X
Елена дружелюбно встретила Берсенева, уже не в саду, а в
гостиной, и тотчас же, почти нетерпеливо, возобновила вчерашний разговор. Она
была одна: Николай Артемьевич тихонько скрылся куда-то, Анна Васильевна лежала
наверху с мокрою повязкой на голове. Зоя сидела возле нее, аккуратно расправив
юбку и сложив на коленях ручки; Увар Иванович почивал в мезонине на широком и
удобном диване, получившем прозвище «Самосон». Берсенев снова упомянул о своем
отце: он свято чтил его память. Скажем и мы несколько слов о нем.
Владелец восьмидесяти двух душ, которых он освободил перед
смертию, иллюминат, старый геттингенский студент, автор рукописного сочинения о
«Проступлениях или преобразованиях духа в мире», сочинения, в котором
шеллингианизм, сведенборгианизм и республиканизм смешались самым оригинальным
образом, отец Берсенева привез его в Москву еще мальчиком, тотчас после кончины
его матери, и сам занялся его воспитанием. Он подготовлялся к каждому уроку,
трудился необыкновенно добросовестно и совершенно неуспешно: он был мечтатель,
книжник, мистик, говорил с запинкой, глухим голосом, выражался темно и кудряво,
все больше сравнениями, дичился даже сына, которого любил страстно. Не мудрено,
что сын только хлопал глазами за его уроками и не подвигался ни на волос.
Старик (ему было под пятьдесят лет, он женился очень поздно) догадался наконец,
что дело не идет на лад, и поместил своего Андрюшу в пансион. Андрюша стал
учиться, но из-под родительского присмотра не вышел: отец навещал его беспрестанно,
надоедая содержателю своими наставлениями и беседами; надзиратели также
тяготились незваным гостем: он то и дело приносил им какие-то, по их словам,
премудреные книги о воспитании. Даже школьникам становилось неловко при виде
смуглого и рябого лица старика, его тощей фигуры, постоянно облеченной в
какой-то вострополый серый фрак. Школьники не подозревали тогда, что этот
угрюмый, никогда не улыбавшийся господин, с журавлиной походкой и длинным носом
— сердцем сокрушался и болел о каждом из них почти так же, как о собственном
сыне. Он однажды вздумал побеседовать с ними о Вашингтоне. «Юные питомцы!» —
начал он, но при первых звуках его странного голоса юные питомцы разбежались.
Честный геттингенец жил не на розах: он был постоянно подавлен ходом истории,
всякого рода вопросами и соображениями. Когда молодой Берсенев поступил в
университет, он ездил с ним на лекции; но уже здоровье начинало изменять ему.
События 48-го года потрясли его до основания (надо было всю книгу переделать),
и он умер зимой 53-го года, не дождавшись выхода сына из университета, но
заранее поздравив его кандидатом и благословив его на служение науке. «Передаю
тебе светоч, — говорил он ему за два часа до смерти, — я держал его,
покамест мог, не выпускай и ты сей светоч до конца».
Берсенев долго говорил с Еленой о своем отце. Неловкость,
которую он чувствовал в ее присутствии, исчезла, и пришепетывал он не так
сильно. Разговор перешел к университету.
— Скажите, — спросила его Елена, — между
вашими товарищами были замечательные люди?
Берсенев вспомнил слова Шубина.
— Нет, Елена Николаевна, сказать вам по правде, не было
между нами ни одного замечательного человека. Да и где! Было, говорят, время в
Московском университете! Только не теперь. Теперь это училище — не университет.
Мне было тяжело с моими товарищами, — прибавил он, понизив голос.
— Тяжело?.. — прошептала Елена.
— Впрочем, — продолжал Берсенев, — я должен
оговориться. Я знаю одного студента, — правда, он не моего курса, —
это действительно замечательный человек.
— Как его зовут? — с живостью спросила Елена.
— Инсаров, Дмитрий Никанорович. Он болгар.
— Не русский?
— Нет, не русский.
— Зачем же он живет в Москве?
— Он приехал сюда учиться. И знаете ли, с какою целью
он учится? У него одна мысль: освобождение его родины. И судьба его
необыкновенная. Отец его был довольно зажиточный купец, родом из Тырнова.
Тырнов теперь небольшой городок, а в старину это была столица Болгарии, когда
еще Болгария была независимым королевством. Торговал он в Софии, имел сношения
c Россией; сестра его, родная тетка Инсарова, до сих пор живет в Киеве, замужем
за старшим учителей истории в тамошней гимназии. В тысяча восемьсот тридцать
пятом году, стало быть восемнадцать лет тому назад, совершилось ужасное
злодеяние: мать Инсарова вдруг пропала без вести; через неделю ее нашли
зарезанною. — Елена содрогнулась. Берсенев остановился.
— Продолжайте, продолжайте, — проговорила она.
— Ходили слухи, что ее похитил и убил турецкий ага; ее
муж, отец Инсарова, дознался правды, хотел отметить, но он только ранил
кинжалом агу… Его расстреляли.
— Расстреляли? без суда?
— Да. Инсарову в то время пошел восьмой год. Он остался
на руках у соседей. Сестра узнала об участи братниного семейства и пожелала
иметь племянника у себя. Его доставили в Одессу, а оттуда в Киев. В Киеве он
прожил целых двенадцать лет. Оттого он так хорошо говорит по-русски.
— Он говорит по-русски?
— Как мы с вами. Когда ему минуло двадцать лет (это
было в начале сорок восьмого года), он пожелал вернуться на родину. Был в Софии
и Тырнове, всю Болгарию исходил вдоль и поперек, провел в ней два года,
выучился опять родному языку. Турецкое правительство преследовало его, и он,
вероятно, в эти два года подвергался большим опасностям; я раз увидел у него на
шее широкий рубец, должно быть, след раны; но он об этом говорить не любит. Он
тоже в своем роде молчальник. Я пытался его расспрашивать — не тут-то было.
Отвечает общими фразами. Он ужасно упрям. В пятидесятом году он опять приехал в
Россию, в Москву, с намерением образоваться вполне, сблизиться с русскими, а
потом, когда он выйдет из университета…
— Что же тогда? — перебила Елена.
— А что бог даст. Мудрено вперед загадывать.
Елена долго не спускала глаз с Берсенева.
— Вы очень заинтересовали меня своим рассказом, —
промолвила она. — Каков он из себя, этот ваш, как вы его назвали… Инсаров?
— Как вам сказать? по-моему, недурен. Да вот вы сами
его увидите.
— Как так?
— Я его приведу сюда, к вам. Он послезавтра переезжает
в нашу деревеньку и будет жить со мной на одной квартире.
— Неужели? Да захочет ли он прийти к вам?
— Еще бы! Он очень будет рад.
— Он не горд?
— Он? Нимало. То есть, если хотите, он горд, только не
в том смысле, как вы понимаете. Денег он, например, взаймы ни от кого не
возьмет.
— А он беден?
— Да, небогат. Ездивши в Болгарию, он собрал кой-какие
крохи, уцелевшие от отцовского достояния, и тетка ему помогает; но все это
безделица.
— У него, должно быть, много характера, — заметила
Елена.
— Да. Это железный человек. И в то же время, вы
увидите, в нем есть что-то детское, искреннее, при всей его сосредоточенности и
даже скрытности. Правда, его искренность — не наша дрянная искренность,
искренность людей, которым скрывать решительно нечего… Да вот я его к вам
приведу, погодите.
— И не застенчив он? — спросила опять Елена.
— Нет, не застенчив. Одни самолюбивые люди застенчивы.
— А разве вы самолюбивы?
Берсенев смешался и развел руками.
— Вы возбуждаете мое любопытство, — продолжала
Елена. — Ну, а скажите, не отомстил он этому турецкому аге?
Берсенев улыбнулся.
— Мстят только в романах, Елена Николаевна; да и притом
в двенадцать лет этот ага мог умереть.
— Однако господин Инсаров вам ничего об этом не
говорил?
— Ничего.
— Зачем он ездил в Софию?
— Там отец его жил.
Елена задумалась.
— Освободить свою родину! — промолвила она. —
Эти слова даже выговорить страшно, так они велики.
В это мгновение вошла в комнату Анна Васильевна, и разговор
прекратился.
Странные ощущения волновали Берсенева, когда он возвращался
домой в тот вечер. Он не раскаивался в своем намерении познакомить Елену с
Инсаровым, он находил весьма естественным то глубокое впечатление, которое
произвели на нее его рассказы о молодом болгаре… не сам ли он старался усилить
это впечатление! Но тайное и темное чувство скрытно гнездилось в его сердце; он
грустил нехорошею грустию. Эта грусть не помешала ему, однако, взяться за
«Историю Гогенштауфенов» и начать читать ее с самой той страницы, на которой он
остановился накануне.
|
