Федор Сологуб «Мелкий бес»

XXVI

Саша был очарован Людмилою, но что-то мешало ему говорить о ней с Коковкиною. Словно стыдился. И уже стал иногда бояться ее приходов. Сердце его замирало, и брови невольно хмурились, когда он увидит под окном ее быстро мелькавшую розово-желтую шляпу. А все-таки ждал ее с тревогою и с нетерпением, – тосковал, если она долго не приходила. Противоречивые чувства смешались в его душе, чувства темные, неясные: порочные – потому что ранние, и сладкие – потому что порочные.

Людмила не была ни вчера, ни сегодня. Саша истомился ожиданием и уже перестал ждать. И вдруг она пришла. Он засиял, бросился целовать ее руки.

– Ну, провалились, – выговаривал он ей ворчливо, – двое суток вас не видать.

Она смеялась и радовалась, и сладкий, томный и пряный запах японской функии разливался от нее, словно струился от ее темно-русых кудрей.

Людмила и Саша пошли гулять за город. Звали Коковкину – не пошла.

– Где уж мне, старухе, гулять! – сказала она. – только вам ноги путать буду. Уж гуляйте одни.

– А мы шалить будем, – смеялась Людмила.

* * *

Теплый воздух, грустный, неподвижный, ласкал и напоминал о невозвратном. Солнце, как больное, тускло горело и багровело на бледном, усталом небе. Сухие листья на темной земле покорные лежали, мертвые.

Людмила и Саша спустились в овраг. Там было прохладно, свежо, почти сыро, – изнеженная осенняя усталость царила между его отененными склонами.

Людмила шла впереди. Она приподняла юбку. Открылись маленькие башмачки и чулки тельного цвета. Саша смотрел вниз, чтобы ему не запнуться за корни, и увидел чулки. Ему показалось, что башмаки надеты без чулок. Стыдливое и страстное чувство поднялось в нем. Он зарделся. Голова закружилась. “Упасть бы, словно невзначай, к ее ногам, – мечтал он, – стащить бы ее башмак, поцеловать бы нежную ногу”.

Людмила словно почуяла на себе Сашин жаркий взор, его нетерпеливое желание. Она, смеючись, повернулась к Саше, спросила:

– На мои чулки смотришь?

– Нет, я так, – смущенно бормотал Саша.

– Ах, у меня такие чулки, – хохоча и не слушая его, говорила Людмила, – ужасно какие! Можно подумать, что я на босые ноги башмаки надела, совсем тельного цвета. Не правда ли, ужасно смешные чулки?

Она повернулась к Саше лицом и приподняла край платья.

– Смешные? – спросила она.

– Нет, красивые, – сказал Саша, красный от смущения.

Людмила с притворным удивлением приподняла брови и воскликнула:

– Скажите, пожалуйста, туда же красоту разбирать!

Людмила засмеялась и пошла дальше. Саша, сгорая от смущения, неловко брел за нею и поминутно спотыкался.

Перебрались через овраг. Сели на сломанный ветром березовый ствол. Людмила сказала:

– А песку-то сколько набилось в башмаки, – итти не могу.

Она сняла башмаки, вытряхнула посок, лукаво глянула на Сашу.

– Красивая ножка? – спросила она.

Саша покраснел пуще и уже не знал, что сказать. Людмила стащила чулки.

– Беленькие ножки? – спросила она опять, странно и лукаво улыбаясь. – На колени! целуй! – строго сказала она, и победительная жестокость легла на ее лицо.

Саша проворно опустился на колени и поцеловал Людмилины ноги.

– А без чулок приятнее, – сказала Людмила, спрятала чулки в карман и всунула ноги в башмаки.

И лицо ее стало опять спокойно и весело, словно Саша и не склонялся сейчас перед нею, нагие лобзая у нее стопы.

Саша спросил:

– Милая, а ты не простудишься?

Нежно и трепетно звучал его голос. Людмила засмеялась.

– Вот еще, привыкла, – я не такая неженка.

Однажды Людмила пришла под вечер к Коковкиной и позвала Сашу:

– Пойдем ко мне новую полочку вешать.

Саша любил вбивать гвозди и как-то обещал Людмиле помочь ей в устройстве ее обстановки. И теперь согласился, радуясь, что есть невинный предлог итти с Людмилою и к Людмиле. И невинный, кисленький запах ехtrа-muguet, веявший от зеленоватого Людмилина платья, нежно успокаивал его.

* * *

Для работы Людмила переоделась за ширмою и вышла к Саше в короткой, нарядной юбочке, с открытыми руками, надушенная сладкою, томною, пряною японскою функией.

– Ишь ты, какая нарядная! – сказал Саша.

– Ну, да, нарядная. Видишь, – сказала Людмила, усмехаясь, – босые ноги, – выговорила она эти слова со стыдливо-задорною растяжечкою.

Саша пожал плечами и сказал:

– Уж ты всегда нарядная. Ну, что ж, начнемте вбивать. Гвозди-то у вас есть? – спросил он озабоченно.

– Погоди немножечко, – ответила Людмила, – посиди со мною хоть чуть, а то словно только по делу и ходишь, а уж со мною и поговорить скучно.

Саша покраснел и сказал нежно:

– Милая Людмилочка, да я с вами сколько хотите сидел бы, пока бы не прогнали, а только уроки учить надо.

Людмила легонько вздохнула и медленно промолвила:

– Ты все хорошаешь, Саша.

Саша зарделся, засмеялся, высовывая трубочкою кончик языка.

– Придумаете тоже, – сказал он, – нешто я барышня, чего мне хорошать!

– Лицо прекрасное, а то-то тело! Покажь хоть до пояса, – ласкаясь к Саше, просила Людмила и обняла его за плечо.

– Ну вот еще, выдумали! – стыдливо и досадливо сказал Саша.

– А что ж такое? – беспечным голосом спросила Людмила, – что у тебя за тайны!

– Еще войдет кто, – сказал Саша.

– Кому входить? – так же легко и беззаботно сказала Людмила. – Да мы дверь запрем, вот никому и не попасть.

Людмила проворно подошла к двери и заперла ее на задвижку. Саша догадался, что Людмила не шутит. Он сказал, весь рдея, так что капельки пота выступили на лбу:

– Ну, не надо, Людмилочка.

– Глупый, отчего не надо? – убеждающим голосом спросила Людмила.

Она притянула к себе Сашу и принялась расстегивать его блузу. Саша отбивался, цепляясь за ее руки. Лицо его делалось испуганным, и, подобный испугу, стыд охватил его. И от этого он словно вдруг ослабел. Людмила сдвинула брови и решительно раздевала его. Сняла пояс, кое-как стащила блузу. Саша отбивался все отчаяннее. Они возились, кружились по горнице, натыкались на столы и стулья. Пряное благоухание веяло от Людмилы, опьяняло Сашу и обессиливало его.

Быстрым толчком в грудь Людмила повалила Сашу на диван. От рубашки, которую она рванула, отскочила пуговица. Людмила быстро оголила Сашино, плечо и принялась выдергивать руку из рукава. Отбиваясь, Саша невзначай ударил Людмилу ладонью по щеке. Не хотел, конечно, ударить, но удар упал на Людмилину щеку сразмаху, сильный и звонкий. Людмила дрогнула, пошатнулась, зарделась кровавым румянцем, но не выпустила Сашу из рук.

– Злой мальчишка, драться! – задыхающимся голосом крикнула она.

Саша смутился жестоко, опустил руки и виновато глядел на оттиснувшиеся по левой Людмилиной щеке беловатые полоски, следы от его пальцев. Людмила воспользовалась его замешательством. Она быстро спустила у него рубашку с обоих плеч на локти. Саша опомнился, рванулся от нее, но вышло еще хуже, – Людмила проворно сдернула рукава с его рук, – рубашка опустилась к поясу. Саша почувствовал холод и новый приступ стыда, ясного и беспощадного, кружащего голову. Теперь Саша был открыт до пояса. Людмила крепко держала его за руку и дрожащею рукою похлопывала по его голой спине, заглядывая в его потупленные, странно-мерцающие под синевато-черными ресницами глаза.

И вдруг эти ресницы дрогнули, лицо перекосилось жалкою детскою гримасою, – и он заплакал, внезапно, навзрыд.

– Озорница! – рыдающим голосом крикнул он, – пустите!

– Занюнил! младенец! – сердито и смущенно сказала Людмила и оттолкнула его.

Саша отвернулся, вытирая ладонями слезы. Ему стало стыдно, что он плакал. Он старался удержаться. Людмила жадно глядела на его обнаженную спину.

“Сколько прелести в мире! – думала она. – Люди закрывают от себя столько красоты, – зачем?”

Саша, стыдливо ежась голыми плечами, попытался надеть рубашку, но она только комкалась, трещала под его дрожащими руками, и никак было не всунуть руки в рукава. Саша схватился за блузу, – пусть уж рубашка так пока остается.

– Ах, за вашу собственность испугались. Не украду! – сказала Людмила злым, звенящим от слез голосом.

Она порывисто бросила ему пояс и отвернулась к окну. Закутанный в серую блузу, очень он ей нужен, скверный мальчишка, жеманник противный.

Саша быстро надел блузу, кое-как оправил рубашку и посмотрел на Людмилу опасливо, нерешительно и стыдливо. Он увидел, что она вытирает щеки руками, робко подошел к ней и заглянул ей в лицо, – и слезы, которые текли по ее щекам, вдруг отравили его нежною к ней жалостью, и ему уже не было ни стыдно, ни досадно.

– Что же вы плачете, милая Людмилочка? – тихонько спросил он.

И вдруг зарделся, – вспомнил свой удар.

– Я вас ударил, простите. Ведь я же не нарочно, – робко сказал он.

– Растаешь, что ли, глупый мальчишка, коли с голыми плечами посидишь? – сказала Людмила жалующимся голосом. – Загоришь, боишься. Красота и невинность с тебя слиняют.

– Да зачем тебе это, Людмилочка? – со стыдливою ужимкою спросил Саша.

– Зачем? – страстно заговорила Людмила. – Люблю красоту. Язычница я, грешница. Мне бы в древних Афинах родиться. Люблю цветы, духи, яркие одежды, голое тело. Говорят, есть душа, не знаю, не видела. Да и на что она мне? Пусть умру совсем, как русалка, как тучка под солнцем растаю. Я тело люблю, сильное, ловкое, голое, которое может наслаждаться.

– Да и страдать ведь может, – тихо сказал Саша.

– И страдать, и это хорошо, – страстно шептала Людмила. – Сладко и когда больно, – только бы тело чувствовать, только бы видеть наготу и красоту телесную.

– Да ведь стыдно же без одежды? – робко сказал Саша.

Людмила порывисто бросилась перед ним на колени. Задыхаясь, целуя его руки, шептала:

– Милый, кумир мой, отрок богоравный, на одну минуту полюбоваться твоими плечиками.

Саша вздохнул, опустил глаза, покраснел и неловко снял блузу. Людмила горячими руками схватила его и осыпала поцелуями его вздрагивавшие от стыда плечи.

– Вот какой я послушливый! – сказал Саша, насильно улыбаясь, чтобы шуткою прогнать смущение.

Людмила торопливо целовала Сашины руки от плеч до пальцев, и Саша не отнимал их, взволнованный, погруженный в страстные и жестокие мечты. Обожанием были согреты Людмилины поцелуи, и уже словно не мальчика, словно отрока-бога лобзали ее горячие губы в трепетном и таинственном служении расцветающей Плоти.

А Дарья и Валерия стояли за дверью и поочередно, толкаясь от нетерпения, смотрели в замочную скважину и замирали от страстного и жгучего волнения.

* * *

– Пора же и одеваться, – сказал наконец Саша.

Людмила вздохнула и с тем же благоговейным выражением в глазах надела на него рубашку и блузу, прислуживая ему почтительно и осторожно.

– Так ты – язычница? – с недоумением спросил Саша.

Людмила весело засмеялась.

– А ты? – спросила она.

– Ну вот еще! – ответил Саша уверенно: – я весь катехизис твердо знаю.

Людмила хохотала. Саша, глядючи на нее, улыбнулся и спросил:

– Коли ты – язычница, зачем же ты в церковь ходишь?

Людмила перестала смеяться, призадумалась.

– Что ж, – сказала она, – надо же молиться. Помолиться, поплакать, свечку поставить, подать, помянуть. И я люблю все это, свечки, лампадки, ладан, ризы, пение, – если певчие хорошие, – образа, у них оклады, ленты. Да, все это такое прекрасное. И еще люблю… его… знаешь. распятого…

Людмила проговорила последние слова совсем тихо, почти шопотом, покраснела, как виноватая, и опустила глаза.

– Знаешь, приснится иногда, – он на кресте, и на теле кровавые капельки.

* * *

С тех пор Людмила не раз, уведя Сашу в свой покой, принималась расстегивать его курточку. Сперва он стыдился до слез, но скоро привык. И уже смотрел ясно и спокойно, как Людмила опускала его рубашку, обнажала его плечи, ласкала и хлопала по спине. И уже, наконец, сам принимался раздеваться.

И Людмиле приятно было держать его, полуголого, у себя на колениях, обнявши, целуя.

* * *

Саша был один дома. Людмила вспомнилась ему и его голые плечи под ее жаркими взорами.

“И чего она хочет?” – подумал он. И вдруг багряно покраснел, и больно-больно забилось сердце. Буйная веселость охватила его. Он несколько раз перекувыркнулся, повалился на пол, прыгал на мебель, – тысячи безумных движений бросали его из одного угла в другой, и веселый, ясный хохот его разносился по дому.

Коковкина вернулась в это время домой, заслышала необычайный шум и вошла в Сашину горницу. В недоумении она стала на пороге и качала головою.

– Что это ты беснуешься, Сашенька! – сказала она, – диви бы с товарищами, а то один бесишься. Постыдись, батюшка, – не маленький.

Саша стоял, и от смущения у него словно отнимались руки, тяжелые, неловкие, – а все его тело еще дрожало от возбуждения.

* * *

Однажды Коковкина застала Людмилу у себя, – она кормила Сашу конфектами.

– Баловница вы, – ласково сказала Коковкина, – сладенькое-то он у меня любит.

– Да, а вот он меня озорницей зовет, – пожаловалась Людмила.

– Ай, Сашенька, разве можно! – с ласковым укором сказала Коковкина. – Да за что же это ты?

– Да она меня тормошит, – запинаясь, сказал Саша.

Он сердито глядел на Людмилу и багряно краснел. Людмила хохотала.

– Сплетница, – шепнул ей Саша.

– Как же можно, Сашенька, грубить! – выговаривала Коковкина. – Нельзя грубить!

Саша поглядел на Людмилу усмехаючись и тихо промолвил:

– Ну, больше не буду.

* * *

Теперь уже каждый раз, как Саша приходил, Людмила запиралась с ним и принималась его раздевать да наряжать в разные наряды. Смехом и шутками наряжался сладкий их стыд. Иногда Людмила затягивала Сашу в корсет и одевала в свое платье. При декольтированном корсаже голые Сашины руки, полные и нежно-округленные, и его круглые плечи казались очень красивыми. У него кожа была желтоватого, но, что редко бывает, ровного, нежного цвета. Юбка, башмаки, чулки Людмилины – все Саше оказались впору и все шло к нему. Надев на себя весь дамский наряд, Саша послушно сидел и обмахивался веером. В этом наряде он и в самом деле был похож на девочку и старался вести себя как девочка. Одно только было неудобно – стриженые Сашины волосы. Надевать парик или привязывать косу на Сашину голову Людмила не хотела – противно.

Людмила учила Сашу делать реверансы. Неловко и застенчиво приседал он вначале. Но в нем была грация, хотя и смешанная с мальчишеской угловатостью. Краснея и смеясь, он прилежно учился делать реверансы и кокетничал напропалую.

Иногда Людмила брала его руки, обнаженные и стройные, и целовала их. Саша не сопротивлялся и смеючись смотрел на Людмилу. Иногда он сам подставлял руки к ее губам и говорил:

– Целуй!

Но лучше нравились ему и ей иные наряды, которые шила сама Людмила: одежда рыбака с голыми ногами, хитон афинского голоногого мальчика.

Нарядит его Людмила и любуется. А сама побледнеет, печальная станет.

* * *

Саша сидел на Людмилиной постели, перебирал складки хитона и болтал голыми ногами. Людмила стояла перед ним и смотрела на него с выражением счастья и недоумения.

– Какая ты глупая! – сказал Саша.

– В моей глупости так много счастья! – лепетала бледная Людмила, плача и целуя Сашины руки.

– Отчего же ты заплакала? – улыбаясь беспечно, спросил Саша.

– Мое сердце ужалено радостью. Грудь мою пронзили семь мечей счастья, – как мне не плакать.

– Дурочка ты, право, дурочка! – смеючись сказал Саша.

– А ты – умный! – с внезапною досадою ответила Людмила, вытерла слезы и вздохнула. – – Пойми, глупый, – заговорила она тихим убеждающим голосом, – только в безумии счастье и мудрость.

– Ну, да! – недоверчиво сказал Саша.

– Надо забыть, забыться, и тогда все поймешь, – шептала Людмила. – По-твоему, как, мудрые люди думают?

– А то как же?

– Они так знают. Им сразу дано: только взглянет, и уже все ему открыто…

* * *

Осенний тихо длился вечер. Чуть слышный из-за окна доносился изредка шелест, когда ветер на лету качал ветки у деревьев. Саша и Людмила были одни. Людмила нарядила его голоногим рыбаком, – синяя одежда из тонкого полотна, – уложила на низком ложе и села на пол у его голых ног, босая, в одной рубашке. И одежду, и Сашино тело облила она духами, – густой, травянистый и ломкий у них был запах, как неподвижный дух замкнутой в горах странно-цветущей долины.

На Людмилиной шее блестели яркие крупные бусы, золотые узорные браслеты звенели на руках. Ирисом пахло ее тело, – запах душный, плотский, раздражающий, навевающий дремоту и лень, насыщенный испарением медленных вод. Она томилась и вздыхала, и глядела на его смуглое лицо, на его иссиня-черные ресницы и полуночные глаза. Она положила голову на его голые колени, и ее светлые кудри ласкали его смуглую кожу. Она целовала Сашино тело, и от аромата, странного и сильного, смешанного с запахом молодой кожи, кружилась ее голова.

Саша лежал и улыбался тихою, неверною улыбкою. Неясное в нем зарождалось желание и сладко томило его. И когда Людмила целовала его колени и стопы, нежные поцелуи возбуждали томные, полусонные мечтания. Хотелось что-то сделать ей, милое или больное, нежное или стыдное, – но что? Целовать ее ноги? Или бить ее, долго, сильно, длинными гибкими ветвями? Чтобы она смеялась от радости или кричала от боли? И то, и другое, может быть, желанно ей, но мало. Что же ей надо? Вот они полуобнаженные оба, и с их освобожденною плотью связано желание и хранительный стыд, – но в чем же это таинство плоти? И как принести свою кровь и свое тело в сладостную жертву ее желаниям, своему стыду?

А Людмила томилась и металась у его ног, бледная от невозможных желаний, то пылая, то холодея. Она страстно шептала:

– Я ли не красавица! У меня ли глаза не жгучие! У меня ли не пышные волосы! Ласкай же меня! Приласкай же меня! Сорви с меня запястья, отстегни мое ожерелье!

Саше стало страшно, и невозможные желания мучительно томили его.