XXIX
Маскарад был устроен в общественном собрании, – каменное,
в два жилья, здание казарменного вида, окрашенное в ярко-красный цвет, на
базарной площади. Устраивал маскарад Громов-Чистопольский, антрепренер и актер
здешнего городского театра.
На подъезде, обтянутом коленкоровым навесом, горели шкалики.
Толпа на улице встречала приезжающих и приходящих на маскарад критическими
замечаниями, по большей части неодобрительными, тем более, что на улице, под
верхнею одеждою гостей, костюмы были почти не видны, и толпа судила
преимущественно по наитию. Городовые на улице охраняли порядок с достаточным
усердием, а в зале были в качестве гостей исправник и становой пристав.
Каждый посетитель при входе получал два билетика: один –
розовый, для лучшего женского наряда, другой – зеленый, для мужского наряда.
Надо было их отдать достойным. Иные осведомлялись:
– А себе можно взять?
Вначале кассир в недоумении спрашивал:
– Зачем себе?
– А если, по-моему, мой костюм – самый хороший, –
отвечал посетитель.
Потом кассир уже не удивлялся таким вопросам, а говорил с
саркастическою улыбкою (насмешливый был молодой человек) :
– Сделайте ваше одолжение. Хоть оба себе оставьте.
В залах было грязновато, и уже с самого начала толпа
казалась в значительной части пьяною. В тесных покоях с закоптелыми стенами и
потолками горели кривые люстры; они казались громадными, тяжелыми, отнимающими
много воздуха. Полинялые занавесы у дверей имели такой вид, что противно было
задеть их. То здесь, то там собирались толпы, слышались восклицания и
смех, – это ходили за наряженными в привлекавшие общее внимание костюмы.
Нотариус Гудаевский изображал дикого американца: в волосах
петушьи перья, маска медно-красная с зелеными нелепыми разводами, кожаная
куртка, клетчатый плед через плечо и кожаные высокие сапоги с зелеными
кисточками. Он махал руками, прыгал и ходил гимнастическим шагом, вынося далеко
вперед сильно согнутое голое колено. Жена его нарядилась колосом. На ней было
пестрое платье из зеленых и желтых лоскутьев; во все стороны торчали натыканные
повсюду колосья. Они всех задевали и кололи. Ее дергали и ощипывали. Она злобно
ругалась:
– Царапаться буду! – визжала она.
Кругом хохотали. Кто-то спрашивал:
– Откуда она столько колосьев набрала?
– С лета запасла, – отвечали ему, – каждый
день в поле воровать ходила.
Несколько безусых чиновников, влюбленных в Гудаевскую и
потому извещенных ею заранее о том, что у ней будет надето, сопровождали ее.
Они собирали для нее билетики, – чуть не насильно, с грубостями. У иных,
не особенно смелых, просто отымали.
Были и другие ряженые дамы, усердно собиравшие билетики
через своих кавалеров. Иные смотрели жадно на неотданные билетики и
выпрашивали. Им отвечали дерзостями.
Унылая дама, наряженная ночью, – синий костюм со
стеклянною звездочкою и бумажною луною на лбу, – робко сказала Мурину:
– Дайте мне ваш билетик.
Мурин грубо ответил:
– Что за ты. Билетик тебе! Рылом не вышла!
Ночь проворчала что-то сердитое и отошла. Ей бы хотелось
хоть дома показать два-три билетика, что вот, мол, и ей давали. Тщетны бывают
скромные мечты.
Учительница Скобочкина нарядилась медведицею, то есть попросту
накинула на плечи медвежью шкуру, а голову медведя положила на свою, как шлем,
сверх обыкновенной полумаски. Это было в общем безобразно, но все ж таки шло к
ее дюжему сложению и зычному голосу. Медведица ходила тяжкими шагами и рявкала
на весь зал, так что огни в люстрах дрожали. Многим нравилась медведица. Ей
дали не мало билетов. Но она не сумела их сохранить сама, а догадливого
спутника, как у других, ей не нашлось; больше половины билетов у нее раскрали,
когда ее подпоили купчики, – они сочувствовали проявленной ею способности
изображать медвежьи ухватки. В толпе кричали:
– Поглядите-ка, медведица водку дует!
Скобочкина не решалась отказаться от водки. Ей казалось, что
медведица должна пить водку, если ей подносят.
Выделялся ростам и дородством некто одетый древним
германцем. Многим нравилось, что он такой дюжий и что руки видны, могучие руки,
с превосходно-развитыми мускулами. За ним ходили преимущественно дамы, и вокруг
него слышался ласковый и хвалебный шопот. В древнем германце узнавали актера
Бенгальского. Бенгальский в нашем городе был любим. За то многие давали ему
билеты.
Многие рассуждали так:
– Уж если приз не мне достанется, то пусть лучше актеру
(или актрисе). А то, если из наших, хвастовством замучат.
Имел успех и наряд у Грушиной, – успех скандала.
Мужчины за нею ходили густою толпою, хохотали, делали нескромные замечания.
Дамы отворачивались, возмущались. Наконец исправник подошел к Грушиной и,
сладко облизываясь, произнес:
– Сударыня, прикрыться надо.
– А что же такое? У меня ничего неприличного не
видно, – бойко ответила Грушина.
– Сударыня, дамы обижаются, – сказал Миньчуков.
– Наплевать мне на ваших дам! – закричала Грушина.
– Нет уж, сударыня, – просил Миньчуков, – вы
хоть носовым платочком грудку да спинку потрудитесь покрыть.
– А коли я платок засморкала? – с наглым смехом
возразила Грушина.
Но Миньчуков настаивал:
– Уж как вам угодно, сударыня, а только, если не
прикроетесь, удалить придется.
Ругаясь и плюясь, Грушина отправилась и уборную и там, при
помощи горничной, расправила складки своего платья на грудь и спину. Возвратясь
в зал, хотя и в более скромном виде, она все же усердно искала себе
поклонников. Она грубо заигрывала со всеми мужчинами. Потом, когда их внимание
было отвлечено в другую сторону, она отправилась в буфетную воровать сласти.
Скоро вернулась она в зал, показала Володину пару персиков, нагло ухмыльнулась
и сказала:
– Сама промыслила.
И тотчас же персики скрылись в складках ее костюма. Володин
радостно осклабился.
– Ну! – сказал он, – пойду и я, коли так.
Скоро Грушина напилась и вела себя буйно, – кричала,
махала руками, плевалась.
– Веселая дама Дианка! – говорили про нее.
Таков-то был маскарад, куда повлекли взбалмошные девицы
легкомысленного гимназиста. Усевшись на двух извозчиках, три сестры с Сашею
поехали уже довольно поздно, – опоздали из-за него. Их появление в зале
было замечено. Гейша в особенности нравилась многим. Слух пронесся, что гейшею
наряжена Каштанова, актриса, любимая мужскою частью здешнего общества. И потому
Саше давали много билетиков. А Каштанова вовсе и не была в маскараде, – у
нее накануне опасно заболел маленький сын.
Саша, опьяненный новым положением, кокетничал напропалую.
Чем больше в маленькую гейшину руку всовывали билетиков, тем веселее и задорнее
блистали из узких прорезов в маске глаза у кокетливой японки. Гейша приседала,
поднимала тоненькие пальчики, хихикала задушенным голосом, помахивала веером,
похлопывала им по плечу того или другого мужчину и потом закрывалась веером, и
поминутно распускала свой розовый зонтик. Нехитрые приемы, впрочем, достаточные
для обольщения всех, поклоняющихся актрисе Каштановой.
– Я билетик свой отдам прелестнейшей из дам, –
сказал Тишков и подал с молодцеватым поклоном билетик гейше.
Уже он много выпил и был красен; его неподвижно улыбающееся
лицо и неповоротливый стан делали его похожим на куклу. И все рифмовал.
Валерия смотрела на Сашины успехи и досадливо завидовала;
уже теперь и ей хотелось, чтобы ее узнали, чтобы ее наряд и ее тонкая, стройная
фигура понравились толпе и чтобы ей дали приз. И сейчас же с досадою вспомнила
она, что это никак невозможно: все три сестры условились добиваться билетиков
только для гейши, а себе, если и получат, то передать их все-таки своей японке.
В зале танцовали. Володин, быстро охмелев, пустился
вприсядку. Полицейские остановили его. Он сказал весело-послушно:
– Ну, если нельзя, то я и не буду. Но по примеру его
пустившиеся откалывать трепака два мещанина не пожелали покориться.
– По какому праву? за свой полтинник! – восклицали
они и были выведены.
Володин провожал их, кривляясь, осклабясь, и приплясывал.
Девицы Рутиловы поспешили отыскать Передонова, чтобы
поиздеваться над ним. Он сидел один, у окна, и смотрел на толпу блуждающими
глазами. Все люди и предметы являлись ему бессмысленными, но равно враждебными.
Людмила, цыганкою, подошла к нему и сказала измененным гортанным голосом:
– Барин мой милый, дай я тебе погадаю.
– Пошла к чорту! – крикнул Передонов.
Внезапное цыганкино появление испугало его.
– Барин хороший, золотой мой барин, дай мне руку. По
лицу вижу: богатый будешь, большой начальник будешь, – канючила Людмила и
взяла-таки руку Передонова.
– Ну, смотри, да только хорошо гадай, – проворчал
Передонов.
– Ай, барин мой бриллиантовой, – гадала
Людмила, – врагов у тебя много, донесут на тебя, плакать будешь, умрешь
под забором.
– Ах ты стерва! – закричал Передонов и вырвал
руку.
Людмила проворно юркнула в толпу. На смену ей пришла
Валерия, села рядом с Передоновым и шептала ему нежно:
Я – испанка молодая.
Я люблю таких мужчин, А жена твоя – худая.
Мой прелестный господин.
– Врешь, дура, – ворчал Передонов.
Валерия шептала:
Жарче дня и слаще ночи Мой севильский поцелуй, А жене ты
прямо в очи Очень глупые наплюй.
У тебя жена-Варвара, Ты, красавец-Ардальон.
Вы с Варварою-не пара, Ты умен, как Соломон.
– Это ты верно говоришь, – сказал
Передонов, – только как же я ей в глаза плюну? Она княгине пожалуется, и
мне места не дадут.
– А на что тебе место? Ты и без места хорош, –
сказала Валерия.
– Ну да, как же я могу жить, если мне не дадут
места, – уныло сказал Передонов.
* * *
Дарья всунула в руку Володину письмо, заклеенное розовою
облаткою. С радостным блеяньем распечатал его Володин, прочел,
призадумался, – и возгордился, и словно смутился чем-то. Было написано
коротко и ясно:
“Приходи, миленький, на свидание со мною завтра в
одиннадцать часов ночи в Солдатскую баню. Вся чужая Ж”.
Володин письму поверил, но вот вопрос: стоит ли итти? И кто
такая эта Ж? Какая-нибудь Женя? Или это фамилия начинается с буквы Ж?
Володин показал письмо Рутилову.
– Иди, конечно, иди! – подбивал Рутилов, –
посмотри, что из этого выйдет. Может быть, это богатая невеста, влюбилась в
тебя, а родители препятствуют, так вот она и хочет с тобою объясниться.
Но Володин подумал, подумал да и решил, что не стоит итти.
Он важно говорил:
– Вешаются мне на шею, но я таких развратных не хочу.
Он боялся, что его там поколотят: Солдатская баня находилась
в глухом месте, на городской окраине.
* * *
Уже когда толпа во всех помещениях в клубе теснилась,
густая, крикливая, преувеличенно-веселая, в зале у входных дверей послышался
шум, хохот, одобрительные возгласы. Все потеснились в ту сторону. Передавали
друг другу, что пришла ужасно оригинальная маска. Человек тощий, длинный, в
заплатанном, засаленном халате, с веником подмышкою, с шайкою в руке, пробирался
в толпу. На нем была картонная маска, – глупое лицо с узенькою бороденкою,
с бачками, а на голове фуражка с гражданскою круглою кокардою. Он повторял
удивленным голосом:
– Мне сказали, что здесь маскарад, а здесь и не моются.
И уныло помахивал шайкою. Толпа ходила за ним, ахая и
простодушно восхищаясь его замысловатою выдумкою.
– Приз, поди, получит, – завистливо говорил
Володин.
Завидовал же он, как и многие, как-то бездумно,
непосредственно, – ведь сам-то он был не наряжен, что бы, кажись,
завидовать? А вот Мачигин, так тот был в необычайном восторге: кокарда особенно
восхищала его. Он радостно хохотал, хлопал в ладоши и говорил знакомым и
незнакомым:
– Хорошая критика! Эти чинуши много важничают, кокарды
любят носить, мундиры, вот им критику и подпустили, – очень ловко.
Когда стало жарко, чиновник в халате принялся обмахиваться
веником, восклицая:
– Вот так банька!
Окружающие радостно хохотали. В шайку сыпались билеты.
Передонов смотрел на веющий в толпе веник. Он казался ему
недотыкомкою.
“Позеленела, шельма”, – в ужасе думал он.
|
