V. Неудачи продолжаются
Оглушенный падением Гренгуар продолжал лежать на углу улицы,
у подножия статуи Пречистой девы.
Мало‑помалу он стал приходить в себя; несколько минут он еще
пребывал в каком‑то не лишенном приятности полузабытьи, и воздушные образы
цыганки и козочки сливались в его сознании с тяжелым кулаком Квазимодо. Но это
состояние длилось недолго. Острое ощущение холода там, где его тело прикасалось
к мостовой, заставило его очнуться и привело в порядок его мысли.
– Отчего мне так холодно? – спохватился он и
только тут заметил, что лежит почти в самой середине сточной канавы.
– Черт возьми этого горбатого циклопа! – проворчал
сквозь зубы Гренгуар и хотел приподняться, но он был так оглушен падением и так
сильно ушибся, что это ему не удалось. Впрочем, руками он владел свободно;
зажав нос, он покорился своей участи.
«Парижская грязь, – размышлял он (ибо был твердо
уверен, что этой канаве суждено послужить ему ложем, – А коль на ложе сна
не спится, нам остается размышлять!) – парижская грязь как‑то особенно
зловонна. Она, повидимому, содержит в себе очень много летучей и азотистой соли
– так по крайней мере полагает Никола Фламель и герметики…»
Слово «герметики» вдруг навело его на мысль об архидьяконе
Клоде Фролло. Он вспомнил происшедшую на его глазах сцену насилия; вспомнил,
что цыганка отбивалась от двух мужчин, что у Квазимодо был сообщник, и суровый,
надменный образ архидьякона смутно промелькнул в его памяти.
«Вот было бы странно!» – подумал он и, взяв все это за
основание, принялся возводить причудливое здание гипотез – сей карточный домик
философов.
– Так и есть! Я замерзаю! – воскликнул он, снова
возвращаясь к действительности.
И правда, положение поэта становилось невыносимым. Каждая
частица воды отнимала частицу тепла У его тела, и температура его мало‑помалу
пренеприятным образом стала уравниваться с температурой.
А тут еще на Гренгуара обрушилась новая беда. Ватага
ребятишек, этих маленьких босоногих дикарей, которые под бессмертным прозвищем
«гаменов» испокон века гранят мостовые Парижа и которые еще во времена нашего
детства швыряли камнями в каждого из нас, когда мы по вечерам выходили из
школы, только за то, что на наших панталонах не было дыр, – стая этих маленьких
озорников, нисколько не заботясь о том, что все кругом спали, с громким хохотом
и криком бежала к тому перекрестку, где лежал Гренгуар. Они волокли за собой
какой‑то бесформенный мешок, и один стук их сабо о мостовую разбудил бы
мертвого. Гренгуар, душа которого еще не совсем покинула тело, приподнялся.
– Эй! Генекен Дандеш! Эй! Жеан Пенсбурд! – во все
горло перекликались они. – Старикашка Эсташ Мубон, что торговал железом на
углу, помер! Мы раздобыли его соломенный тюфяк и сейчас разведем праздничный
костер! Сегодня праздник в честь фламандцев!
Подбежав к канаве и не заметив Гренгуара, они швырнули тюфяк
прямо на него. Тут же один из них взял пучок соломы и запалил его от светильни,
горевшей перед статуей Пречистой девы.
– Господи помилуй! – пробормотал Гренгуар. –
Кажется, теперь мне будет слишком жарко!
Минута была критическая. Гренгуар мог попасть из огня да в
полымя. Он сделал нечеловеческое усилие, на какое способен только
фальшивомонетчик, которого намереваются бросить в кипяток. Вскочив, он швырнул
соломенный тюфяк на ребятишек и пустился бежать.
– Пресвятая дева! – воскликнули дети. –
Торговец железом воскрес! – И бросились врассыпную.
Поле битвы осталось за тюфяком. Бельфоре, отец Ле Жюж и
Корозе свидетельствуют, что на следующее утро тюфяк этот был подобран
духовенством ближайшего прихода и торжественно отнесен в ризницу церкви Сент‑Опортюне,
ризничий которой вплоть до 1789 года извлекал преизрядный доход из великого
чуда, совершенного статуей богоматери, стоявшей на углу улицы Моконсей. Одним
своим присутствием в знаменательную ночь с 6 на 7 января 1482 года эта статуя
изгнала беса из покойного Эсташа Мубона, который, желая надуть дьявола, хитро
запрятал свою душу в соломенный тюфяк.
|