 Увеличить |
XXVI
Инсаров целых восемь дней находился между жизнию и смертию.
Доктор приезжал беспрестанно, интересуясь, опять-таки как молодой человек,
трудным больным. Шубин услышал об опасном положении Инсарова и навестил его;
явились его соотечественники — болгары; в числе их Берсенев узнал обе странные
фигуры, возбудившие его изумление своим нежданным посещением на даче; все
изъявляли искреннее участие, некоторые предлагали Берсеневу сменить его у
постели больного; но он не соглашался, помня обещание, данное Елене. Он каждый
день ее видел и украдкой передавал ей — иногда на словах, иногда в маленькой
записочке — все подробности хода болезни. С каким сердечным замиранием она его
ожидала, как она его выслушивала и расспрашивала! Она сама все порывалась к
Инсарову, но Берсенев умолял ее этого не делать: Инсаров редко бывал один. В
первый день, когда она узнала об его болезни, она сама чуть не занемогла; она,
как только вернулась, заперлась у себя в комнате; но ее позвали к обеду, и она
явилась в столовую с таким лицом, что Анна Васильевна испугалась и хотела
непременно уложить ее в постель. Елене, однако, удалось переломить себя. «Если
он умрет, — твердила она, — и меня не станет». Эта мысль ее успокоила
и дала ей силу казаться равнодушною. Впрочем, никто ее слишком не тревожил:
Анна Васильевна возилась с своими флюсами; Шубин работал с остервенением; Зоя
предавалась меланхолии и собиралась прочесть «Вертера»; Николай Артемьевич
очень был недоволен частыми посещениями «школяра», тем более что его
«предначертания» насчет Курнатовского подвигались туго: практический
обер-секретарь недоумевал в выжидал. Елена даже не благодарила Берсенева: есть
услуги, за которые жутко и стыдно благодарить. Только однажды, в четвертое свое
свидание с ним (Инсаров очень плохо провел ночь, доктор намекнул на консилиум),
только в это свидание она напомнила ему об его клятве. «Ну, в таком случае
пойдемте», — сказал он ей. Она встала и пошла было одеваться. «Нет, —
промолвил он, — подождемте еще до завтра». К вечеру Инсарову полегчило.
Восемь дней продолжалась эта пытка. Елена казалась покойной,
но ничего не могла есть, не спала по ночам. Тупая боль стояла во всех ее
членах; какой-то сухой, горячий дым, казалось, наполнял ее голову. «Наша
барышня как свечка тает», — говорила о ней ее горничная.
Наконец, на девятый день, перелом совершился. Елена сидела в
гостиной подле Анны Васильевны и, сама не понимая, что делала, читала ей
«Московские ведомости»; Берсенев вошел. Елена взглянула на него (как быстр, и
робок, и проницателен, и тревожен был первый взгляд, который она на него всякий
раз бросала!) и тотчас же догадалась, что он принес добрую весть. Он улыбался;
он слегка кивал ей: она приподнялась ему навстречу.
— Он пришел в себя, он спасен, он через неделю будет
совсем здоров, — шепнул он ей.
Елена протянула руки, как будто отклоняя удар, и ничего не
сказала, только губы ее задрожали и алая краска разлилась по всему лицу.
Берсенев заговорил с Анной Васильевной, а Елена ушла к себе, упала на колени и
стала молиться, благодарить бога… Легкие, светлые слезы полились у ней из глаз.
Она вдруг почувствовала крайнюю усталость, положила голову на подушку, шепнула:
«Бедный Андрей Петрович!» — и тут же заснула, с мокрыми ресницами и щеками. Она
давно уже не спала и не плакала.
XXVII
Слова Берсенева сбылись только отчасти: опасность
миновалась, но силы Инсарова восстановлялись медленно, и доктор поговаривал о
глубоком и общем потрясении всего организма. Со всем тем больной оставил
постель и начал ходить по комнате; Берсенев переехал к себе на квартиру; но он
каждый день заходил к своему, все еще слабому, приятелю и каждый день
по-прежнему уведомлял Елену о состоянии его здоровья. Инсаров не смел писать к
ней и только косвенно, в разговорах с Берсеневым, намекал на нее; а Берсенев, с
притворным равнодушием, рассказывал ему о своих посещениях у Стаховых,
стараясь, однако, дать ему понять, что Елена была очень огорчена и что теперь
она успокоилась. Елена тоже не писала Инсарову; у ней иное было в голове.
Однажды — Берсенев только что сообщил ей с веселым лицом,
что доктор уже разрешил Инсарову съесть котлетку и что он, вероятно, скоро
выйдет, — она задумалась, потупилась…
— Угадайте, что я хочу сказать вам, — промолвила
она.
Берсенев смутился. Он ее понял.
— Вероятно, — ответил он, глянув в сторону, —
вы хотите мне сказать, что вы желаете его видеть.
Елена покраснела и едва слышно произнесла:
— Да.
— Так что ж. Это вам, я думаю, очень легко. —
«Фи! — подумал он, — какое у меня гадкое чувство на сердце!»
— Вы хотите сказать, что я уже прежде… — проговорила
Елена. — Но я боюсь… теперь он, вы говорите, редко бывает один.
— Этому нетрудно помочь, — возразил Берсенев, все
не глядя на нее. — Предуведомить я его, разумеется, не могу; но дайте мне
записку. Кто вам может запретить написать ему как хорошему знакомому, в котором
вы принимаете участие? Тут ничего нет предосудительного. Назначьте ему… то есть
напишите ему, когда вы будете…
— Мне совестно, — шепнула Елена.
— Дайте записку, я отнесу.
— Это не нужно, а я хотела вас попросить… не сердитесь
на меня, Андрей Петрович… не приходите завтра к нему.
Берсенев закусил губу.
— А! да, понимаю, очень хорошо, очень хорошо. — И,
прибавив два-три слова, он быстро удалился.
«Тем лучше, тем лучше, — думал он, спеша домой. —
Я не узнал ничего нового, но тем лучше. Что за охота лепиться к краешку чужого
гнезда? Я ни в чем не раскаиваюсь, я сделал, что мне совесть велела, но теперь
полно. Пусть их! Недаром мне говаривал отец: мы с тобой, брат, не сибариты, не
аристократы, не баловни судьбы и природы, мы даже не мученики, — мы труженики,
труженики и труженики. Надевай же свой кожаный фартук, труженик, да становись
за свой рабочий станок, в своей темной мастерской! А солнце пусть другим сияет!
И в нашей глухой жизни есть своя гордость и свое счастие!»
На другое утро Инсаров получил по городской почте коротенькую
записку. «Жди меня, — писала ему Елена, — и вели всем отказывать.
А.П. не придет».
|
