XXVIII
Саша ушел после обеда и не вернулся к назначенному времени,
к семи часам. Коковкина обеспокоилась: не дай бог, попадется кому из учителей
на улице в непоказанное время. Накажут, да и ей неловко. У нее всегда жили
мальчики скромные, по ночам не шатались. Коковкина пошла искать Сашу. Известно,
куда же, как не к Рутиловым.
Как на грех, Людмила сегодня забыла дверь замкнуть.
Коковкина вошла, и что же увидела? Саша стоит перед зеркалом в женском платье и
обмахивается веером. Людмила хохочет и расправляет ленты и его ярко-цветного
пояса.
– Ах, господи, твоя воля! – в ужасе воскликнула
Коковкина, – что же это такое! Я беспокоюсь, ищу, а он тут комедию ломает.
Срам какой, в юбку вырядился! Да и вам-то, Людмила Платоновна, как не стыдно!
Людмила в первую минуту смутилась от неожиданности, но
быстро нашлась. С веселым смехом, обняв и усаживая в кресло Коковкину,
рассказала она ей тут же сочиненную небылицу:
– Мы хотим домашний спектакль поставить, – я
мальчишкой буду, а он девицей, и это будет ужасно забавно.
Саша стоял весь красный, испуганный, со слезами на глазах.
– Вот еще глупости! – сердито говорила
Коковкина, – ему надо уроки учить, а не спектакли разыгрывать. Что
выдумали! Изволь одеться сейчас же, Александр, и марш со мною домой.
Людмила смеялась звонко и весело, целовала Коковкину, –
и старуха думала, что веселая девица ребячлива, как дитя, а Саша по глупости
все ее затеи рад исполнить. Веселый Людмилин смех казал этот случай простою
детскою шалостью, за которую только пожурить хорошенько. И она ворчала, делая
сердитое лицо, но уже сердце у нее было спокойно.
Саша проворно переоделся за ширмою, где стояла Людмилина
кровать. Коковкина увела его и всю дорогу бранила. Саша, пристыженный и
испуганный, уж и не оправдывался. “Что-то еще дома будет?” – боязливо думал он.
А дома Коковкина в первый раз поступила с ним строго, велела
ему стать на колени. Но едва постоял Саша несколько минут, как уже она,
разжалобленная его виноватым лицом и безмолвными слезами, отпустила его.
Сказала ворчливо:
– Щеголь этакий, за версту духами пахнет!
Саша ловко шаркнул, поцеловал ей руку, – и вежливость
наказанного мальчика еще больше тронула ее.
* * *
А между тем над Сашею собиралась гроза. Варвара и Грушина
сочинили и послали Хрипачу безыменное письмо о том, что гимназист Пыльников
увлечен девицею Рутиловою, проводит у нее целые вечера и предается разврату.
Хрипач припомнил один недавний разговор. На-днях на вечере у предводителя
дворянства кто-то бросил никем не поднятый намек на девицу, влюбившуюся в
подростка. Разговор тотчас же перешел на другие предметы: при Хрипаче все, по
безмолвному согласию привыкших к хорошему обществу людей, сочли это весьма
неловкою темой для беседы и сделали вид, что разговор неудобен при дамах и что
самый предмет ничтожен и маловероятен. Хрипач все это, конечно, заметил, но он
не был столь простодушен, чтобы кого-нибудь спрашивать. Он был вполне уверен,
что все узнает скоро, что все известия доходят сами, тем или другим путем, но
всегда достаточно своевременно. Вот это письмо и была жданная весть.
Хрипач ни на минуту не поверил в развращенность Пыльникова и
в то, что его знакомство с Людмилою имеет непристойные стороны. “Это, –
думал он, – идет все от той же глупой выдумки Передонова и питается
завистливою злобою Грушиной. Но это письмо, – думал он, – показывает,
что ходят нежелательные слухи, которые могут бросить тень на достоинство
вверенной ему гимназии. И потому надобно принять меры”.
Прежде всего Хрипач пригласил Коковкину, чтобы переговорить
с нею о тех обстоятельствах, которые могли способствовать возникновению
нежелательных толков.
Коковкина уже знала, в чем дело. Ей сообщили даже еще проще,
чем директору. Грушина выждала ее на улице, завязала разговор и рассказала, что
Людмила уже вконец развратила Сашу. Коковкина была поражена. Дома она осыпала
Сашу упреками. Ей было тем более досадно, что все происходило почти на ее глазах
и Саша ходил к Рутиловым с ее ведома. Саша притворился, что ничего не понимает,
и спросил:
– Да что же я худого сделал?
Коковкина замялась.
– Как что худого? А сам ты не знаешь? А давно ли я тебя
застала в юбке? Забыл, срамник этакий?
– Застали, ну что ж тут особенно худого? так ведь и
наказали за то! И что ж такое, точно я краденую юбку надел!
– Скажите, пожалуйста, как рассуждает! – говорила
растерянно Коковкина.
– Наказала я тебя, да видно мало.
– Ну, еще накажите, – строптиво, с видом
несправедливо обижаемого, сказал Саша. – Сами тогда простили, а теперь
мало. А я ведь вас тогда не просил прощать, стоял бы на коленях хоть весь
вечер. А то, что ж все попрекать!
– Да уж и в городе, батюшка, про тебя с твоей
Людмилочкой говорят, – сказала Коковкина.
– А что говорят-то? – невинно-любопытствующим
голосом спросил Саша.
Коковкина опять замялась.
– Что говорят, – известно что! Сам знаешь, что про
вас сказать можно. Хорошего-то мало скажут. Шалишь ты много со своею
Людмилочкою, вот что говорят.
– Ну, я не буду шалить, – обещал Саша так
спокойно, как будто разговор шел об игре в пятнашки.
Он делал невинное лицо, а на душе у него было тяжело. Он
выспрашивал Коковкину, что же говорят, и боялся услышать какие-нибудь грубые
слова. Что могут говорить о них? Людмилочкина горница окнами в сад, с улицы ее
не видно, да и Людмилочка спускает занавески. А если кто подсмотрел, то как об
этом могут говорить? Может быть, досадные, оскорбительные слова? Или так
говорят, только о том, что он часто ходит?
И вот на другой день Коковкина получила приглашение к
директору. Оно совсем растревожило старуху. Она уже и не говорила ничего Саше,
собралась тихонько и к назначенному часу отправилась. Хрипач любезно и мягко
сообщил ей о полученном им письме. Она заплакала.
– Успокойтесь, мы вас не виним, – говорил
Хрипач, – мы вас хорошо знаем. Конечно, вам придется последить за ним
построже. А теперь вы мне только расскажите, что там на самом деле было.
От директора Коковкина пришла с новыми упреками Саше.
– Тете напишу, – сказала она, плача.
– Я ни в чем не виноват, пусть тетя приедет, я не
боюсь, – говорил Саша и тоже плакал.
На другой день Хрипач пригласил к себе Сашу и спросил его
сухо и строго:
– Я желаю знать, какие вы завели знакомства в городе.
Саша смотрел на директора лживо-невинными и спокойными
глазами.
– Какие же знакомства? – сказал он: – Ольга
Васильевна знает, я только к товарищам хожу да к Рутиловым.
– Да, вот именно, – продолжал свой допрос
Хрипач, – что вы делаете у Рутиловых?
– Ничего особенного, так, – с тем же невинным
видом ответил Саша, – главным образом мы читаем. Барышни Рутиловы стихи
очень любят. И я всегда к семи часам бываю дома.
– Может быть, и не всегда? – спросил Хрипач,
устремляя на Сашу взор, который постарался сделать проницательным.
– Да, один раз опоздал, – со спокойною
откровенностью невинного мальчика сказал Саша, – да и то мне досталось от
Ольги Васильевны, и потом я не опаздывал.
Хрипач помолчал. Спокойные Сашины ответы ставили его втупик.
Во всяком случае, надо сделать наставление, выговор, но как и за что? Чтобы не
внушить мальчику дурных мыслей, которых у него раньше (верил Хрипач) не было, и
чтобы не обидеть мальчика, и чтобы сделать все к устранению тех неприятностей,
которые могут случиться в будущем из-за этого знакомства. Хрипач подумал, что
дело педагога – трудное и ответственное дело, особенно если имеешь честь
начальствовать над учебным заведением. Трудное, ответственное дело педагога!
Это банальное определение окрылило застывшие было мысли у Хрипача. Он принялся
говорить, – скоро, отчетливо и незначительно. Саша слушал из пятого в
десятое:
– … первая обязанность ваша как ученика – учиться…
нельзя увлекаться обществом, хотя бы и весьма приятным и вполне
безукоризненным. во всяком случае, следует сказать, что общество мальчиков
вашего возраста для вас гораздо полезнее… Надо дорожить репутацией и своею и
учебного заведения… Наконец, – скажу вам прямо, – я имею основания
предполагать, что ваши отношения к барышням имеют характер вольности,
недопустимой в вашем возрасте, и совсем не согласно с общепринятыми правилами
приличия.
Саша заплакал. Ему стало жаль, что о милой Людмилочке могут
думать и говорить как об особе, с которою можно вести себя вольно и неприлично.
– Честное слово, ничего худого не было, – уверял
он, – мы только читали, гуляли, играли, – ну, бегали, – больше
никаких вольностей.
Хрипач похлопал его по плечу и сказал голосом, которому
постарался придать сердечность, а все же сухим:
– Послушайте, Пыльников…
(Что бы ему назвать когда мальчика Сашею! Не форменно, и нет
еще на то министерского циркуляра?)
– Я вам верю, что ничего худого не было, но все-таки вы
лучше прекратите эти частые посещения. Поверьте мне, так будет лучше. Это
говорит вам не только ваш наставник и начальник, но и ваш друг.
Саше осталось только поклониться, поблагодарить, а затем
пришлось послушаться. И стал Саша забегать к Людмиле только урывками, минут на
пять, на десять, – а все же старался побывать каждый день. Досадно было,
что приходилось видеться урывками, и Саша вымещал досаду на самой Людмиле. Уже
он частенько называл ее Людмилкою, дурищею, ослицею сиамскою, поколачивал ее. А
Людмила на все это только хохотала.
Разнесся по городу слух, что актеры здешнего театра
устраивают в общественном собрании маскарад с призами за лучшие наряды, женские
и мужские. О призах пошли преувеличенные слухи. Говорили, дадут корову даме,
велосипед мужчине. Эти слухи волновали горожан. Каждому хотелось выиграть: вещи
такие солидные. Поспешно шили наряды. Тратились не жалея. Скрывали придуманные
наряды и от ближайших друзей, чтобы кто не похитил блистательной мысли.
Когда появилось печатное объявление о маскараде, –
громадные афиши, расклеенные на заборах и разосланные именитым
гражданам, – оказалось, что дадут вовсе не корову и не велосипед, а только
веер даме и альбом мужчине. Это всех готовившихся к маскараду разочаровало и
раздосадовало. Стали роптать. Говорили:
– Стоило тратиться!
– Это просто насмешка – такие призы.
– Должны были сразу объявить.
– Это только у нас возможно поступать так с публикой.
Но все же приготовления продолжались: какой ни будь приз, а
получить его лестно.
Дарью и Людмилу приз не занимал, ни сначала, ни после. Нужна
им корова! Невидаль – веер! Да и кто будет присуждать призы? Какой у них, у
судей, вкус! Но обе сестры увлеклись Людмилиною мечтою послать в маскарад Сашу в
женском платье, обмануть таким способом весь город и устроить так, чтобы приз
дали ему. И Валерия делала вид, что согласна. Завистливая и слабая, как дитя,
она досадовала – Людмилочкин дружок, не к ней же ведь ходит, но спорить с двумя
старшими сестрами она не решалась. Только сказала с презрительною усмешечкою:
– Он не посмеет.
– Ну, вот, – решительно сказала Дарья, – мы
сделаем так, что никто не узнает.
И когда сестры рассказали Саше про свою затею и сказала ему
Людмилочка: “Мы тебя нарядим японкою”, Саша запрыгал и завизжал от восторга.
Там будь что будет, – и особенно, если никто не узнает, – а только он
согласен, – еще бы не согласен! – ведь это ужасно весело всех
одурачить.
Тотчас же решили, что Сашу надо нарядить гейшею. Сестры
держали свою затею в строжайшей тайне, не сказали даже ни Ларисе, ни брату.
Костюм для гейши Людмила смастерила сама по ярлыку от корилопсиса: платье
желтого шелка на красном атласе, длинное и широкое; на платье шитый пестрый
узор, крупные цветы причудливых очертаний. Сами же девицы смастерили веер из
тонкой японской бумаги с рисунками, на бамбуковых палочках, и зонтик из тонкого
розового шелка на бамбуковой же ручке. На ноги – розовые чулки и деревянные
башмачки скамеечками. И маску для гейши раскрасила искусница Людмила: желтоватое,
но милое худенькое лицо с неподвижною, легкою улыбкою, косо-прорезанные глаза,
узкий и маленький рот. Только парик пришлось выписать из Петербурга, –
черный, с гладкими, причесанными волосами.
Чтобы примерить костюм, надо было время, а Саша мог забегать
только урывочками, да и то не каждый день. Но нашлись. Саша убежал ночью, уже
когда Коковкина спала, через окно. Сошло благополучно.
* * *
Собралась и Варвара в маскарад. Купила маску с глупою рожею,
а за костюмом дело не стало, – нарядилась кухаркою. Повесила к поясу
уполовник, на голову вздела черный чепец, руки открыла выше локтя и густо их
нарумянила, – кухарка же прямо от плиты, – и костюм готов. Дадут приз
– хорошо, не дадут – не надобно.
Грушина придумала одеться Дианою. Варвара засмеялась и спросила:
– Что ж, вы и ошейник наденете?
– Зачем мне ошейник? – с удивлением спросила
Грушина.
– Да как же, – объяснила Варвара, – собакой
Дианкой вырядиться вздумали.
– Ну вот, придумали! – ответила Грушина со
смехом, – вовсе не Дианкой, а богиней Дианой.
Одевались на маскарад Варвара и Грушина вместе у Грушиной.
Наряд у Грушиной вышел чересчур легок: голые руки и плечи, голая спина, голая
грудь, ноги в легоньких туфельках, без чулок, голые до колен, и легкая одежда
из белого полотна с красною обшивкою, прямо на голое тело, – одежда
коротенькая, но зато широкая, со множеством складок. Варвара сказала,
ухмыляясь:
– Головато.
Грушина отвечала, нахально подмигивая:
– Зато все мужчины так за мной и потянутся.
– А что же складок так много? – спросила Варвара.
– Конфект напихать можно для моих чертенят, –
объяснила Грушина.
Все так смело открытое у Грушиной было красиво, – но
какие противоречия. На коже – блошьи укусы, ухватки грубы, слова нестерпимой
пошлости. Снова поруганная телесная красота.
* * *
Передонов думал, что маскарад затеяли нарочно, чтобы его на
чем-нибудь изловить. А все-таки он пошел туда, – не ряженый, в сюртуке.
Чтобы видеть самому, какие злоумышления затеиваются.
* * *
Мысль о маскараде несколько дней тешила Сашу. Но потом
сомнения стали одолевать его. Как урваться из дому? И особенно теперь, после
этих неприятностей. Беда, если узнают в гимназии, как раз исключат.
Недавно классный наставник, – молодой человек до того
либеральный, что не мог называть кота Ваською, а говорил: кот Василий, – заметил
Саше весьма значительно при вы даче отметок:
– Смотрите, Пыльников, надо делом заниматься.
– Да у меня же нет двоек, – беспечно возразил
Саша.
А сердце у него упало, – что еще скажет? Нет, ничего,
промолчал, только посмотрел строго.
В день маскарада Саше казалось, что он и не решится поехать.
Страшно. Вот только одно: готовый наряд у Рутиловых, – нешто ему
пропадать? И все мечты и труды даром? Да ведь Людмилочка заплачет. Нет, надо
итти.
Только приобретенная в последние недели привычка скрытничать
помогла Саше не выдать Коковкиной своего волнения. К счастью, старуха рано
ложится спать. И Саша лег рано, – для отвода глаз разделся, положил
верхнюю одежду на стул у дверей и поставил за дверь сапоги. Оставалось только
уйти – самое трудное. Уж путь намечен был заранее, через окно, как тогда для
примерки. Саша надел светлую летнюю блузу, – она висела на шкапу в его
горнице, – домашние легкие башмаки и осторожно вылез из окна на улицу,
улучив минуту, когда нигде поблизости не было слышно голосов и шагов. Моросил
мелкий дождик, было грязно, холодно, темно. Но Саше все казалось, что его
узнают. Он снял фуражку, башмаки, бросил их обратно в свою горницу, подвернул
одежду и побежал вприпрыжку босиком по скользким от дождя и шатким мосткам. В
темноте лицо плохо видно, особенно у бегущего, и примут, кто встретит, за
простого мальчишку, посланного в лавочку.
* * *
Валерия и Людмила сшили для себя замысловатые, но живописные
наряды: цыганкою нарядилась Людмила, испанкою – Валерия. На Людмиле – яркие
красные лохмотья из шелка и бархата, на Валерии, тоненькой и хрупкой – черный
шелк, кружева, в руке – черный кружевной веер. Дарья себе нового наряда не
шила, – от прошлого года остался костюм турчанки, она его и надела, –
решительно сказала:
– Не стоит выдумывать!
Когда прибежал Саша, все три девицы принялись его обряжать.
Больше всего беспокоил Сашу парик.
– А ну как свалится! – опасливо повторял он.
Наконец, укрепили парик лентами, связанными под подбородком.
|
