ЦВЕТЫ ЗЛА
CIX
РАЗРУШЕНЬЕ
Меня преследует Злой Дух со всех
сторон;
Неосязаемо вокруг меня витая,
Нечистым пламенем мне грудь сжигает
он;
Я им дышу, его вдыхая и глотая.
То, образ женственно-пленительный
приняв,
Когда душа полна святого вдохновенья,
Весь – лицемерие средь мерзостных
забав,
Мои уста сквернит напитком
преступленья;
То истомленного от взоров Бога прочь
В пустыни мертвые, где скука, страх и
ночь,
Уводит силою таинственной внушенья,
То вдруг насмешливо являет предо мной
Одежд нечистых кровь и ран разверстых
гной,
И час кровавого готовит Разрушенья.
CX
МУЧЕНИЦА
КАРТИНА НЕИЗВЕСТНОГО
ХУДОЖНИКА
Где над флаконами нависли складки
тканей,
Где платья пышные влачатся по земле,
Где кресел чувственных и строгих
изваяний
Недвижен смутный строй в
полупрозрачной мгле;
Где в душном воздухе искусственной
теплицы
Подстерегает Смерть и дышит верный
яд,
Где, заключенные в стеклянные
гробницы,
Букеты льют, как вздох предсмертный,
аромат –
Простерт безглавый труп: кровавою
струею
Подушки напитав, как будто берега,
Он вспрыснул простыни багровою росою,
Как свежей влагою иссохшие луга.
Как сонмы в сумраке кишащих
привидений,
Чья бледность странная приковывает
взор,
Сверкая множеством роскошных
украшений
На груде черных кос, закрученных в
узор,
Немая голова, как лютик, возле ложа
Поставлена на стол,
бессмысленно-мертва,
И смутно-беглый взгляд, как сумрак,
грудь тревожа,
Случайно вырвавшись, горит едва-едва.
На ложе брошен труп, бесстыдно и
небрежно
Раскрыв сокровища таинственных
красот:
Природы пышный дар, чья прелесть
неизбежно,
Как роковой закон, к погибели влечет.
Как память прошлого, ей ногу облекает
Расшитый золотом, чуть розовый чулок,
И в сумрак комнаты подвязка устремляет
Алмазный, острый взор, как
вспыхнувший зрачок.
Все говорит: и труп,
бесстыдно-одиноко
На ложе брошенный, затопленный в
крови,
Портрета мрачного предательское око –
О черном призраке чудовищной любви,
О дикой оргии, когда при взрывах
смеха
Огонь лобзания воспламеняет ад,
И им в ответ звучит сочувственное эхо
Тех падших ангелов, что в складках
штор кружат.
Как тонки линии плеча, где
дерзновенно
Отпечатлели след кровавые струи!
Как в чуткой талии красив изгиб
мгновенно
Развившихся колец встревоженной змеи!
Как молода она!.. Душой опустошенной
Вся – скуки тягостным объятьям
предана,
Порывам похоти и страсти
исступленной,
Быть может, отдалась, безумствуя,
она?
Иль нечестивец тот, в любви всегда
упорной
Не истощив до дна ненасытимый пыл,
Ее холодный труп, недвижный и
покорный,
Страстей безмерностью бесстыдно
осквернил?
Скажи, нечистый труп, ужель своей
рукою
Он эту голову за пряди кос поднял,
Ужель лобзания, не дрогнувши душою,
Губами жаркими с холодных губ собрал!
Вдали от шуток злых толпы и поруганья,
От любопытного и праздного судьи,
Вкушая вечный мир, спи, странное
созданье,
В могиле роковой, в холодном забытьи!
Он обойдет весь мир, но всюду к
изголовью
Приникнет образ твой, тревожа смутный
сон,
И не изменит он тебе, такой любовью
С тобою, верная до гроба, обручен!
CXI
ОСУЖДЕННЫЕ
Как тварь дрожащая, прильнувшая к
пескам,
Они вперяют взор туда, в просторы
моря;
Неверны их шаги, их руки льнут к
рукам
С истомой сладостной и робкой дрожью
горя.
Одни еще зовут под говор ручейков
Видения, полны признанья слов
стыдливых,
Любви ребяческой восторгов боязливых,
И ранят дерево зеленое кустов.
Те, как монахини, походкой величавой
Бредут среди холмов, где призрачной
гурьбой
Все искушения плывут багровой лавой,
Как ряд нагих грудей, Антоний[104], пред
тобой;
А эти, ладонку прижав у страстной
груди,
Прикрыв одеждами бичи, среди дубрав,
Стеня, скитаются во мгле ночных
безлюдий,
С слюною похоти потоки слез смешав.
О девы-демоны, страдалицы святые,
Для бесконечного покинувшие мир,
Вы – стоны горькие, вы – слезы
пролитые,
Вы чище Ангела, бесстыдней, чем
сатир.
О сестры бедные! скорбя в мечтах о
каждой,
В ваш ад за каждою я смело снизойду,
Чтоб души, полные неутолимой жаждой,
Как урны, полные любви, любить в аду!
CXII
ДВЕ СЕСТРИЦЫ
Разврат и Смерть, – трудясь, вы
на лобзанья щедры;
Пусть ваши рубища труд вечный
истерзал,
Но ваши пышные и девственные недры
Деторождения позор не разверзал.
Отверженник-поэт, что, обреченный
аду,
Давно сменил очаг и ложе на вертеп.
В вас обретет покой и горькую усладу:
От угрызения спасут вертеп и склеп.
Альков и черный гроб, как два родные
брата,
В душе, что страшными восторгами
богата,
Богохуления несчетные родят;
Когда ж мой склеп Разврат замкнет
рукой тлетворной,
Пусть над семьею мирт, собой чаруя взгляд,
Твой кипарис[105], о Смерть, вдруг
встанет тенью черной!
CXIII
ФОНТАН КРОВИ
Струится кровь моя порою, как в
фонтане,
Полна созвучьями ритмических рыданий.
Она медлительно течет, журча, пока
Повсюду ищет ран тревожная рука.
Струясь вдоль города, как в замкнутой
поляне,
Средь улиц островов обозначая грани,
Поит всех жаждущих кровавая река
И обагряет мир, безбрежно широка.
Я заклинал вино – своей струей
обманной
Душе грозящий страх хоть на день
усыпить;
Но слух утончился, взор обострился странно;
Я умолял Любовь забвение пролить;
И вот, как ложем игл, истерзан дух
любовью,
Сестер безжалостных поя своею кровью.
CXIV
АЛЛЕГОРИЯ
To – образ женщины с осанкой
величавой,
Чья прядь в бокал вина бежит волной
курчавой,
С чьей плоти каменной бесчувственно
скользят
И когти похоти, и всех вертепов яд.
Она стоит, глумясь над Смертью и
Развратом.
А им, желанием все сокрушать объятым,
Перед незыблемой, надменной Красотой
Дано смирить порыв неудержимый свой.
Султанша томностью, походкою – богиня;
Лишь Магометов рай – одна ее святыня;
Раскрыв объятья всем, она к себе
зовет
Весь человеческий неисчислимый род.
Ты знаешь, мудрая, чудовищная дева,
Что и бесплодное твое желанно чрево,
Что плоть прекрасная есть высочайший
дар,
Что всепрощение – награда дивных чар;
Чистилище и Ад ты презрела упорно;
Когда же час пробьет исчезнуть в ночи
черной,
Как вновь рожденная, спокойна и
горда,
Ты узришь Смерти лик без гнева, без
стыда.
CXV
БЕАТРИЧЕ[106]
В пустыне выжженной, сухой и
раскаленной
Природе жалобы слагал я,
исступленный,
Точа в душе своей отравленный кинжал,
Как вдруг при свете дня мне сердце
ужас сжал:
Большое облако, предвестье страшной
бури,
Спускалось на меня из солнечной
лазури,
И стадо демонов оно несло с собой,
Как злобных карликов, толпящихся
гурьбой.
Но встречен холодно я был их скопом
шумным;
Так встречная толпа глумится над
безумным.
Они, шушукаясь, смеялись надо мной
И щурились, глаза слегка прикрыв
рукой:
«Смотрите, как смешна карикатура эта,
Чьи позы – жалкая пародия Гамлета,
Чей взор – смущение, чьи пряди ветер
рвет;
Одно презрение у нас в груди найдет
Потешный арлекин, бездельник, шут
убогий,
Сумевший мастерски воспеть свои
тревоги
И так пленить игрой искусных поз и
слов
Цветы, источники, кузнечиков, орлов,
Что даже мы, творцы всех старых
рубрик, рады
Выслушивать его публичные тирады!»
Гордец, вознесшийся высокою душой
Над грозной тучею, над шумною толпой,
Я отвести хотел главу от жалкой
своры;
Но срам чудовищный мои узрели взоры..
(И солнца светлая не дрогнула стезя!)
Мою владычицу меж них увидел я:
Она насмешливо моим слезам внимала
И каждого из них развратно обнимала.
CXVI
ПУТЕШЕСТВИЕ НА ОСТРОВ ЦИТЕРУ[107]
Как птица, радостно порхая вкруг
снастей,
Мой дух стремился вдаль, надеждой
окрыленный,
И улетал корабль, как ангел,
опьяненный
Лазурью ясною и золотом лучей.
Вот остров сумрачный и черный… То –
Цитера,
Превознесенная напевами страна;
О, как безрадостна, безжизненна она!
В ней – рай холостяков, в ней скучно
все и серо.
Цитера, остров тайн и праздников
любви,
Где всюду реет тень классической
Венеры,
Будя в сердцах людей любовь и грусть
без меры,
Как благовония тяжелые струи;
Где лес зеленых мирт свои благоуханья
Сливает с запахом священных белых
роз,
Где дымкой ладана восходят волны
грез,
Признания любви и вздохи обожанья;
Где несмолкаемо воркуют голубки!
– Цитера – груда скал, утес
бесплодный, мглистый,
Где только слышатся пронзительные
свисты,
Где ужас узрел я, исполненный тоски!
О нет! То не был храм, окутанный
тенями,
Где жрица юная, прекрасна и легка,
Приоткрывая грудь дыханью ветерка,
В цветы влюбленная, сжигала плоть
огнями;
Лишь только белые спугнули паруса
Птиц возле берега и мы к нему
пристали,
Три черные столба нежданно нам
предстали,
Как кипарисов ряд, взбегая в небеса.
На труп повешенный насев со всех
сторон,
Добычу вороны безжалостно терзали
И клювы грязные, как долота, вонзали
Во все места, и был он кровью
обагрен.
Зияли дырами два глаза, а кишки
Из чрева полого текли волной
тлетворной,
И палачи, едой пресытившись позорной,
Срывали с остова истлевшие куски.
И морды вверх подняв, под этим трупом
вкруг
Кишели жадные стада четвероногих,
Где самый крупный зверь средь стаи
мелких многих
Был главным палачом с толпою верных
слуг.
А ты, Цитеры сын, дитя небес
прекрасных!
Все издевательства безмолвно ты
сносил,
Как искупление по воле высших сил
Всех культов мерзостных и всех грехов
ужасных.
Твои страдания, потешный труп, –
мои!
Пока я созерцал разодранные члены,
Вдруг поднялись во мне потоки желчной
пены,
Как рвота горькая, как давних слез
ручьи.
Перед тобой, бедняк, не в силах
побороть
Я был забытый бред среди камней
Цитеры;
Клюв острый ворона и челюсти пантеры
Опять, как некогда, в мою вонзились
плоть!
Лазурь была чиста, и было гладко
море;
А мозг окутал мрак, и, гибелью дыша,
Себя окутала навек моя душа
Тяжелым саваном зловещих аллегорий.
На острове Любви я мог ли не узнать
Под перекладиной свое изображенье?..
О, дай мне власть, Господь, без дрожи
отвращенья
И душу бедную и тело созерцать!
CXVII
АМУР И ЧЕРЕП[108]
СТАРИННАЯ ВИНЬЕТКА
Амур бесстыдно и проворно
На череп мира сел,
Как царь на троне, и задорно
И беззаботно смел;
Хохочет он – и выдувает
Рой круглых пузырей,
И каждый в небо уплывает,
К другим мирам, скорей.
Но каждый хрупкий шар, сверкая,
Высоко вознесен,
Вдруг лопнет, душу испуская,
Как золотистый сон.
И каждый раз, вздохнув глубоко,
Печалится мертвец:
– Игре веселой и жестокой
Настанет ли конец?
Иль ты, палач, не замечаешь,
Что в воздух вновь и вновь
Мой мозг безумно расточаешь
И плоть мою и кровь!
|
