира
Мы разум твой освободим,
Ты жизнь в холодный труп вампира
Вдохнешь лобзанием своим!»
XXXII
Я эту ночь провел с еврейкою ужасной;
Как возле трупа труп, мы
распростерлись с ней,
И я всю ночь мечтал, не отводя очей
От грустных прелестей, унылый и
бесстрастный.
Она предстала мне могучей и
прекрасной,
Сверкая грацией далеких, прошлых
дней;
Как благовонный шлем, навис убор
кудрей –
И вновь зажглась в душе любовь мечтою
властной.
О, я б любил тебя; в порыве жгучих
грез
Я б расточал тебе сокровища лобзаний,
От этих свежих ног до этих черных
кос,
Когда бы, без труда сдержав волну
рыданий,
Царица страшная! во мраке вечеров
Ты затуманила холодный блеск зрачков!
XXXIII
ПОСМЕРТНЫЕ УГРЫЗЕНИЯ
Когда ты будешь спать средь сумрака
могилы,
И черный мавзолей воздвигнут над
тобой;
Когда, прекрасная, лишь ров да склеп
унылый
Заменят твой альков и замок пышный
твой;
Когда могильная плита без сожаленья
Придавит робкую, изнеженную грудь,
Чтоб в сердце замерло последнее
биенье,
Чтоб ножки резвые прервали скользкий
путь:
Тогда в тиши ночей без сна и без
просвета
Пускай тебе шепнет могильная плита,
Одна достойная наперсница поэта:
«Твоя пустая жизнь позорно прожита;
О том, что мертвецы рыдают, ты не
знала!»
Тебя источит червь, как угрызений
жало.
XXXIV
КОШКА
Спрячь когти, кошечка; сюда, ко мне
на грудь,
Что лаской нежною к тебе всегда
объята,
И дай моим глазам в твоих глазах
тонуть,
Где слит холодный блеск металла и
агата!
Когда ласкаю я то голову твою,
То спину гибкую своей рукой
небрежной,
Когда, задумчивый, я светлый рой
ловлю
Искр электрических, тебя касаясь
нежно,
В моей душе встает знакомое виденье:
Ее бесчувственный, ее холодный взгляд
Мне в грудь вонзается, как сталь, без
сожаленья,
И с головы до ног, как тонкий аромат,
Вкруг тела смуглого струя смертельный
яд,
Она со мной опять, как в прежние мгновенья.
XXXV
DUELLUM[46]
Бойцы сошлись на бой, и их мечи
вокруг
Кропят горячий пот и брызжут красной
кровью.
Те игры страшные, тот медный звон и
стук –
Стенанья юности, растерзанной
любовью!
В бою раздроблены неверные клинки,
Но острый ряд зубов бойцам заменит
шпаги:
Сердца, что позднею любовью глубоки,
Не ведают границ безумья и отваги!
И вот в убежище тигрят, в глухой
овраг
Скатился в бешенстве врага сдавивший
враг,
Кустарник багряня кровавыми струями!
Та пропасть – черный ад, наполненный
друзьями;
С тобой, проклятая, мы скатимся туда,
Чтоб наша ненависть осталась
навсегда!
XXXVI
БАЛКОН
О цариц царица, мать воспоминаний,
Ты, как долг, как счастье, сердцу
дорога,
Ты – воскресший отблеск меркнущих
лобзаний,
В сумерках вечерних сладость очага,
О цариц царица, мать воспоминаний!
Вечерами углей жаркое дыханье
И балкон под дымкой розовых паров,
Ласки сердца, нежных грудей колыханья
И чуть внятный шепот незабвенных
слов,
Вечерами углей жаркое дыханье!
Снова грудь крепчает в глубине
простора,
В теплой мгле вечерней так хорош
закат!
Преклоненный силой царственного
взора,
Нежной крови пью я тонкий аромат;
Снова грудь крепчает в глубине
простора!
Встала ночь, сгущаясь, черною стеною,
Но зрачков горячих ищет страстный
взгляд;
Убаюкав ножки братскою рукою,
Пью твое дыханье, как прелестный яд;
Встала ночь, сгущаясь, черною стеною.
Мне дано искусство воскрешать
мгновенья
И к твоим коленам льнущие мечты;
В нежном сердце, в теле, что полны
томленья,
Я ищу, волнуясь, грустной красоты.
Мне дано искусство воскрешать
мгновенья!
Ароматы, шепот, без конца лобзанья!
Кто из бездн запретных вас назад
вернет,
Как лучей воскресших новые блистанья,
Если ночь омоет их в пучинах вод?
Ароматы, шепот, без конца лобзанья!
XXXVII
ОДЕРЖИМЫЙ
Смотри, диск солнечный задернут
мраком крепа;
Окутайся во мглу и ты, моя Луна,
Курясь в небытии, безмолвна и мрачна,
И погрузи свой лик в бездонный сумрак
склепа.
Зову одну тебя, тебя люблю я слепо!
Ты, как ущербная звезда, полувидна;
Твои лучи влечет Безумия страна;
Долой ножны, кинжал, сверкающий
свирепо!
Скорей, о пламя люстр, зажги свои
зрачки!
Свои желания зажги, о взор упорный!
Всегда желанна ты во мгле моей тоски;
Ты – розовый рассвет, ты – Ночи
сумрак черный;
Все тело в трепете, всю душу полнит
гул, –
Я вопию к тебе, мой бог, мой
Вельзевул[47]!
XXXVIII
ПРИЗРАК
I
МРАК
Велением судьбы я ввергнут в мрачный
склеп,
Окутан сумраком
таинственно-печальным;
Здесь Ночь предстала мне владыкой
изначальным;
Здесь, розовых лучей лишенный, я
ослеп.
На вечном сумраке мечты живописуя,
Коварным Господом я присужден к
тоске;
Здесь сердце я сварю, как повар, в
кипятке
И сам в груди своей его потом пожру
я!
Вот, вспыхнув, ширится, колышется,
растет,
Ленивой грацией приковывая око,
Великолепное видение Востока;
Вот протянулось ввысь и замерло – и
вот
Я узнаю Ее померкшими очами:
Ее, то темную, то полную лучами.
II
АРОМАТ
Читатель, знал ли ты, как сладостно
душе,
Себя медлительно, блаженно опьяняя,
Пить ладан, что висит, свод церкви
наполняя,
Иль едким мускусом пропахшее саше?
Тогда минувшего иссякнувший поток
Опять наполнится с магическою силой,
Как будто ты сорвал на нежном теле
милой
Воспоминания изысканный цветок!
Саше пахучее, кадильница алькова,
Ее густых кудрей тяжелое руно
Льет волны диких грез и запаха
лесного;
В одеждах бархатных, где все еще
полно
Дыханья юности невинного, святого,
Я запах меха пью, пьянящий, как вино.
III
РАМКА
Как рамка лучшую картину облекает
Необъяснимою, волшебной красотой,
И, отделив ее таинственной чертой
От всей Природы, к ней вниманье
привлекает,
Так с красотой ее изысканной слиты
Металл и блеск камней и кресел
позолота:
К ее сиянью все спешит прибавить
что-то,
Все служит рамкою волшебной красоты.
И вот ей кажется, что все вокруг
немеет
От обожания, и торс роскошный свой
Она в лобзаниях тугих шелков лелеет,
Сверкая зябкою и чуткой наготой;
Она вся грации исполнена красивой
И обезьянкою мне кажется игривой.
IV
ПОРТРЕТ
Увы, Болезнь и Смерть все в пепел
превратили;
Огонь, согревший нам сердца на миг,
угас;
И нега знойная твоих огромных глаз
И влага пышных губ вдруг стали
горстью пыли.
Останки скудные увидела душа;
Где вы, пьянящие, всесильные
лобзанья,
Восторгов краткие и яркие
блистанья?..
О, смутен контур твой, как три
карандаша.
Но в одиночестве и он, как я, умрет –
И Время, злой старик, день ото дня
упорно
Крылом чудовищным его следы сотрет…
Убийца дней моих, палач мечтаний
черный,
Из вечной памяти досель ты не исторг
Ее – души моей и гордость и восторг!
Тебе мои стихи! Когда поэта имя,
Как легкая ладья, что гонит Аквилон[49],
Причалит к берегам неведомых времен
И мозг людей зажжет виденьями своими –
Пусть память о тебе назойливо гремит,
Пусть мучит, как тимпан[50], чарует, как
преданье,
Сплетется с рифмами в мистическом
слиянье,
Как только с петлей труп бывает
братски слит!
Ты, бездной адскою, ты, небом
проклятая,
В одной моей душе нашла себе ответ!
Ты тень мгновенная, чей контур
гаснет, тая.
Глумясь над смертными, ты попираешь
свет
И взором яшмовым и легкою стопою,
Гигантским ангелом воздвигшись над
толпою!
XL
SEMPER EADEM[51]
«Откуда скорбь твоя? Зачем ее волна
Взбегает по скале, чернеющей
отвесно?»
– Тоской доступной всем,
загадкой всем известной
Исполнена душа, где жатва свершена.
Сдержи свой смех, равно всем милый и
понятный,
Как правда горькая, что жизнь – лишь
бездна зла;
Пусть смолкнет, милая, твой голос,
сердцу внятный,
Чтоб на уста печать безмолвия легла.
Ты знаешь ли, дитя, чье сердце полно
света
И чьи улыбчивы невинные уста, –
Что Смерть хитрей, чем Жизнь, плетет свои
тенета?
Но пусть мой дух пьянит и ложная
мечта!
И пусть утонет взор в твоих очах
лучистых,
Вкушая долгий сон во мгле ресниц
тенистых.
XLI
ВСЕ НЕРАЗДЕЛЬНО
Сам Демон в комнате высокой
Сегодня посетил меня;
Он вопрошал мой дух, жестоко
К ошибкам разум мой клоня:
«В своих желаниях упорных
Из всех ее живых красот,
И бледно-розовых и черных,
Скажи, что вкус твой предпочтет?»
«Уйди!» – нечистому сказала
Моя влюбленная душа:
«В ней все – диктам[52], она мне стала
Вся безраздельно хороша!
В ней все мне сердце умиляет,
Не знаю „что", не знаю
„как";
Она, как утро, ослепляет,
И утоляет дух, как мрак.
В ней перепутана так сложно
Красот изысканная нить,
Ее гармоний невозможно
В ряды аккордов разрешить.
Душа исполнена влиянья
Таинственных метаморфоз:
В ней стало музыкой дыханье,
А голос – ароматом роз!»
XLII
Что можешь ты сказать, мой дух,
всегда ненастный,
Душа поблекшая, что можешь ты сказать
Ей, полной благости, ей, щедрой, ей,
прекрасной?
Один небесный взор – и ты цветешь
опять!..
Напевом гордости да будет та хвалима,
Чьи очи строгие нежнее всех очей,
Чья плоть – безгрешное дыханье
херувима,
Чей взор меня облек в одежду из
лучей!
Всегда: во тьме ночной, холодной и
унылой,
На людной улице, при ярком свете дня,
Передо мной скользит, дрожит твой
облик милый,
Как факел, сотканный из чистого огня:
«Предайся Красоте душой, в меня
влюбленной;
Я буду Музою твоею и Мадонной!»
XLIII
ЖИВОЙ ФАКЕЛ
Глаза лучистые, вперед идут они,
Рукою Ангела превращены в магниты,
Роняя мне в глаза алмазные огни, –
Два брата, чьи сердца с моим чудесно
слиты.
Все обольщения рассеяв без следа,
Они влекут меня высокою стезею;
За ними следую я рабскою стопою,
Живому факелу предавшись навсегда!
Глаза прелестные! Мистическим сияньем
Подобны вы свечам при красном свете
дня,
Вы – луч померкнувший волшебного
огня!..
Но свечи славят Смерть таинственным
мерцаньем,
А ваш негаснущий, неистребимый свет –
Гимн возрождения, залог моих побед!
XLIV
ВОЗВРАТИМОСТЬ[53]
Ангел, радостный Ангел, ты знаешь ли
муки,
Безнадежность рыданий и горький
позор,
Страх бессонных ночей и томление
скуки,
И безжалостной совести поздний укор?
Ангел, радостный Ангел, ты знаешь ли
муки?
Ангел добрый, ты знаешь ли злобу
слепую,
Руки сжатые, слезы обиды в глазах,
В час, как Месть, полновластная в
наших сердцах,
Адским зовом встревожит нам душу
больную?
Ангел добрый, ты знаешь ли злобу
слепую?
Ангел, полный здоровья, ты знаешь
больницы,
Где болезни, как узники, шаткой
стопой
В бледном сумраке бродят по стенам
темницы, –
Ищут мертвые губы их луч золотой?
Ангел, полный здоровья, ты знаешь
больницы?
Язвы оспы ты знаешь ли, Ангел
прекрасный,
Близость старости мертвой и
мерзостный миг,
Коль во взорах, где взор опьяняется
страстный,
Ты нежданно предательства жажду
постиг?
Язвы оспы ты знаешь ли, Ангел
прекрасный?
Ангел полный сиянья и счастьем
богатый,
Царь Давид умолял бы[54], в час смерти любя,
Чтоб его воскресили твои ароматы;
Я же только молитвы прошу у тебя,
Ангел полный сиянья и счастьем
богатый!
XLV
ПРИЗНАНИЕ
О, незабвенный миг! То было только
раз:
Ты на руку мою своей рукой учтивой
Вдруг так доверчиво, так нежно
оперлась,
Надолго озарив мой сумрак сиротливый.
Тогда был поздний час; как новая
медаль,
Был полный диск луны на мраке
отчеканен,
И ночь торжественной рекой катилась
вдаль;
Вкруг мирно спал Париж, и звук шагов
был странен;
Вдоль дремлющих домов, в полночной
тишине
Лишь кошки робкие, насторожась,
шныряли,
Как тени милые, бродили при луне
И, провожая нас, шаг легкий умеряли.
Вдруг близость странная меж нами
расцвела,
Как призрачный цветок, что вырос в
бледном свете,
И ты, чья молодость в своем живом
расцвете
Лишь пышным праздником и радостью
была,
Ты, светлый звон трубы, в лучах зари
гремящей –
В миг странной близости, возникшей
при луне,
Вдруг нотой жалостной, неверной и
кричащей,
Как бы непрошеной, пронзила сердце
мне.
Та нота вырвалась и дико и нелепо,
Как исковерканный, беспомощный урод,
Заброшенный семьей навек во мраке
склепа
И вдруг покинувший подземный, тайный
свод.
Та нота горькая, мой ангел бедный,
пела:
«Как все неверно здесь, где смертью
все грозит!
О, как из-под румян, подделанных
умело,
Лишь бессердечие холодное сквозит!
Свой труд танцовщицы, и скучный и
банальный,
Всегда готова я безумно клясть, как
зло;
Пленять сердца людей улыбкой машинальной
И быть красавицей – плохое ремесло.
Возможно ли творить, где все живет
мгновенье,
Где гибнет красота, изменчива любовь,
И где поглотит все холодное Забвенье,
Где в жерло Вечности все возвратится
вновь!»
Как часто вижу я с тех пор в
воспоминанье
Молчанье грустное, волшебный свет
луны
И это горькое и страшное признанье,
Всю эту исповедь под шепот тишины!
XLVI
ДУХОВНАЯ ЗАРЯ
Лишь глянет лик зари, и розовый и
белый,
И строгий Идеал, как грустный, чистый
сон,
Войдет к толпе людей, в разврате
закоснелой,
В скоте пресыщенном вдруг Ангел
пробужден.
И души падшие, чья скорбь
благословенна,
Опять приближены к далеким небесам,
Лазурной бездною увлечены мгновенно;
Не так ли, чистая Богиня, сходит к
нам
В тот час, когда вокруг чадят останки
оргий,
Твой образ, сотканный из розовых
лучей?
Глаза расширены в молитвенном
восторге;
Как Солнца светлый лик мрачит огни
свечей,
Так ты, моя душа, свергая облик
бледный,
Вдруг блещешь вновь, как свет
бессмертный,
всепобедный.
XLVII
ГАРМОНИЯ ВЕЧЕРА
В час вечерний здесь каждый дрожащий
цветок,
Как кадильница, льет фимиам,
умиленный,
Волны звуков сливая с волной
благовонной;
Где-то кружится вальс,
безутешно-глубок;
Льет дрожащий цветок фимиам,
умиленный,
Словно сердце больное, рыдает смычок,
Где-то кружится вальс,
безутешно-глубок,
И прекрасен закат, как алтарь
позлащенный;
Словно сердце больное, рыдает смычок,
–
Словно робкое сердце пред тьмою
бездонной,
И прекрасен закат, как алтарь
позлащенный;
Погружается солнце в кровавый поток…
Снова робкое сердце пред тьмою
бездонной
Ищет в прошлом угаснувших дней
огонек;
Погружается солнце в кровавый поток…
Но как отблеск потира[55] – твой образ священный!
XLVIII
ФЛАКОН
Есть проникающий все поры аромат,
Подчас в самом стекле не знающий
преград.
Раскупорив сундук, приплывший к нам с
Востока,
С замком, под пальцами скрежещущим
жестоко,
Иль в доме брошенном и пыльном
разыскав
Весь полный запахов годов минувших
шкаф,
Случалось ли тебе найти флакон
забытый, –
И в миг овеян ты душой, в стекле
сокрытой.
Там в забытьи дремал, с тяжелым
мраком слит,
Рой мыслей, словно горсть печальных
хризалид[56];
Вдруг, крылья распустив, причудливой
толпою
Он слил цвет розовый с лазурью
золотою.
Не так ли нас пьянит и носится вокруг
Воспоминаний рой, от сна очнувшись
вдруг?
Нас, взор смежив, влечет безумье к
бездне черной,
Где – человеческих миазмов дух
тлетворный.
Душа низринута во тьму седых веков.
Где Лазарь[57], весь смердя, встает
среди гробов,
Как привидение, и саван разрывает;
Восторг былых страстей в нем сердце
надрывает.
Так погружусь и я в забвенье и во
мглу,
Заброшен в пыльный шкаф, забыт в его
углу;
Флакон надтреснутый, нечистый,
липкий, пыльный
Я сохраню тебя, чума, как склеп
могильный.
О жизнь моей души, о сердца страшный
яд!
Я всем поведаю, что твой всесилен
взгляд,
Что сами ангелы мне в грудь отраву
влили
И что напиток тот мои уста хвалили!
XLIX
ОТРАВА[58]
Порой вино притон разврата
В чертог волшебный превратит
Иль в портик сказочно богатый,
Где всюду золото блестит,
Как в облаках – огни заката.
Порою опий властью чар
Раздвинет мир пространств безбрежный,
Удержит мигов бег мятежный
И в сердце силой неизбежной
Зажжет чудовищный пожар!
Твои глаза еще страшнее,
Твои зеленые глаза:
Я опрокинут в них, бледнея;
К ним льнут желанья, пламенея,
И упояет их гроза.
Но жадных глаз твоих страшнее
Твоя язвящая слюна;
Душа, в безумьи цепенея,
В небытие погружена,
И мертвых тихая страна
Уже отверста перед нею!
L
ОБЛАЧНОЕ НЕБО
Как дымка, легкий пар прикрыл твой
взор ненастный;
То нежно-грезящий, то гневный и
ужасный,
То серо-пепельный, то бледно-голубой,
Бесцветный свод небес он отразил
собой.
Он влажность знойных дней на память
вновь приводит,
Тех дней, когда душа в блаженстве
слез исходит,
Когда, предчувствием зловещим
потрясен,
Мятется дух в бреду, а ум вкушает
сон.
Ты – даль прекрасная печальных
кругозоров,
Лучей осенних свет, сень облачных
узоров;
Ты – пышный, поздний блеск увлаженных
полей,
С лазури облачной ниспавший сноп
лучей.
Как хлопья инея, как снежные морозы,
Пленительны твои безжалостные грозы;
Душа, влюбленная в металл и в
скользкий лед,
Восторг утонченный в тебе одной
найдет!
LI
КОТ
I
Как в комнате простой, в моем мозгу с небрежной
И легкой грацией все бродит чудный кот;
Он заунывно песнь чуть слышную поет;
Его мяуканье и вкрадчиво и нежно.
Его мурлыканья то внятнее звучат,
То удаленнее, спокойнее, слабее;
Тот голос звуками глубокими богат
И тайно властвует он над душой моею.
Он в недра черные таинственно проник,
Повиснул сетью струй, как капли, упадает;
К нему, как к зелию, устами я приник,
Как строфы звучные, он грудь переполняет.
Мои страдания он властен покорить,
Ему дано зажечь блаженные экстазы,
И незачем ему, чтоб с сердцем говорить,
Бесцельные слова слагать в пустые фразы.
Тот голос сладостней певучего смычка,
И он торжественней, чем звонких струн дрожанье;
Он грудь пронзает мне, как сладкая тоска,
Недостижимое струя очарованье.
О чудный, странный кот! Кто голос твой хоть раз
И твой таинственный напев хоть раз услышит,
Он снизойдет в него, как серафима глас,
Где все утонченной гармониею дышит.
II
От этой шубки черно-белой
Исходит тонкий аромат;
Ее коснувшись, вечер целый
Я благовонием объят.
Как некий бог – быть может, фея –
Как добрый гений здешних мест,
Всем управляя, всюду вея,
Он наполняет все окрест.
Когда же снова взгляд влюбленный
Я, устремив в твой взор, гляжу, –
Его невольно вновь, смущенный,
Я на себя перевожу;
Тогда твоих зрачков опалы,
Как два фонарика, горят,
И ты во мгле в мой взгляд усталый
Свой пристальный вперяешь взгляд.
LII
ПРЕКРАСНЫЙ КОРАБЛЬ
Я расскажу тебе, изнеженная фея,
Все прелести твои в своих мечтах
лелея,
Что блеск твоих красот
Сливает детства цвет и молодости
плод!
Твой плавный, мерный шаг края одежд
колышет,
Как медленный корабль, что ширью моря
дышит,
Раскинув парус свой,
Едва колеблемый ритмической волной.
Над круглой шеею, над пышными плечами
Ты вознесла главу; спокойными очами
Уверенно блестя,
Как величавое ты шествуешь дитя!
Я расскажу тебе, изнеженная фея,
Все прелести твои в своих мечтах
лелея,
Что блеск твоих красот
Сливает детства цвет и молодости
плод.
Как шеи блещущей красив изгиб
картинный!
Муаром он горит, блестя, как шкаф
старинный;
Грудь каждая, как щит,
Вдруг вспыхнув, молнии снопами
источит.
Щиты дразнящие, где будят в нас
желанья
Две точки розовых, где льют
благоуханья
Волшебные цветы,
Где все сердца пьянят безумные мечты!
Твой плавный, мерный шаг края одежд
колышет,
Ты – медленный корабль, что ширью
моря дышит,
Раскинув парус свой,
Едва колеблемый ритмической волной!
Твои колени льнут к изгибам одеяний,
Сжигая грудь огнем мучительных
желаний;
Так две колдуньи яд
В сосуды черные размеренно струят.
Твоим рукам сродни Геракловы забавы,
И тянутся они, как страшные удавы,
Любовника обвить,
Прижать к твоей груди и в грудь твою
вдавить!
Над круглой шеею, над пышными плечами
Ты вознесла главу; спокойными очами
Уверенно блестя,
Как величавое ты шествуешь дитя!
LIII
ПРИГЛАШЕНИЕ К ПУТЕШЕСТВИЮ
Дорогое дитя!
Унесемся, шутя,
К жизни новой, далекой, блаженной,
Чтоб любить и гореть
И, любя, умереть
В той стране – как и ты, совершенной!
В небесах влажный луч
Меж разорванных туч
Взор таинственно манит, ласкает,
Как изменой глаза,
Где прозрачна слеза,
Где сквозь слезы улыбка мелькает.
Там Прекрасного строгая власть,
Безмятежность, и роскошь, и страсть!
Там блестит долгих лет
Вкруг на мебели след,
Наш укромный приют украшая;
Купы редких цветов
Напоят наш альков,
С легкой амброй свой запах мешая.
Там богатый плафон
В зеркалах повторен,
Все там дышит роскошным Востоком,
И всегда об одном,
Лишь о милом, родном
С изумленным беседует оком!
Там Прекрасного строгая власть,
Безмятежность, и роскошь, и страсть.
На каналах вдали
Чутко спят корабли,
Но капризен их сон безмятежный;
Захоти – и опять
Понесется их рать
За пределы вселенной безбрежной.
– Догорает закат,
И лучи золотят
Гиацинтовым блеском каналы;
Всюду сон, всюду мир,
Засыпает весь мир,
Теплым светом облитый, усталый.
Там Прекрасного строгая власть,
Безмятежность, и роскошь, и страсть.
LIV
НЕПОПРАВИМОЕ
Как усыпить в груди былого угрызенья?
Они копошатся, и вьются, и ползут, –
Так черви точат труп, не зная
сожаленья,
Так гусеницы дуб грызут!
Как усыпить в груди былого угрызенья?
Где утопить врага: в вине, в любовном
зелье,
Исконного врага больной души моей?
Душой развратною он погружен в
похмелье,
Неутомим, как муравей.
Где утопить его: в вине, в любовном
зелье? –
Скажи погибшему, волшебница и фея,
Скажи тому, кто пал, изнывши от скорбей,
Кто в грудах раненых отходит,
цепенея,
Уже растоптанный копытами коней,
Скажи погибшему, волшебница и фея!
Скажи тому, чей труп почуял волк
голодный
И ворон сторожит в безлюдии ночном,
Кто, как солдат, упал с надеждою
бесплодной
Заснуть под собственным крестом:
Скажи тому, чей труп почуял волк
голодный!
Как озарить лучом небесный мрак
бездонный?
Когда пронижет ночь лучистая стрела?
Ни звезд, ни трепета зарницы
похоронной;
Покровы тьмы – смола!
Как озарить лучом небесный мрак
бездонный?
Надежда бледная в окне едва мигала,
И вдруг угасло все, угасло навсегда,
Бездомных путников дорога истерзала,
Луна померкла без следа!
Все Дьявол угасил, что там в окне
мигало!
Скажи, любила ль ты, волшебное
созданье,
Погибших навсегда? Скажи, видала ль
ты
Непоправимого бесплодные страданья,
Тоской изрытые черты?
Скажи, любила ль ты, волшебное
созданье?
Непоправимое мне сердце рвет и гложет
Зубами острыми и, как термитов рой –
Забытый мавзолей, безжалостно
тревожит
Дух обветшалый мой!..
Непоправимое мне сердце рвет и
гложет!
На дне банальных сцен я наблюдал не
раз,
Когда оркестра гром вдруг вспыхнет,
пламенея,
Как зажигала вмиг зари волшебной газ
На адских небесах сияющая фея;
На дне банальных сцен я наблюдал не
раз,
Как призрак, сотканный из золота и
газа,
На землю низвергал гиганта-Сатану;
И ты, душа моя, не знавшая экстаза, –
Лишь сцена пошлая, где ждут мечту
одну,
Лишь призрак, сотканный из золота и
газа.
LV
РАЗГОВОР
Ты вся – как розовый осенний
небосклон!
Во мне же вновь растет печаль, как
вал прилива,
И отступает вновь, как море,
молчалива,
И пеной горькою я снова уязвлен.
– Твоя рука скользит в объятиях
бесплодных,
К моей поруганной груди стремясь
прильнуть;
Когтями женщины моя изрыта грудь,
И сердце пожрано толпой зверей
голодных.
Чертог моей души безбожно осквернен;
Кощунство, оргия и смерть со всех
сторон!
– Струится аромат вкруг шеи
обнаженной!
В нем, Красота, твой бич, твой зов и
твой закон!
Сверкни же светлыми очами, дорогая,
Зверям ненужный прах их пламенем
сжигая!
LVI
ОСЕННЯЯ МЕЛОДИЯ
I
Мы скоро в сумраке потонем ледяном;
Прости же, летний свет, и краткий и печальный;
Я слышу, как стучат поленья за окном,
Их гулкий стук звучит мне песней погребальной.
В моей душе – зима, и снова гнев и дрожь,
И безотчетный страх, и снова труд суровый;
Как солнца льдистый диск, так, сердце, ты замрешь,
Ниспав в полярный ад громадою багровой!
С тревогой каждый звук мой чуткий ловит слух;
То – эшафота стук… Не зная счета ранам,
Как башня ветхая, и ты падешь, мой дух,
Давно расшатанный безжалостным тараном.
Тот монотонный гул вливает в душу сон,
Мне снится черный гроб, гвоздей мне внятны звуки;
Вчера был летний день, и вот сегодня – стон
И слезы осени, предвестники разлуки.
II
Люблю ловить в твоих медлительных очах
Луч нежно-тающий и сладостно-зеленый;
Но нынче бросил я и ложе и очаг,
В светило пышное и отблеск волн влюбленный.
Но ты люби меня, как нежная сестра,
Как мать, своей душой в прощении безмерной;
Как пышной осени закатная игра,
Согрей дыханьем грудь и лаской эфемерной:
Последний долг пред тем, кого уж жаждет гроб!
Дай мне, впивая луч осенний, пожелтелый,
Мечтать, к твоим ногам прижав холодный лоб,
И призрак летних дней оплакать знойно-белый.
LVII
МАДОННЕ
EX–VOTO[59] В
ИСПАНСКОМ ВКУСЕ
Тебе, Владычица, тебе, моя Мадонна,
Воздвигну я алтарь в душе, чья скорбь
бездонна;
Вдали от праздных глаз, от всех
земных страстей,
В заветной глубине, где мрак всего
черней,
Я нишу иссеку лазурно-золотую,
Сокрою Статую под ней твою святую;
Из Строф, где я в узор единый сочетал
Кристаллы стройных рифм и звонких
строк металл,
Я для тебя скую гигантскую Корону;
Я на тебя потом, на смертную Мадонну,
Исполнен Ревностью, Сомненьем и
Тоской,
Как будку тесную, бестрепетной рукой
Наброшу Мантию тяжелого покроя,
Очарование твоих красот утроя;
В узоры Слез моих, как в Перлы,
убрана,
Страстей трепещущих широкая волна
Пусть обовьет твой стан, струясь, как
Одеянье,
На теле розовом запечатлев лобзанье.
Стопам божественным отдав Любовь
свою,
Я из нее тебе два Башмачка сошью,
Чтоб крепче раковин они те ножки
сжали,
Чтоб, попирая, их те ножки унижали.
И если мне нельзя, свои свершая сны,
Ступени выковать из серебра Луны, –
Змею, грызущую мне сердце и утробу,
Под каблучки твои швырну, питая
злобу,
Чтобы чудовище, язвящее слюной,
Победоносною сдавила ты стопой.
Пред алтарем твоим, Царица Дев
святая,
Как стройный ряд Свечей, торжественно
блистая,
Мечты затеплятся, с лазурной вышины
Взирая на тебя, вверху отражены.
Перед тобой я весь – восторг и
обожанье,
Как Смирны аромат, как Ладана
дыханье,
И лишь к тебе, моей вершине снеговой,
Я вечно Тучею стремлюся грозовой.
Потом, чтоб до конца исполнить роль
Марии,
Чтоб с лютой пыткой слить мечты любви
святые,
Я смертных семь Грехов искусно отточу
Как семь ножей, чтоб их, как должно
палачу,
Наметив цель себе в твоей любви
великой, –
Рукой искусною, рукой безумно-дикой
Все семь Ножей в твою святую Грудь
воткнуть –
В твою покорную и трепетную Грудь!
LVIII
ПЕСНЬ ПОСЛЕ ПОЛУДНЯ
Пусть искажен твой лик прелестный
Изгибом бешеных бровей –
Твой взор вонзается живей;
И, пусть не ангел ты небесный,
Люблю тебя безумно, страсть,
Тебя, свободу страшных оргий;
Как жрец пред идолом, в восторге
Перед тобой хочу упасть!
Пустынь и леса ароматы
Плывут в извивах жестких кос;
Ты вся – мучительный вопрос,
Влияньем страшных тайн богатый!
Как из кадильниц легкий дым,
Твой запах вкруг тебя клубится,
Твой взгляд – вечерняя зарница,
Ты дышишь сумраком ночным,
Твоей истомой опьяненным.
Ты драгоценней, чем вино,
И трупы оживлять дано
Твоим объятьям исступленным!
Изгиб прильнувших к груди бедр
Пронзает дрожь изнеможений;
Истомой медленных движений
Ты нежишь свой роскошный одр.
Порывы бешеных страстей
В моих объятьях утоляя,
Лобзанья, раны расточая,
Ты бьешься на груди моей:
То, издеваясь, грудь мою
С безумным смехом раздираешь,
То в сердце тихий взор вперяешь,
Как света лунного струю.
Склонясь в восторге упоений
К твоим атласным башмачкам,
Я все сложу к твоим ногам:
Мой вещий рок, восторг мой, гений!
Твой свет, твой жар целят меня,
Я знаю счастье в этом мире!
В моей безрадостной Сибири
Ты – вспышка яркого огня!
LIX
SISINA
Скажи, ты видел ли, как гордая Диана[60]
Легко и весело несется сквозь леса,
К толпе поклонников не преклоняя
стана,
Упившись криками, по ветру волоса?
Ты видел ли Théroigne[61], что толпы зажигает,
В атаку чернь зовет и любит грохот
сеч,
Чей смелый взор – огонь, когда,
подняв свой меч,
Она по лестницам в дворцы царей
вбегает?
Не так ли, Sisina[62], горит душа твоя!
Но ты щедротами полна, и смерть тая, –
Но ты, влюбленная в огонь и порох
бурно,
Перед молящими спешишь, окончив бой,
Сложить оружие – и слезы льешь, как
урна[63],
Опустошенная безумною борьбой.
LX
LOUANGES DE MA FRANÇOISE[64]
Je te chanterai sur
des cordes nouvelles,
Ô ma bichette qui te
joues
Dans la solitude de
mon cœur.
Sois parée de
guirlandes,
Ô femme delicieuse
Par qui les péchés
sont remis.
Comme d'un
bienfaisant Léthé,
Je puiserai des
baisers de toi
Qui es imprégnée
d'aimant.
Quand la tempête des
vices
Troublait toutes les
routes,
Tu m'es apparue,
Déité,
Comme une étoile
salutaire
Dans les naufrages
amers…
– Je suspendrai
mon cœur à tes autels!
Piscine pleine de
vertu,
Fontaine d'éternelle
jouvence,
Rends la voix à mes
lèvres muettes!
Ce qui était vil, tu
l'as brûlé;
Rude, tu l'as
aplani;
Débile, tu l'as
affermi.
Dans la faim, mon
auberge,
Dans la nuit ma
lampe,
Guide-moi toujours
comme il faut.
Ajoute maintenant
des forces à mes forces.
Doux bain parfumé
De suaves odeurs!
Brille autour de mes
reins,
Ô ceinture de
chasteté,
Trempée d'eau
séraphique;
Coupe étincelante de
pierreries,
Pain relevé de sel,
mets délicat,
Vin divin,
Françoise.
LXI
КРЕОЛКЕ[65]
Я с нею встретился в краю
благоуханном,
Где в красный балдахин сплелась
деревьев сень,
Где каплет с стройных пальм в глаза
густая лень.
Как в ней дышало все очарованьем
странным:
И кожи тусклые и теплые тона,
И шеи контуры изящно-благородной,
И поступь смелая охотницы свободной,
Улыбка мирная и взоров глубина.
О, если б ты пришла в наш славный
край и строгий,
К Луаре сумрачной иль к Сены берегам,
Достойная убрать античные чертоги:
Как негры черные, склонясь к твоим
ногам,
Толпы покорные восторженных поэтов
Сложили б тысячи и тысячи сонетов.
LXII
MOESTA ET ERRABUNDA[66]
Ты ночною порой улетала ль, Агата[67],
Из нечистого моря столицы больной
В бездну моря иного, что блеском
богато,
Ослепляя лазурной своей глубиной?
Ты ночною порой улетала ль, Агата?
Исцели наше сердце от горьких забот,
Ты, зловеще ревущая ширь океана,
Сочетая журчанье певучее вод
С воем ветра, как с рокотом грозным
органа!
Исцели наше сердце от горьких забот!
На колесах вагона, на крыльях фрегата
Я умчусь от нечистых, беспомощных
слез;
Шепот сердца больного ты слышишь,
Агата:
– Прочь от мук, преступлений,
безрадостных грез
На колесах вагона, на крыльях
фрегата!
Но далек бесконечно наш рай
благовонный,
Где не меркнут в лазури утехи любви,
Где наш дух, совершенством мечты
умиленный,
Чистой страсти омоют живые струи!
Но далек бесконечно наш рай
благовонный!
Рай зеленый, что полон ребяческих
снов, –
Поцелуи, гирлянды, напевы, улыбки,
Опьяняющий вечер во мраке лесов,
За холмами, вдали трепетание скрипки –
Рай зеленый, что полон ребяческих
снов!..
Рай невинности, царство мечты
затаенной,
Неужели ты дальше от нас, чем Китай?
Жалкий крик не вернет этот рай
благовонный,
Не вернут серебристые звуки наш рай,
Рай невинности, царство мечты
затаенной!
LXIII
ВЫХОДЕЦ[68]
Падший дух с желтым блеском зрачков,
Я вернусь к ней в остывший альков,
И с толпою полночных теней
Я приникну невидимо к ней!
Я пошлю ей среди тишины
Поцелуи холодной луны
И, ласкаясь, царицу мою,
Как могилу – змея, обовью!
А лишь ночь свой поднимет покров,
Опустеет твой душный альков,
Будет веять в нем холод дневной.
Так не шепотом нежных речей
Я весной завладею твоей,
А ужасной, ужасной мечтой!
LXIV
ОСЕННИЙ СОНЕТ
Твой взор мне говорит кристальной
чистотой:
«О, чем твой странный вкус во мне
пленяться может?»
– Люби, безмолвствуя! Мне сердце
все тревожит;
Пленен я древнею, животной простотой.
Тебе, чья ласка снов сзывает длинный
строй,
Ни тайну адскую, что вечно душу
гложет,
Ни сказку черную душа в ответ не
сложит.
Я презираю страсть, кляну рассудок
свой!
Люби бестрепетно! В засаде темной
скрыта,
Уже сгибает Страсть неотразимый лук.
Мне памятна еще ее проклятий свита,
Старинный арсенал безумств, грехов и
мук!
Как два осенние луча, мы вместе
слиты,
Я с нежной белизной холодной
Маргариты.
LXV
ПЕЧАЛЬ ЛУНЫ
Сегодня вечером, полна истомы нежной,
Луна не может спать; не так ли, в
забытьи
Лаская контуры грудей рукой
небрежной,
Томится девушка, тоскуя о любви.
Луна покоится среди лавин атласных,
Но, в долгий обморок меж них погружена,
Все бродит взорами в толпе теней
неясных,
Чьих белых венчиков лазурь еще полна.
Когда ж на землю к нам с небес она
уронит
Украдкою слезу, ее возьмет поэт
И на груди своей молитвенно схоронит
Опал, где радуги мерцает бледный
свет;
Презрев покой и сон, он скроет,
вдохновенный,
От Солнца жадного осколок
драгоценный.
LXVI
КОШКИ
Чета любовников в часы живой беседы,
Задумчивый мудрец в дни строгого
труда
Равно взлюбили вас: вы – тоже
домоседы,
Вы также нежитесь и зябнете всегда!
И вы – друзья наук и наслаждений
страстных;
Вас манит страшный мрак, вас нежит
тишина;
Эреб[69]
запряг бы вас в своих путях ужасных –
Но вам в удел рабов покорность не
дана.
Перенимаете вы позы сфинксов длинных,
Недвижно грезящих среди песков
пустынных,
Навек забывшихся в одном безбрежном
сне.
Сноп искр магических у вас в спине
пушистой;
В мистических зрачках, чуть искрясь в
глубине,
Песчинок тонких рой играет
золотистый.
LXVII
СОВЫ
Где тисы стелют мрак суровый,
Как идолы, за рядом ряд,
Вперяя в сумрак красный взгляд,
Сидят и размышляют совы.
Они недвижно будут так
Сидеть и ждать тот час унылый,
Когда восстанет с прежней силой
И солнце опрокинет мрак.
Их поза – мудрым указанье
Презреть движение навек:
Всегда потерпит наказанье
Влюбленный в тени человек,
Едва, исполненный смятений,
Он выступит на миг из тени!
LXVIII
ТРУБКА
Я – трубка старого поэта;
Мой кафрский, абиссинский вид,
Как любит он курить, про это
Без слов понятно говорит.
Утешить друга я желаю,
Когда тоска в его душе:
Как печь в убогом шалаше,
Что варит ужин, я пылаю,
Сплетаю голубую сеть,
Ртом дым и пламя источаю
И нежно дух его качаю;
Мне сладко сердце в нем согреть
И дух, измученный тоскою,
Вернуть к блаженству и покою.
LXIX
МУЗЫКА[70]
Порою музыка объемлет дух, как море:
О бледная звезда,
Под черной крышей туч, в эфирных
бездн просторе,
К тебе я рвусь тогда;
И грудь и легкие крепчают в яром
споре,
И, парус свой вия,
По бешеным хребтам померкнувшего моря
Взбирается ладья.
Трепещет грудь моя, полна безумной
страстью,
И вихрь меня влечет над гибельною
пастью,
Но вдруг затихнет все –
И вот над пропастью бездонной и
зеркальной
Опять колеблет дух спокойный и
печальный
Отчаянье свое!
LXX
ПОХОРОНЫ ОТВЕРЖЕННОГО ПОЭТА
Когда в давящей тьме ночей,
Христа заветы исполняя,
Твой прах под грудою камней
Зароет в грязь душа святая,
Лишь хор стыдливых звезд сомкнет
Отягощенные ресницы –
Паук тенета развернет
Среди щелей твоей гробницы,
Клубок змеенышей родить
Вползет змея, волк будет выть
Над головою нечестивой;
Твой гроб сберет ночных воров
И рой колдуний похотливый
С толпой развратных стариков.
LXXI
ФАНТАСТИЧЕСКАЯ ГРАВЮРА[71]
На оголенный лоб чудовища-скелета
Корона страшная, как в карнавал,
надета;
На остове-коне он мчится, горяча
Коня свирепого без шпор и без бича,
Растет, весь бешеной обрызганный
слюною,
Апокалипсиса виденьем предо мною;
Вот он проносится в пространствах без
конца;
Безбрежность попрана пятою мертвеца,
И молнией меча скелет грозит сердито
Толпам, поверженным у конского
копыта;
Как принц, обшаривший чертог со всех
сторон,
Скача по кладбищу, несется мимо он;
А вкруг – безбрежные и сумрачные
своды,
Где спят все древние, все новые
народы.
LXXII
ВЕСЕЛЫЙ МЕРТВЕЦ
Я вырою себе глубокий, черный ров,
Чтоб в недра тучные и полные улиток
Упасть, на дне стихий найти последний
кров
И кости простереть, изнывшие от
пыток.
Я ни одной слезы у мира не просил,
Я проклял кладбища, отвергнул
завещанья;
И сам я воронов на тризну пригласил,
Чтоб остов смрадный им предать на
растерзанье.
О вы, безглазые, безухие друзья,
О черви! К вам пришел мертвец
веселый, я;
О вы, философы, сыны земного тленья!
Ползите ж сквозь меня без муки
сожаленья;
Иль пытки новые возможны для того,
Кто – труп меж трупами, в ком все
давно мертво?
LXXIII
БОЧКА НЕНАВИСТИ
О злая Ненависть, ты – бочка Данаид[72],
Куда могучими и красными руками
Без счета ведрами всечасно Месть
спешит
Влить кровь и реки слез, пролитых
мертвецами;
Но тайно Демоном проделана дыра,
Откуда льются кровь и пот
тысячелетий,
И вновь живут тела, истлевшие вчера,
И расточают вновь их кровь твои же
плети.
Ты – горький пьяница под кровлей
кабака,
Чья жажда лишь растет от каждого
глотка
И множит головы свои, как гидра Лерны[73].
– Но счастлив пьяница, его
сразит вино.
Тебе же, Ненависть, о горе, не дано
Забыться под столом в углу глухой
таверны.
LXXIV
РАЗБИТЫЙ КОЛОКОЛ
Как в ночи зимние и горько и отрадно
В огонь мигающий впереть усталый
взгляд,
Колоколов трезвон сквозь мглу внимая
жадно,
Забытых призраков будя далекий ряд.
Блажен ты, колокол, когда гортанью
грозной
И неслабеющей сквозь сумрак и туман
Далеко разнесен твой крик
религиозный,
Когда ты бодрствуешь, как добрый
ветеран!
И ты, мой дух, разбит; когда ж, изныв
от скуки,
Ты в холод сумрака пошлешь ночные
звуки,
Вдруг зычный голос твой слабеет,
изменив;
Так в груде мертвых тел повергнутый в
сраженьи,
Хрипя, бросает нам отчаянный призыв,
Не в силах двинуться в безмерном
напряженьи.
LXXV
СПЛИН
Вот всякой жизни враг заклятый,
Плювиоз[74]
На бледных жителей кладбища холод
черный
Из урны щедро льет, и вот волной
тлетворной
Уничтожение в предместьях разлилось.
Неугомонный кот, весь тощий,
шелудивый,
К подстилке тянется; под кровлей
чердака
Поэта бродит дух забытый, сиротливый:
Как зыбкой тени плач, тиха его тоска.
Рыдает колокол, дымящие поленья
Часам простуженным чуть вторят
фистулой[75];
Весь день за картами, где слышен
запах тленья –
Наследье жалкое давнишней водяной –
Валет и дама пик с тоскою сожаленья
О мертвой их любви болтают меж собой.
LXXVI
СПЛИН
Душа, тобою жизнь столетий прожита!
Огромный шкаф, где спят забытые
счета,
Где склад старинных дел, романсов
позабытых,
Записок и кудрей, расписками обвитых,
Скрывает меньше тайн, чем дух
печальный мой.
Он – пирамида, склеп бездонный,
полный тьмой,
Он больше трупов скрыл, чем братская
могила.
Я – кладбище, чей сон луна давно
забыла,
Где черви длинные, как угрызений
клуб,
Влачатся, чтоб точить любезный сердцу
труп;
Я – старый будуар, весь полный роз
поблеклых
И позабытых мод, где в запыленных
стеклах
Пастели грустные и бледные Буше
Впивают аромат… И вот в моей душе
Бредут хромые дни неверными шагами,
И, вся оснежена погибших лет клоками,
Тоска, унынья плод, тираня скорбный
дух,
Размеры страшные бессмертья примет
вдруг.
Кусок материи живой, ты будешь вечно
Гранитом меж валов пучины
бесконечной,
Вкушающим в песках Сахары мертвый
сон!
Ты, как забытый сфинкс, на карты не
внесен, –
Чья грудь свирепая, страшась тепла и
света,
Лишь меркнущим лучам возносит гимн
привета!
LXXVII
СПЛИН
Я – сумрачный король страны всегда
дождливой,
Бессильный юноша и старец
прозорливый,
Давно презревший лесть советников
своих,
Скучающий меж псов, как меж зверей
иных;
Ни сокол лучший мой, ни гул
предсмертных стонов
Народа, павшего в виду моих балконов,
Ни песнь забавная любимого шута
Не прояснят чело, не разомкнут уста;
Моя постель в гербах цветет, как холм
могильный;
Толпы изысканных придворных дам
бессильны
Изобрести такой бесстыдный туалет,
Чтоб улыбнулся им бесчувственный
скелет;
Добывший золото, Алхимик мой ни разу
Не мог исторгнуть прочь проклятую
заразу;
Кровавых римских ванн целительный
бальзам,
Желанный издавна дряхлеющим царям,
Не может отогреть холодного скелета,
Где льется медленно струей зеленой
Лета.
LXXVIII
СПЛИН
Когда небесный свод, как низкий
склеп, сжимает
Мой дух стенающий и, мир обвив
кольцом,
На землю черный день угрюмо проливает
Суровый горизонт, нависнувший
свинцом;
Когда весь этот мир – одна тюрьма
сырая,
Где, словно нетопырь, во мгле чертя
излом,
Надежда носится, пугливо ударяя
В подгнивший потолок мятущимся
крылом;
Когда, как бы пруты решетки
бесконечной,
Свинцовые струи дождя туманят взор
И стаи пауков в жестокости беспечной
Ткут у меня в мозгу проклятый свой
узор:
Вдруг грянет зычный хор колоколов
огромных,
И страшен бешеный размах колоколов:
То – сонмы грешных душ, погибших и
бездомных
Возносят до небес неукротимый рев.
Тогда без музыки, как траурные дроги,
Безмолвно шествуют Надежды в вечный
мрак,
И призрак Ужаса, и царственный и
строгий,
Склонясь на череп мой, колеблет
черный стяг.
LXXIX
НЕОТВЯЗНОЕ
Леса дремучие, вы мрачны, как соборы,
Печален, как орган, ваш грозный вопль
и шум
В сердцах отверженных, где вечен
траур дум,
Как эхо хриплое, чуть внятны ваши
хоры.
Проклятый океан! В безбрежной глубине
Мой дух нашел в себе твоих валов
скаканье;
Твой хохот яростный и горькое рыданье
Мой смех, мой скорбный вопль
напоминают мне.
Я был бы твой, о Ночь! Но в сердце
льет волненье
Твоих созвездий свет, как прежде, с
высоты, –
А я ищу лишь тьмы, я жажду пустоты!
Но тьма – лишь холст пустой, где,
полный умиленья,
Я узнаю давно погибшие виденья –
Их взгляды нежные, их милые черты!
LXXX
ЖАЖДА НЕБЫТИЯ
О скорбный, мрачный дух, что
вскормлен был борьбой,
Язвимый шпорами Надежды, бурный,
властный,
Бессильный без нее! Пади во мрак
ненастный,
Ты, лошадь старая с хромающей ногой.
Смирись же, дряхлый дух, и спи, как
зверь лесной!
Как старый мародер, ты бродишь
безучастно!
Ты не зовешь любви, как не стремишься
в бой;
Прощайте, радости! Ты полон злобной
тьмой!
Прощайте, флейты вздох и меди гром
согласный!
Уж над тобой Весны бессилен запах
страстный!
Как труп, захваченный лавиной
снеговой,
Я в бездну Времени спускаюсь
ежечасно;
В своей округлости весь мир мне виден
ясно,
Но я не в нем ищу приют последний
свой!
Обвал, рази меня и увлеки с собой!
LXXXI
АЛХИМИЯ ГОРЯ
Чужим огнем озарена,
Чужих печалей отраженье,
Природа, ты одним дана
Как жизнь, другим – как погребенье!
Ты мой Гермес, мой вечный сон;
В Мидаса[76] я твоею силой
Непостижимо превращен,
Как он, алхимик я унылый;
Тобою зачарован, взгляд
В железо злато превращает
И рай лучистый – в черный ад;
Он саркофаги воздвигает
Среди небесных берегов,
Он видит труп меж облаков.
LXXXII
МАНЯЩИЙ УЖАС
«Какие помыслы гурьбой
Со свода бледного сползают,
Чем дух мятежный твой питают
В твоей груди, давно пустой?»
– Ненасытимый разум мой
Давно лишь мрак благословляет;
Он, как Овидий, не стенает,[77]
Утратив рай латинский свой!
Ты, свод торжественный и строгий,
Разорванный, как брег морской,
Где, словно траурные дроги,
Влачится туч зловещий строй,
И ты, зарница, отблеск Ада, –
Одни душе пустой отрада!
LXXXIII
САМОБИЧЕВАНИЕ[78]
|
