IV
— Пойдемте же кушать, пойдемте, — проговорила
жалостным голосом хозяйка, и все отправились в столовую, — Сядьте подле
меня, Zoe, — промолвила Анна Васильевна, — а ты, Helene, займи гостя,
а ты, Paul, пожалуйста, не шали и не дразни Zoe. У меня голова болит сегодня.
Шубин опять возвел глаза к небу; Zoe ответила ему
полуулыбкой. Эта Zoe, или, говоря точнее, Зоя Никитишна Мюллер, была миленькая,
немного косенькая русская немочка с раздвоенным на конце носиком и красными
крошечными губками, белокурая, пухленькая. Она очень недурно пела русские
романсы, чистенько разыгрывала на фортепьяно разные то веселенькие, то чувствительные
штучки; одевалась со вкусом, но как-то по-детски и уже слишком опрятно. Анна
Васильевна взяла ее в компаньонки к своей дочери и почти постоянно держала ее
при себе. Елена на это не жаловалась: она решительно не знала, о чем ей
говорить с Зоей, когда ей случалось остаться с ней наедине.
Обед продолжался довольно долго; Берсенев разговаривал с
Еленой об университетской жизни, о своих намерениях и надеждах; Шубин
прислушивался и молчал, ел с преувеличенною жадностью, изредка бросая комически
унылые взоры на Зою, которая отвечала ему все тою же флегматической улыбочкой.
После обеда Елена с Берсеневым и Шубиным отправились в сад; Зоя посмотрела им
вслед и, слегка пожав плечиком, села за фортепьяно. Анна Васильевна проговорила
было: «Отчего же вы не идете тоже гулять? — но, не дождавшись ответа,
прибавила: — Сыграйте мне что-нибудь такое грустное…»
— «La derniere pensee» de Weber?[3] — спросила Зоя.
— Ax да, Вебера, — промолвила Анна Васильевна,
опустилась в кресла, и слеза навернулась на ее ресницу.
Между тем Елена повела обоих приятелей в беседку из акаций,
с деревянным столиком посередине и скамейками вокруг. Шубин оглянулся,
подпрыгнул несколько раз и, промолвив шепотом: «Подождите!», сбегал к себе в
комнату, принес кусок глины и начал лепить фигуру Зои, покачивая головой,
бормоча и посмеиваясь.
— Опять старые шутки, — произнесла Елена, взглянув
на его работу, и обратилась к Берсеневу, с которым продолжала разговор, начатый
за обедом.
— Старые шутки, — повторил Шубин. —
Предмет-то больно неистощимый! Сегодня особенно она меня из терпения выводит.
— Это почему? — спросила Елена. — Подумаешь,
вы говорите о какой-нибудь злой, неприятной старухе. Хорошенькая молоденькая
девочка…
— Конечно, — перебил ее Шубин, — она
хорошенькая, очень хорошенькая; я уверен, что всякий прохожий, взглянув на нее,
непременно должен подумать: вот бы с кем отлично… польку протанцевать; я также
уверен, что она это знает и что это ей приятно… К чему же эти стыдливые ужимки,
эта скромность? Ну, да вам известно, что я хочу сказать, — прибавил он
сквозь зубы. — Впрочем, вы теперь другим заняты.
И, сломив фигуру Зои, Шубин принялся торопливо и словно с
досадой лепить и мять глину.
— Итак, вы желали бы быть профессором? — спросила
Елена Берсенева.
— Да, — возразил тот, втискивая между колен свои
красные руки. — Это моя любимая мечта. Конечно, я очень хорошо знаю все,
чего мне недостает для того, чтобы быть достойным такого высокого… Я хочу
сказать, что я слишком мало подготовлен, но я надеюсь получить позволение
съездить за границу; пробуду там три-четыре года, если нужно, и тогда…
Он остановился, потупился, потом быстро вскинул глаза и,
неловко улыбаясь, поправил волосы. Когда Берсенев говорил с женщиной, речь его
становилась еще медлительнее и он еще более пришепетывал.
— Вы хотите быть профессором истории? — спросила
Елена.
— Да, или философии, — прибавил он, понизив
голос, — если это будет возможно.
— Он уже теперь силен как черт в философии, —
заметил Шубин, проводя глубокие черты ногтем по глине, — на что ему за
границу ездить?
— И вы будете вполне довольны вашим положением? —
спросила Елена, подпершись локтем и глядя ему прямо в лицо.
— Вполне, Елена Николаевна, вполне. Какое же может быть
лучше призвание? Помилуйте, пойти по следам Тимофея Николаевича… Одна мысль о
подобной деятельности наполняет меня радостью и смущением, да… смущением,
которого… которое происходит от сознания моих малых сил. Покойный батюшка
благословил меня на это дело… Я никогда не забуду его последних слов.
— Ваш батюшка скончался нынешнею зимой?
— Да, Елена Николаевна, в феврале.
— Говорят, — продолжала Елена, — он оставил
замечательное сочинение в рукописи; правда ли это?
— Да, оставил. Это был чудесный человек. Вы бы полюбили
его, Елена Николаевна.
— Я в этом уверена. А какое содержание этого сочинения?
— Содержание этого сочинения, Елена Николаевна,
передать вам в немногих словах несколько трудно. Мой отец был человек очень
ученый, шеллингианец, он употреблял выражения не всегда ясные…
— Андрей Петрович, — перебила его Елена, —
извините мое невежество, что такое значит: шеллингианец?
Берсенев слегка улыбнулся.
— Шеллингианец — это значит последователь Шеллинга, немецкого
философа, а в чем состояло учение Шеллинга…
— Андрей Петрович! — воскликнул вдруг
Шубин, — ради самого бога! Уж не хочешь ли ты прочесть Елене Николаевне
лекцию о Шеллинге? Пощади!
— Вовсе не лекцию, — пробормотал Берсенев и
покраснел, — я хотел…
— А почему ж бы и не лекцию, — подхватила
Елена. — Нам с вами лекции очень нужны, Павел Яковлевич.
Шубин уставился на нее и вдруг захохотал.
— Чему же вы смеетесь? — спросила она холодно и
почти резко.
Шубин умолк.
— Ну полноте, не сердитесь, — промолвил он спустя
немного. — Я виноват. Но в самом деле, что за охота, помилуйте, теперь, в
такую погоду, под этими деревьями, толковать о философии? Давайте лучше
говорить о соловьях, о розах, о молодых глазах и улыбках.
— Да; и о французских романах, о женских тряпках, —
продолжала Елена.
— Пожалуй, и о тряпках, — возразил Шубин, —
если они красивы.
— Пожалуй. Но если нам не хочется говорить о тряпках?
Вы величаете себя свободным художником, зачем же вы посягаете на свободу
других? И позвольте вас спросить, при таком образе мыслей зачем вы нападаете на
Зою? С ней особенно удобно говорить о тряпках и о розах.
Шубин вдруг вспыхнул и приподнялся со скамейки.
— А, вот как? — начал он нервным голосом. — Я
понимаю ваш намек; вы меня отсылаете к ней, Елена Николаевна. Другими словами,
я здесь лишний?
— Я и не думала отсылать вас отсюда.
— Вы хотите сказать, — продолжал запальчиво
Шубин, — что я не стою другого общества, что я ей под пару, что я так же
пуст, и вздорен, и мелок, как эта сладковатая немочка? Не так ли-с?
Елена нахмурила брови.
— Вы не всегда так о ней отзывались, Павел
Яковлевич, — заметила она.
— А! упрек! упрек теперь! — воскликнул
Шубин. — Ну да, я не скрываю, была минута, именно одна минута, когда эти
свежие, пошлые щечки… Но если б я захотел отплатить вам упреком и напомнить
вам… Прощайте-с, — прибавил он вдруг, — я готов завраться.
И, ударив рукой по слепленной в виде головы глине, он
выбежал из беседки и ушел к себе в комнату.
— Дитя, — проговорила Елена, поглядев ему вслед.
— Художник, — промолвил с тихой улыбкой
Берсенев. — Все художники таковы. Надобно им прощать их капризы. Это их
право.
— Да, — возразила Елена, — но Павел до сих
пор еще ничем не упрочил за собой этого права. Что он сделал до сих пор? Дайте
мне руку, и пойдемте по аллее. Он помешал нам. Мы говорили о сочинении вашего
батюшки.
Берсенев взял руку Елены и пошел за ней по саду, но начатый
разговор, слишком рано прерванный, не возобновился; Берсенев снова принялся
излагать свои воззрения на профессорское звание, на будущую свою деятельность.
Он тихо двигался рядом с Еленой, неловко выступал, неловко поддерживал ее руку,
изредка толкал ее плечом и ни разу не взглянул на нее; но речь его текла легко,
если не совсем свободно, он выражался просто и верно, и в глазах его, медленно
блуждавших по стволам деревьев, по песку дорожки, по траве, светилось тихое
умиление благородных чувств, а в успокоенном голосе слышалась радость человека,
который сознает, что ему удается высказываться перед другим, дорогим ему
человеком. Елена слушала его внимательно и, обернувшись к нему вполовину, не
отводила взора от его слегка побледневшего лица, от глаз его, дружелюбных и
кротких, хотя избегавших встречи с ее глазами. Душа ее раскрывалась, и что-то
нежное, справедливое, хорошее не то вливалось в ее сердце, не то вырастало в
нем.
|
