 Увеличить |
VI
Между тем Елена вернулась в свою комнату, села перед
раскрытым окном и оперлась головой на руки. Проводить каждый вечер около
четверти часа у окна своей комнаты вошло у ней в привычку. Она беседовала сама
с собою в это время, отдавала себе отчет в протекшем дне. Ей недавно минул
двадцатый год. Росту она была высокого, лицо имела бледное и смуглое, большие
серые глаза под круглыми бровями, окруженные крошечными веснушками, лоб и нос
совершенно прямые, сжатый рот и довольно острый подбородок. Ее темно-русая коса
спускалась низко на тонкую шею. Во всем ее существе, в выражении лица,
внимательном и немного пугливом, в ясном, но изменчивом взоре, в улыбке, как
будто напряженной, в голосе, тихом и неровном, было что-то нервическое,
электрическое, что-то порывистое и торопливое, словом, что-то такое, что не
могло всем нравиться, что даже отталкивало иных. Руки у ней были узкие,
розовые, с длинными пальцами, ноги тоже узкие; она ходила быстро, почти
стремительно, немного наклоняясь вперед. Она росла очень странно; сперва
обожала отца, потом страстно привязалась к матери и охладела к обоим, особенно
к отцу. В последнее время она обходилась с матерью, как с больною бабушкой; а
отец, который гордился ею, пока она слыла за необыкновенного ребенка, стал ее
бояться, когда она выросла, и говорил о ней, что она какая-то восторженная
республиканка, бог знает в кого! Слабость возмущала ее, глупость сердила, ложь
она не прощала «во веки веков»; требования ее ни перед чем не отступали, самые
молитвы не раз мешались с укором. Стоило человеку потерять ее уважение, —
а суд произносила она скоро, часто слишком скоро, — и уж он переставал
существовать для нее. Все впечатления резко ложились в ее душу; не легко
давалась ей жизнь.
Гувернантка, которой Анна Васильевна поручила докончить воспитание
своей дочери, — воспитание, заметим в скобках, даже не начатое скучавшей
барыней, — была из русских, дочь разорившегося взяточника, институтка,
очень чувствительное, доброе и лживое существо; она то и дело влюблялась и
кончила тем, что в пятидесятом году (когда Елене минуло семнадцать лет) вышла
замуж за какого-то офицера, который тут же ее и бросил. Гувернантка эта очень
любила литературу и сама пописывала стишки; она приохотила Елену к чтению, но
чтение одно ее не удовлетворяло: она с детства жаждала деятельности,
деятельного добра; нищие, голодные, больные ее занимали, тревожили, мучили; она
видела их во сне, расспрашивала об них всех своих знакомых; милостыню она
подавала заботливо, с невольною важностью, почти с волнением. Все притесненные
животные, худые дворовые собаки, осужденные на смерть котята, выпавшие из
гнезда воробьи, даже насекомые и гады находили в Елене покровительство и
защиту: она сама кормила их, не гнушалась ими. Мать не мешала ей; зато отец
очень негодовал на свою дочь за ее, как он выражался, пошлое нежничанье и
уверял, что от собак да кошек в доме ступить негде. «Леночка, — кричал он
ей, бывало, — иди скорей, паук муху сосет, освобождай несчастную!» И
Леночка, вся встревоженная, прибегала, освобождала муху, расклеивала ей лапки.
«Ну, теперь дай себя покусать, коли ты такая добрая», — иронически замечал
отец; но она его не слушала. На десятом году Елена познакомилась с нищею
девочкой Катей и тайком ходила к ней на свидание в сад, приносила ей лакомства,
дарила ей платки, гривеннички — игрушек Катя не брала. Она садилась с ней рядом
на сухую землю, в глуши, за кустом крапивы; с чувством радостного смирения ела
ее черствый хлеб, слушала ее рассказы. У Кати была тетка, злая старуха, которая
ее часто била; Катя ее ненавидела и все говорила о том, как она убежит от
тетки, как будет жить на всей божьей воле; с тайным уважением и страхом внимала
Елена этим неведомым, новым словам, пристально смотрела на Катю, и все в ней
тогда — ее черные, быстрые, почти звериные глаза, ее загорелые руки, глухой
голосок, даже ее изорванное платье — казалось Елене чем-то особенным, чуть не
священным. Елена возвращалась домой и долго потом думала о нищих, о божьей
воле; думала о том, как она вырежет себе ореховую палку, и сумку наденет, и
убежит с Катей, как она будет скитаться по дорогам в венке из васильков: она
однажды видела Катю в таком венке. Входил ли в это время кто-нибудь из родных в
комнату, она дичилась и глядела букой. Однажды она в дождь бегала на свиданье с
Катей и запачкала себе платье; отец увидал ее и назвал замарашкой, крестьянкой.
Она вспыхнула вся — и страшно и чудно стало ей на сердце. Катя часто напевала
какую-то полудикую, солдатскую песенку; Елена выучилась у ней этой песенке…
Анна Васильевна подслушала ее и пришла в негодование.
— Откуда ты набралась этой мерзости? — спросила
она свою дочь.
Елена только посмотрела на мать и ни слова не сказала: она
почувствовала, что скорее позволит растерзать себя на части, чем выдаст свою
тайну, и опять стало ей и страшно и сладко на сердце. Впрочем, знакомство ее с
Катей продолжалось недолго: бедная девочка занемогла горячкой и через несколько
дней умерла.
Елена очень тосковала и долго по ночам заснуть не могла,
когда узнала о смерти Кати. Последние слова нищей девочки беспрестанно звучали
у ней в ушах, и ей самой казалось, что ее зовут…
А годы шли да шли; быстро и неслышно, как подснежные воды,
протекала молодость Елены, в бездействии внешнем, во внутренней борьбе и
тревоге. Подруг у ней не было: изо всех девиц, посещавших дом Стаховых, она не
сошлась ни о одной. Родительская власть никогда не тяготела над Еленой, а с
шестнадцатилетнего возраста она стала почти совсем независима; она зажила собственною
своею жизнию, но жизнию одинокою. Ее душа и разгоралась и погасала одиноко, она
билась, как птица в клетке, а клетки не было: никто не стеснял ее, никто ее не
удерживал, а она рвалась и томилась. Она иногда сама себя не понимала, даже
боялась самой себя. Все, что окружало ее, казалось ей не то бессмысленном, не
то непонятным. «Как жить без любви? а любить некого!» — думала она, и страшно
становилось ей от этих дум, от этих ощущений. Восемнадцати лет она чуть не
умерла от злокачественной лихорадки; потрясенный до основания, весь ее
организм, от природы здоровый и крепкий, долго не мог справиться: последние
следы болезни исчезли наконец, но отец Елены Николаевны все еще не без
озлобления толковал об ее нервах. Иногда ей приходило в голову, что она желает
чего-то, чего никто не желает, о чем никто не мыслит в целой России. Потом она
утихала, даже смеялась над собой, беспечно проводила день за днем, но внезапно
что-то сильное, безымянное, с чем она совладеть не умела, так и закипало в ней,
так и просилось вырваться наружу. Гроза проходила, опускались усталые,
невзлетевшие крылья; но эти порывы не обходились ей даром. Как она ни старалась
не выдать того, что в ней происходило, тоска взволнованной души сказывалась в
самом ее наружном спокойствии, и родные ее часто были вправе пожимать плечами,
удивляться и не понимать ее «странностей».
В день, с которого начался наш рассказ, Елена дольше
обыкновенного не отходила от окна. Она много думала о Берсеневе, о своем
разговоре с ним. Он ей нравился; она верила теплоте его чувств, чистоте его
намерений. Он никогда еще так не говорил с ней, как в тот вечер. Она вспомнила
выражение его несмелых глаз, его улыбки — и сама улыбнулась и задумалась, но
уже не о нем. Она принялась глядеть «в ночь» через открытое окно. Долго глядела
она на темное, низко нависшее небо; потом она встала, движением головы откинула
от лица волосы и, сама не зная зачем, протянула к нему, к этому небу, свои
обнаженные, похолодевшие руки; потом она их уронила, стала на колени перед
своею постелью, прижалась лицом к подушке и, несмотря на все свои усилия не
поддаться нахлынувшему на нее чувству, заплакала какими-то странными, недоумевающими,
но жгучими слезами.
|
