 Увеличить |
XXXI
Екатерина Ивановна Пыльникова, Сашина тетка и
воспитательница, сразу получила два письма о Саше: от директора и от
Коковкиной. Эти письма страшно встревожили ее. В осеннюю распутицу, бросив все
свои дела, поспешно выехала она из деревни в наш город. Саша встретил тетю с
радостью, – он любил ее. Тетя везла большую на него в своем сердце грозу.
Но он так радостно бросился ей на шею, так расцеловал ее руки, что она не нашла
в первую минуту строгого тона.
– Милая тетичка, какая ты добрая, что приехала! –
говорил Саша и радостно глядел на ее полное, румяное лицо с добрыми ямочками на
щеках и с деловито-строгими карими глазами.
– Погоди радоваться, еще я тебя приструню, –
неопределенным голосом сказала тетя.
– Это ничего, – беспечно сказал Саша, –
приструнь, было бы только за что, а все же ты меня ужасти как обрадовала.
– Ужасти! – повторила тетя недовольным
голосом, – вот про тебя ужасти я узнала.
Саша поднял брови и посмотрел на тетю невинными,
непонимающими глазами. Он пожаловался:
– Тут учитель один, Передонов, придумал, будто я –
девочка, привязался ко мне, а потом директор мне голову намылил, зачем я с
барышнями Рутиловыми познакомился. Точно я к ним воровать хожу. А какое им
дело?
“Совсем тот же ребенок, что и был, – в недоумении
думала тетя. – Или уж он так испорчен, что обманывает даже лицом?”
Она затворилась с Коковкиной и долго беседовала с нею. Вышла
от нее печальная. Потом поехала к директору. Вернулась совсем расстроенная.
Обрушились на Сашу тяжелые тетины упреки. Саша плакал, но уверял с жаром, что
все это – выдумки, что никаких вольностей с барышнями он себе никогда не
позволял. Тетя не верила. Бранила, бранила, заплакала, погрозила высечь Сашу,
больно высечь, сейчас же, сегодня же, вот только еще сперва увидит этих девиц.
Саша рыдал и продолжал уверять, что ровно ничего худого не было, что все это
ужасно преувеличено и сочинено.
Тетя, сердитая, заплаканная, отправилась к Рутиловым.
Ожидая в гостиной у Рутиловых, Екатерина Ивановна
волновалась. Ей хотелось сразу обрушиться на сестер с самыми жестокими
упреками, и уже укоризненные, злые слова были у нее готовы, – но мирная,
красивая их гостиная внушала ей, мимо ее желаний, спокойные мысли и утишала ее
досаду. Начатое и оставленное здесь вышиванье, кипсеки, гравюры на стенах,
тщательно выхоженные растения у окон, и нигде нет пыли, и еще какое-то особое
настроение семейственности, нечто такое, чего не бывает в непорядочных домах и
что всегда оценивается хозяйками, – неужели в этой обстановке могло
совершиться какое-то обольщение ее скромного мальчика заботливыми молодыми
хозяйками этой гостиной? Какими-то ужасно нелепыми показались Екатерине
Ивановне все те предположения, которые она читала и слушала о Саше, и,
наоборот, такими правдоподобными представлялись ей Сашины объяснения о том, что
он делал у девиц Рутиловых: читали, разговаривали, шутили, смеялись, играли,
хотели домашний спектакль устроить, да Ольга Васильевна не позволила.
А три сестры порядком струхнули. Они еще не знали, осталось
ли тайною Сашино ряженье. Но их ведь было трое, и все они дружно одна за
другую. Это сделало их более храбрыми. Они все три собрались у Людмилы и
шопотом совещались. Валерия сказала:
– Надо же итти к ней, – невежливо. Ждет.
– Ничего, пусть простынет немного, – беспечно
ответила Дарья, – а то она уж очень сердито на нас напустится.
Все сестры надушились сладко-влажным клематитом, –
вышли спокойные, веселые, миловидные, нарядные, как всегда, наполнили гостиную
своим милым лепетом, приветливостью и веселостью. Екатерина Ивановна была сразу
очарована их милым и приличным видом. Нашли распутниц! – подумала она
досадливо о гимназических педагогах. А потом подумала, что они, может быть,
напускают на себя скромный вид. Решилась не поддаваться их чарам.
– Простите, сударыни, мне надо с вами серьезно
объясниться, – сказала она, стараясь придать своему голосу деловитую
сухость.
Сестры ее усаживали и весело болтали.
– Которая же из вас? – нерешительно начала
Екатерина Ивановна.
Людмила сказала весело и с таким видом, как будто она,
любезная хозяйка, выводит из затруднения гостью:
– Это все больше я с вашим племянничком возилась. У нас
с ним оказались во многом одинаковые взгляды и вкусы.
– Он очень милый мальчик, ваш племянник, – сказала
Дарья, словно уверенная, что ее похвала осчастливит гостью.
– Право, милый, и такой забавливый, – сказала
Людмила.
Екатерина Ивановна чувствовала себя все более неловко. Она
вдруг поняла, что у нее нет никаких значительных поводов к упрекам. И уже она
начала на это сердиться, и последние Людмилины слова дали ей возможность
высказать свою досаду. Она заговорила сердито:
– Вам забава, а ему. .
Но Дарья перебила ее и сказала сочувствующим голосом:
– Ах, уж мы видим, что до вас дошли эти глупые
Передоновские выдумки. Но ведь вы знаете, он – совсем сумасшедший. Его директор
и в гимназию не пускает. Только ждут психиатра для освидетельствования, и тогда
его выставят из гимназии.
– Но позвольте, – перебила ее в свою очередь
Екатерина Ивановна, все более раздражаясь, – меня интересует не этот
учитель, а мой племянник. Я слышала, что вы, – извините,
пожалуйста, – его развращаете.
И, бросивши сгоряча сестрам это решительное слово, Екатерина
Ивановна сразу же подумала, что она зашла слишком далеко. Сестры переглянулись
с видом столь хорошо разыгранного недоумения и возмущения, что и не одна только
Екатерина Ивановна была бы обманута, – покраснели, воскликнули все разам:
– Вот мило!
– Ужасно!
– Новости!
– Сударыня, – холодно сказала Дарья, – вы
совсем не выбираете выражений. Прежде чем говорить грубые слова, надо узнать,
насколько они уместны.
– Ах, это так понятно! – живо заговорила Людмила с
видом обиженной, но простившей свою обиду милой девицы, – он же вам не
чужой. Конечно, вас не могут не волновать все эти глупые сплетни. Нам и со
стороны было его жалко, потому мы его и приласкали. А в нашем городе сейчас из
всего сделают преступление. Здесь, если бы вы знали, такие ужасные, ужасные
люди!
– Ужасные люди! – тихо повторила Валерия звонким,
хрупким голосом, и вся дрогнула, словно прикоснулась к чему-то нечистому.
– Да вы его спросите самого, – сказала
Дарья, – вы на него посмотрите: ведь он еще ужасный ребенок. Это вы, может
быть, привыкли к его простодушию, а со стороны виднее, что он совсем, совсем не
испорченный мальчик.
Сестры лгали так уверенно и спокойно, что им нельзя было не
верить. Что же, ведь ложь и часто бывает правдоподобнее правды. Почти всегда.
Правда же, конечно, не правдоподобна.
– Конечно, это – правда, что он у нас бывал слишком
часто, – сказала Дарья. – Но мы его больше и на порог не пустим, если
вы так хотите.
– И я сама сегодня же схожу к Хрипачу, – сказала
Людмила. – Что это он выдумал? Да неужели он сам верит в такую нелепость?
– Нет, он, кажется, и сам не верит, – призналась
Екатерина Ивановна, – а только он говорит, что ходят разные дурные слухи.
– Ну вот, видите! – радостно воскликнула
Людмила, – он, конечно, и сам не верит. Из-за чего же весь этот шум?
Веселый Людмилин голос обольщал Екатерину Ивановну. Она
думала:
“Да что же на самом-то деле случилось? Ведь и директор
говорит, что он ничему этому не верит”.
Сестры еще долго наперебой щебетали, убеждая Екатерину
Ивановну в совершенной невинности их знакомства с Сашею. Для большей
убедительности они принялись было рассказывать с большою подробностью, что
именно и когда они делали с Сашею, но при этом перечне скоро сбились: это же
все такие невинные, простые вещи, что просто и помнить их нет возможности. И
Екатерина Ивановна, наконец, вполне поверила в то, что ее Саша и милые девицы
Рутиловы явились невинными жертвами глупой клеветы.
Прощаясь, Екатерина Ивановна ласково расцеловалась с
сестрами и сказала им:
– Вы – милые, простые девушки. Я думала сначала, что
вы, – простите за грубое слово, – хабалки.
Сестры весело смеялись. Людмила говорила:
– Нет, мы только веселые и с острыми язычками, за это
нас и недолюбливают иные здешние гуси.
Вернувшись от Рутиловых, тетя ничего не сказала Саше. А он
встретил ее перепуганный, смущенный и посматривал на нее осторожно и
внимательно. Тетя пошла к Коковкиной. Поговорили долго, наконец тетя решила:
“Схожу еще к директору”.
* * *
В тот же день Людмила отправилась к Хрипачу. Посидела в
гостиной с Варварою Николаевною, потом объявила, что она по делу к Николаю
Власьевичу.
В кабинете у Хрипача произошел оживленный разговор, –
не потому собственно, что собеседникам надо было многое сказать друг другу, а
потому, что оба любили поговорить. И они осыпали один другого быстрыми речами:
Хрипач – своею сухою, трескучею скороговоркою, Людмила – звонким, нежным
лепетаньем. Плавно, с неотразимою убедительностью неправды, полился на Хрипача
ее полулживый рассказ об отношениях к Саше Пыльникову. Главное ее побуждение
было, конечно, сочувствие к мальчику, оскорбленному таким грубым подозрением,
желание заменить Саше отсутствующую семью, и, наконец, он и сам такой славный,
веселый и простодушный мальчик. Людмила даже заплакала, и быстрые маленькие
слезинки удивительно красиво покатились по ее розовым щекам на ее смущенно
улыбающиеся губы.
– Правда, я его полюбила, как брата. Он – славный и
добрый, он так ценит ласку, он целовал мои руки.
– Это, конечно, очень мило с вашей стороны, –
говорил несколько смущенный Хрипач, – и делает честь вашим добрым чувствам,
но вы напрасно принимаете так близко к сердцу тот простой факт, что я счел
долгом уведомить родственников мальчика относительно дошедших до меня слухов.
Людмила, не слушая его, продолжала лепетать, переходя уже в
тон кроткого упрека:
– Что же тут худого, скажите пожалуйста, что мы приняли
участие в мальчике, на которого напал этот ваш грубый, сумасшедший
Передонов, – и когда его уберут из нашего города! И разве же вы сами не
видите, что этот ваш Пыльников – совсем еще дитя, ну, право, совсем дитя!
Всплеснула маленькими красивыми руками, брякнула золотым
браслетиком, засмеялась нежно, словно заплакала, достала платочек, –
вытереть слезы, – и нежным ароматом повеяла на Хрипача. И Хрипачу вдруг
захотелось сказать, что она “прелестна, как ангел небесный”, и что весь этот
прискорбный инцидент “не стоит одного мгновенья ее печали дорогой”. Но он
воздержался.
И журчал, и журчал нежный, быстрый Людмилочкин лепет, и
развеивал дымом химерическое здание Передоновской лжи. Только сравнить:
безумный, грубый, грязный Передонов – и веселая, светлая, нарядная благоуханная
Людмилочка. Говорит ли совершенную Людмила правду, или привирает, это Хрипачу
было все равно, но он чувствовал, что не поверить Людмилочке, заспорить с нею,
допустить какие-нибудь последствия, хоть бы взыскания с Пыльникова – значило бы
попасться впросак и осрамиться на весь учебный округ. Тем более, что это
связано с делом Передонова, которого, конечно, признают ненормальным. И Хрипач,
любезно улыбаясь, говорил Людмиле:
– Мне очень жаль, что это вас так взволновало. Я ни
одной минуты не позволил себе иметь какие бы то ни было дурные мысли
относительно вашего знакомства с Пыльниковым. Я очень высоко ценю те добрые и
милые побуждения, которые двигали вашими поступками, и ни одной минуты я не
смотрел на ходившие в городе и дошедшие до меня слухи иначе, как на глупую и
безумную клевету, которая меня глубоко возмущала. Я обязан был уведомить
госпожу Пыльникову, тем более, что до нее могли дойти еще более искаженные
сообщения, но я не имел в виду чем-нибудь обеспокоить вас и не думал, что
госпожа Пыльникова обратится к вам с упреками.
– Ну, с госпожой-то Пыльниковой мы мирно
сговорились, – весело сказала Людмила, – а вот вы на Сашу не
нападайте из-за нас. Если уж наш дом такой опасный для гимназистов, то мы его,
если хотите, и пускать не будем.
– Вы к нему очень добры, – неопределенно сказал
Хрипач. – Мы ничего не можем иметь против того, чтобы он в свободное
время, с разрешения своей тетки, посещал своих знакомых. Мы далеки от намерения
обратить ученические квартиры в места какого-то заключения. Впрочем, пока не
разрешится история с Передоновым, лучше будет, если Пыльников посидит дома.
* * *
Скоро уверенная ложь Рутиловых и Сашина была подкреплена
страшным событием в доме Передоновых. Оно окончательно убедило горожан в том,
что все толки о Саше и о девицах Рутиловых – бред сумасшедшего.
|
